Лиловый Вавилон

Баллада о Кирюхе Каретникове

Мой давний знакомый Кирюха Каретников
Слыл нонконформистом, певцом андеграунда,
Читал самиздат, нетиражных поэтов -
Какого-то Шмульмана, какого-то Крауна,

Застырца. А также Ф. Кафку и Маркеса,
Купил себе Fender, в Саратове собранный,
И, в «Вегу» воткнув шнур с «пятишкой» потасканной,
Соседей пугал элитарными воплями,

На крыше общаги концерты устраивал,
Вином поливал благодарных поклонников,
Козлами ментов называл, и сестра его
Все время вытаскивала из клоповников.

Работу менял строго раз в два-три месяца,
Не стриг, не чесал хаер свой поэтический.
Одни утверждали: он богом отмеченный,
Другие ворчали: он лодырь хронический.

Любил за портвейном он пофилософствовать
О смерти, свободе и об экзистенции,
О праве на творчество и обособленность,
О поезде до неизведанной станции.

По мере того, как бутылка пустела,
Всплывали Виан, Пазолини, Кибиров,
Тарковский всплывал в легком саване белом,
А Федор Михалыч тонул себе с миром.

В башке у Кирюши коктейль был порядочный,
Точь-в-точь как у нас, молодых-дерзновенных,
Безумных и торкнутых, взъерошенных, сказочных,
С апломбом мальчишеским всенепременным…

А, надо сказать, перестройка закончилась,
Калитку толкнула страна в девяностые,
Сознание ползло, разрывалось на клочья,
Неслось по течению соломенным мостиком.

Исчезли из скверов суровые гопники,
Парковки сверкали новьем – Мерседесами,
Все чаще в озерах всплывали утопленники,
Их дети разглядывали с интересом

Кирюха джаз-рок на гитаре наяривал,
Девчонкам на лифах монстрячил автографы,
Сигары курил, пиджаки носил яркие
(из секонда), нейм писал с апострофом.

Вот так: К. К’Аретников. Приятно быть избранным,
Валяться в богемных постелях с подружками,
Смотреть из-под них в потолок и на жизнь
И слезы размазывать по подушкам.

Тянуло в Москву. Музыканты талдычили:
Кирюха, блин, хватит, мол, быть нам вагантами,
Поедем, докажем всем снобам столичным,
Что не обеднела Россия талантами!

И – ну на вокзал за заветным билетиком…
Не то теперь время, не то настроение.
Москве предъявляют дела и конкретику,
Москве наплевать на твое настроение…

Приехал. Пустили знакомые в комнату,
Распили за встречу бутылку «Кристалловской»,
Диванчик продавленный принял бездомного,
А плед гэдээровский обнял усталого.

Что было потом – неохота рассказывать,
Надежда на славу сосульками капала.
Кирюха со скуки творил безобразия,
Его раздражало столичное аканье,

Бесило метро, толпы, потом разящие,
Макдоналдс, ТиВи, педерасты-продюсеры.
Он думал, что песни нужны настоящие -
С костями и кровью. Желтую люстру

Раскокал Кирюха, на все это гневаясь,
Гитару свою зачехлил и запрятал.
Знакомые этим цирком наелись,
Из комнаты выперли с проклятиями.

Вернулся в Сибирь он непризнанным гением,
А здесь – Новый год и на площади елочка…
Конечно, в дерьмовом был настроении…
Спасла от депрессии Кирю иголочка.

Пошло и поехало. Так бешено, красочно
Сначала. Потом все дурней и беззубей.
Исчезли все лица, прорезались маски,
А истина близится – за кубиком кубик.

Мне опер знакомый скупо поведал:
Кирюху нашли только через неделю.
Простой передоз, смерть, уснувшая в венах,
Соседи от запаха тлена дурели.

Каретников К. покоился в кресле
В бухарском халате и вязаной шапочке.
Глаза превратились в жидкое месиво,
На шее висели очки на цепочке.

И все. Позабыли о нем, как и водится,
Ведь память людская слаба как старуха…
Смотри-ка, на донышке плещется водочка.
Налей мне, братишка, помянем Кирюху.

Канцона

Она живет на Соколе, а он живет в Орехово.
Встречаются на Чистых, и гуляют дотемна
с подержанным приемником.
Эфир шуршит помехами,
шуршит пакет, в котором литр красного вина.

А дни стоят нарядные, медовые, бедовые,
осеннее-заповедные, с горчинкой, с холодком...
В них дым костров и дворники,
каштана лист надорванный,
рубец от твердой пуговицы, поцелуй тайком.

В них есть все то далекое, и близкое, неспешное,
что к старости сжимается в морщинки возле глаз.
У мужиков в обычае за это пить и вешаться,
ну а у женщин – плакать, мол, могла – не сберегла.

Не сберегла на Соколе, не сохранил в Орехове,
не вынесли с бульвара, как рябиновую ветвь.
Но вот канцона кончилась. Приехали, приехали.
Остались корвалол, и нежный яд, и красный плед.

Квартира запечатана, как баклаборатория,
буханки «Бородинского» хватает на три дня...
Участок имяречества, печали территория,
уныния делянка без таежного огня.

Ночами жизни хочется, ночами люди корчатся,
сжигая руки слабые слезами и слюной.
Глухое одиночество, слепое одиночество,
немое одиночество Vitaет над страной.

Но где-то под Саратовом, в Орехово, на Соколе,
В угрюмом Алапаевске, в Урюпинске, в Орле
Гуляют мальчик с девочкой, и никого нет около,
и нет счастливей их, да и не будет на земле.

* * *

Пятицвет, пятицвет –
как роса на листве,
как песок на жемчужной косе.
Купоросный обман,
свежесобранный мед –
кто из смертных такое поймет?

Пять оттенков цветов –
и купельная синь,
и январская лютая стынь,
бархатистая мякоть –
ни дать и не взять.
Пять цветов в твоих лисьих глазах.


Как в шкатулку с секретом
с утра заглянул,
обомлел и остался в плену.
Будто отблеск заката
упал на весло…
Нет, не хватит ни красок, ни слов.


Словно в пропасть шагнул
и надолго заснул,
а, проснувшись, – завыл на лгуну.
Мгла-лгуна, подмигнув,
Шелестнула в ответ:
«Береги этих глаз пятицвет».

Avis (Девушкин сон)

Шорох крыльев птиц
взрезал тишину
замер в облаках
некуда идти
ветер-лилипут
просится в рукав


капельки воды
жгут мое лицо
флорентийским я
дом
где мой поводырь
где хромой танцор
никого нет ря
дом


бусинами глаз
смотрит на меня
маленький зверек
будет догонять

буду догонять
пламенный рассвет
гибельный закат
буду догонять

Азиатчина

       1.

Людской тромб
скользит по венам метро.
Собаки спят вповалку
с бродягами,
Калеки играют в считалку.
Брода нет, разит спиртягой
И пирожками,
и пропиткой шпал.

(Переход на станцию…
Не оставляйте вещи…
Эксклюзивное предложение…)

Бесконечное назойливое движение
И мелодии Брамса от консерваторцев –
Сон, сон, но не вещий, не вещий…
Калейдоскоп небритых профилей горцев
и копченый лещ
В гнилых зубах попрошаек

Рядом – старухи, которые всех прощают,
но все помнят
и красят сухие губы розовой легкомысленной помадой,
как кокаинистки Петрограда
на пиру во время зимы.

(Домик в Коломне, ломтик лимона, портик, колонны, кортик холодный)

Дряхлые одалиски в вуалетках
ездят в метро, не в пролетках,
стоят в очереди за таблетками.
Из-за сочных усатых валетов
Не сходятся их пасьянсы

Свежие холеные иностранцы
из кругов «де сиянс»
в черных длинных плащах
смотрят удивленно
на плаху лобного места
и обоняют кровь менструальных циклов
русских невест.
Их телефоны по-другому пищат.

Веселые негры
жуют шоколадки.
Их зубы сливаются с кокосовой начинкой.

(В поезде – неполадка.
Вагон задымился
В пузыре горячего ветра).

Африканские веселые картинки,
новозеландская мурзилка,
коста-риканский ровесник,
индейский костер
венгерский пионер,
московская правда,
малоподмышский путь Ильича.
Езжайте в Малые Подмыши!
Там приют для вашей души! 

       2.

Вавилон разлилован
вечерней зарей.
Яркий свет фонарей
и рекламных огней,
а в Яузе – тушки дохлых голубей.

Богат Вавилон и нищ
как церковная мышь.
Улицей скована
гудящая лава машин.
мужчины похожи на женщин
а женщины – на мужчин.

Ленив Babylon
(Baby alone)
и любит крутить на бабло.

Бездельник, бездельник,
взлети выше денег
и с неба крылом помаши!
Никто не вернется –
поддатые хлопцы
считают в карманах шиши.
А к ночи оттает
безумная стая
и клюкву раздавит в зубах:
судьба разлинованная золотая,
простая такая судьба. 

       3.

Во дворе черемухой пахнет,
клен
шумит,
а подальше – каштан.
Это кто тут под мухой?
Мой сосед?
Ах, не
он –
неизвестный алкаш
под кустом много лет
пьет «Столичную».
Бедный мой Russian.
Пьет по-русски,
и также
когда-нибудь
выпьет уксус.
Стукнется в гроб его
мерзлый камень.

О, бедная Лиза
и не менее бедный Эраст!
Все мы бедные – сверху и снизу,
справа, слева.
Одни во всем мире.
На «Эраста» нам рифму подарит
сорванец из соседней квартиры…
Догадайтесь – какую. 

       4.

Малыш, почему ты плачешь? Почему ты плачешь, малыш? Или, может, тебе от «Версаче» джинсы-клеш вдруг стали малы? Или, может, тебе не по нраву самый близкий от нас аквапарк? Гувернер ли скор на расправу? Или хочешь ты есть, пуркуа па? Ну, ответь, почему ты плачешь? Отвечай скорей, не молчи! Ты потратил мою заначку? Потерял от «Тойоты» ключи? Да ответь мне, малыш, ответь же! Перестань реветь, наконец! Мне грустней твоего не меньше, а ведь я же родитель, отец! Расскажи, отчего ты плачешь, истерично трясешь губой? Потеряла Танюша мячик? Ерунда! Ты же будущий мачо. Станешь взрослым, мой маленький мальчик, мяч подруге подаришь другой.

Принц Портмоне

Разукрашенный, словно курляндский штандарт,
с маской скуки на томном лице,
ты, покинув уютный зашторенный бар,
в пробке встал на Садовом кольце

В это время, лавируя между авто,
волоча за собою костыль,
шел старик в полинявшем дырявом пальто.
Право, странно, но это был ты.

Померещилось все? Или видел во сне?
Липкий страх притаился в груди.
Полюбуйся собой, бледный принц Портмоне,
Ну же, зеркало вниз поскорей опусти!
Посмотри и глаза отведи.

Вариация ля минор

Разбудил меня сегодня запах утреннего кофе,
горький привкус черных зерен.
Их букет так благороден,
в нем есть разные оттенки –
жженый лист, сандал и кровь и
тон заброшенной мансарды.
В ля миноре из-за стенки
Доносился Брайан Ферри –
пили там, играли в нарды
одинокие соседи –
муж с женой. Интеллигенты
в поколении не первом.
Я расстался с теплым пледом,
вспомнил, что ты уезжаешь
и затрясся каждой клеткой,
каждой точкой, каждой жилкой.
Снова врозь – какая жалость,
жалко, боже мой, как жалко…
Ты шумела душем в ванной,
а твоя подушка пахла
чем-то странным:
то ли детством,
то ли феном, то ли бренди,
то ли влажным полотенцем,
то ли попросту разлукой.
Из большой дорожной сумки
свесился кармашек джинсов,
как увядшая фиалка.
Жалко, боже мой, как жалко,
что тебя так помнят руки,
что мы созданы для жизни
и для смерти. Расставанье –
раз прощание – восходы,
два прощание – закаты,
три прощание. Но кто ты?
Что ты? Где ты? С кем ты? Как ты?
Душ умолк. Негромко капли
падают на теплый кафель.
Завари немного кофе
в кружке с олимпийским Мишкой.
Стрелка дергается реже.
Нарды цокают все тише.

Тихо

Тихо, не шуми, малыш,
Слышишь, как каштаны дышат?
Лист сухой скрипит по крыше,
Вьются звездочки золы?
Тихо так шуршит перо
И дрожат немного пальцы,
Скарлатиновым румянцем
Обнесло горячий рот
Не шуми, малыш-голыш,
Мы живем, и нас не станет –
Это жизни вечной танец,
Нитка в ушке у иглы
Что ты шепчешь в щеку мне?
Я не разбираю звуков
Сотня кривоногих Муков
Разрезвилась при луне
Мы одни, одни, одни
Мы одни на целом свете
Мчится черный принц в карете
Ничего не изменить
Обними скорей меня,
Обними, схвати за плечи
Рубиновоглазый кречет
Нас не будет догонять
Что-то кап, пикап, пикап,
Что-то капает в фужеры –
Горькая слюна химеры,
Яд хромого паука
Даже нежные слова
Этим ядом нынче полны
Помни это время, помни,
Никогда не забывай
Чтобы через сотни лет –
Лебедой на дне оврага,
Мхом на вымокших корягах –
Мы остались на земле
Чтоб орали до зари,
Напрягая в крике жилы:
«Живы, живы, живы, живы,
живы, черт нас побери!»


Тихо, подожди, мой ан-
гел ночного листопада,
я люблю тебя и нам
больше ничего не надо.

Уходят люди

В больнице телефон все время занят,
он бьется в паутине проводов…
Уходят люди с чистыми глазами
туда, где не бывает холодов

Со шторок улыбаются дельфины,
в палате крутят старое кино.
Все исчезает в хаосе эфирном,
сливается с невидимой волной

Уходят люди, умолкают песни,
слетает вздох с освобожденных губ.
Он будет мчаться по спирали лестниц,
и, вырвавшись, растает на снегу,

а, может, не успеет раствориться.
Его подхватит местный кабысдох,
или порхающая мимо птица
случайно унесет в свое гнездо.


Как все произойдет? Не знаем сами.
Мы лжем себе и не боимся лжи…
Уходят люди с чистыми глазами,
а нас до срока оставляют жить

До страшного, до радостного срока,
до точки без фальшивой запятой,
до вести, что веселая сорока
доставит за червонец золотой.

Ну а пока несмелый ранний лучик
в больничный забирается плафон.
Сегодня забирают самых лучших
и бесконечно занят телефон

Школьные яблони

Вот он, заборчик с бетонными тумбами,
Гладкими, словно пломбир,
Вот пятачок между ржавыми трубами,
Где мы курили «Памир»,

Нюхали долго: не пахнет ли куревом
От разрисованных рук.
Все бесполезно – в засаде нахмуренный
Ждал Федор Палыч, физрук

Мы, утомленные скучными ямбами
И теоремой тупой,
На перемене на школьные яблони
Лезли орущей толпой.

Рвали штаны и коленки царапали,
Грызли плоды, хохоча…
Горны, знамена, линейки, каракули,
Гипсовый бюст Ильича

Разве из памяти запросто вырежешь
Сочный оскоминный хруст?
Время проходит, но яблок невызревших
Все не меняется вкус

Снова за партами бывшие школьники,
А пятерых уже нет…
Старые яблони – белые гольфики-
Горький ранет