Архив публикаций за январь 2019

...Поллок живописал тогда, когда марксизм в советском изводе стал всё больше демонстрировать свою беспомощность в объяснении перспектив общественной жизни, перед смертью Сталина, пусть и победившего фашизм, но, похоже, не столько из-за веры народа в коммунистическое будущее, сколько из-за менталитета народа, которого веками невозможно победить. До войны перспектива оказалась ясной из-за краткосрочности: ожидалась война, и надо было к ней приготовиться. Это не то, что предвещал марксизм. А после войны почти ничего не изменилось – теперь надо избежать ядерной войны. А где ж коммунизм? Теоретическая книга Сталина «Экономические проблемы социализма» что-то не указывает пути к нему. Надо, мол, совершенствовать то, что названо социализмом. Отказываться от колхозной собственности, переходить с денежного обращения на продуктообмен. Сталин «нацеливал на сдерживание авантюрных призывов немедленного перехода к отношениям высшей фазы коммунизма, на всемерное использование сложившихся отношений, но и без отката "назад"». – Это было мерами местного значения, а не перспектива человечеству. – Всего этого Поллок не думал и не знал, но чуял, что с наукой о социальной организации дело швах, и сосредоточился на организации пятен краски. Например, нечто одно и то же, а… бесконечно разнообразно. Организован… хаос. Он предчувствовал всплеск новой, тонкой организации… рынка (который стихиен же). Как факт, до 2008 года такого большого кризиса, как в 1929-м, не было.

Абстракционизм Поллока был оптимистическим.

Такой оптимизм не мог нравиться Ольге Булгаковой после ужаса реставрации капитализма в России в 90-х...

Русский император Пётр Третий страдал болезнью под названием ФИМОЗИС. Так, по крайней мере, уверяют тонкие знатоки нашей отечественной истории. Не будучи так глубоко знаком с историей своего народа, я, как языковед, знаю, что по-русски эта болезнь называется...

Маркинсон таскался по городу в поисках работы. Собеседование – отказ, а, в принципе, он и рад. В идеале, конечно, – получить от кого-нибудь наследство. К несчастью, никто не умирал, а нужда душила и требовала трудоустройства.

Маркинсон считал, что общество зря создало данный тип существования: должностные лица. Все кому-то что-то должны, все мелькают лицами.

Он ходил по городу, везде отказывали, отчего стрессовал больше. Иногда представлял себя кенгуру. Как скачет по Австралии, а там, на чужом берегу, неважные уже коммунальные счета. Очередное собеседование на должность директора отдела маркетинга провалено. Маркинсон мрачно остановился на улице возле сугроба, задумался...

Мысль такая: если кто уверился, что абсурдна вся Эта жизнь, то надо её заклеймить, выставив напоказ всю её абсурдность.

Ведь это ж ерунда – группировать людей по их именам?

И я сразу вспомнил обратное, как отец моей жены пошёл в ЗАГС выписывать метрику на только что родившуюся дочку. Я не помню, какая с женой была договорённость, как её назвать, но по дороге – я не помню, на что он наткнулся – он передумал, и решил, что все Наташи – хорошие, и так дочку и назвал. А ещё мой соученик школьный, узнав, что мы назвали своего сына Аркадием, удовлетворённо крякнул, что каких Аркадиев он ни встречал, все были отличными парнями.

И всё-таки это вздорная мысль, суеверная.

Например, при имени Александр мне сразу вспоминается Македонский. А где воинственность, твёрдость, доблесть в таком изображении?..

...Я шагнул в черноту…

Кругом не было ни души, но вдруг я почувствовал всем своим телом – от затылка до пяток – почувствовал на себе чьё-то пристальное и недоброе внимание. Ощущение было такое, будто огромная пасть распахнулась за моей спиной с единственным намерением – проглотить! И в ту же секунду эта пасть сказала грубым мужским голосом:

– Стой!

Даже без восклицательного знака сказала – скорее, приглушённо, но так хрипло, так особенно доходчиво, что простота этой элементарной фразы всей своей интонацией вынесла приговор каждой клеточке детского тела: тебе – конец! Я замер и оглянулся, но никого не сумел разглядеть в темноте. Прожектор бил поверх бетонной ограды, тень от которой растекалась чернильной кляксой до самых многоквартирок. В этой темноте я не видел даже себя. А темнота меня очень хорошо видела – я это чувствовал. И она приказала мне той же негромкой, ясной и завораживающей интонацией:

– Иди сюда.

Эта ясность вспыхнула в моём мозгу – как ударила! Ясность того, что должно будет произойти. Ударила – и влипла в каждую клеточку моего тела. Влипла – и застыла там намертво и навсегда...

Он никогда не видел женского лица, а где его увидишь? Жениться бедняку не впору, и вот – только чёрные коконы чадры мелькают на улочках. А ведь говорят же, и пишут в стихах, красота женская: чудо. Но лучше не слушать более и не читать, иначе сильнее лишь ноет душа, да так он и сделал – сидя безвылазно, зубрил медицину: «Дабы вылечиться от простуды, следует зажарить зайца живьём и в шкуре, и при этом неотрывно на него глядеть», и неистово делал намаз, стараясь сильнее головой биться – пусть мысли грешные вылетят. Только вот мысли изворотливее оказались: от намаза увернувшись, под медицину подкопавшись, для него самого нежданно-негаданно подготовили – план...

...Узнал я о существовании Булгаковой из книги Манина «Русская живопись XX века» (2007). То есть о последнем «Гоголе» Булгаковой он не знал. Но в его писаниях о ней есть одно слово, которое мне представляется верным – абсурд. Я понимаю так: абсурд у художницы из-за абсурдной жизни.

В 1980-м был абсурд лжесоциализма, в 2008-9-м – абсурд (с оставшейся советской точки зрения) капитализма (в 2008-м мировой кризис начался). Только раньше, в СССР, надо было не впадать в абстракционизм или что-то подобное, чтоб иметь хоть какую-то карьеру, а теперь – можно.

Соответственного она себе подобрала и персонажа – Гоголя. Тот – под конец жизни особенно – тоже, наверно, считал жизнь поворачивающей к абсурду, ибо она не подчинялась его попыткам как-то людей удержать. Конкретнее: Россию – от скатывания в капитализм. Вспомните сарказм его по отношению к своему персонажу, предпринимателю Чичикову. Вспомните, что он сжёг второй том «Мёртвых душ», где Гоголя потянуло заразить людей позитивными примерами...

...После концерта я понял: это оно!.. Я целую неделю учил наизусть на работе, кидая мешки с луком и картошкой: «Жизнь меня не учит. Я – дурак». Я выучил стих. «Я хочу посмотреть, как ты танцуешь». «Мы дети Океана». Трудно! Но как красиво. По дороге домой я читал вслух. Я перестал стесняться прохожих. Я стал частью прекрасного. Будучи человеком тщеславным, я из большого вонючего клоповника, его ещё обзывают «хостелом», взял приятеля с большими жизненными и головными проблемами с собой, на открытую сцену, читать стихи.

Мы на месте. Старик в шляпе суетился на публике. Я попросил на три стиха пятнадцать минут. Старик не разрешил, сказал, это много. Пришлось забыть про «Жизнь меня не учит. Я – дурак». Налив на двоих четыре пластмассовых стакана чая и с коробкой сомнительного вина, уселись...

Кто бы мог подумать, что Марат втюрится в эту Алину, как какой-нибудь Ленский, с первого захода. Марат – такой рафинированный, любитель джаза и сухого мартини, и она – в общем, ни кожи ни рожи. Но он перелистнул страницу с её недостатками, как нетерпеливый читатель перелистывает редакционное предисловие, и сразу перешёл к прологу. Хотя и достоинств он так, сходу, не мог заметить. Она, например, за вечер могла связать носки или варежки, сыграть что-нибудь из Шопена, выпить стакан водки на спор и занюхать солёным огурцом. Но не за это же любить. Есть, правда, подозрение, что Хельга, которая привела Алину в компанию, заранее предупредила его, что её отчим большая шишка в аппарате Совета министров. Но Марат утверждает, что в тот вечер, когда Алина появилась в его доме, он ничего о ней не знал, не знал даже, что она быстро вяжет на спицах и играет Шопена, потому что в тот вечер она не захватила с собой вязания, а инструмента у Марата не было...

Это я про себя – вредина.

Понравилась картина – ну так хвали.

Я было поначалу и вознамерился. Стал всматриваться, чем это мне она неожиданна. И увидел, что коричневые проталины это не тени. Тени в такой час и при влажном морозном воздухе таки исчезают. А вот в полдень, когда припекало, потекли ручьи. Они и сделали эти проталины – все под уклон, параллельные друг другу. – Подозрение, правда, вызвали очень уж изящные ёлочки. Как нарисованные. Все как одна. Да ещё я почему-то заподозрил, чего это лиственные деревья так выстроились в ряд, словно им надо быть по очереди просвеченными заходящим солнцем. А потом почти одинаковость жёлтого тона слева и по центру мне стала напоминать не живопись, а малярное ремесло. – Впрочем я многое приписал позже.

А сначала я полез смотреть другие её картины и увидел, что они все нарисованы для украшения помещения. Даже не для самовыражения, не для выражения какого-то своего переживания. То есть это даже не произведение прикладного искусства, если назначением того считать усиление переживаний, пусть и знаемых...

В издательстве YAM Publishing (Саарбрюкен, Германия) вышел сборник стихотворений Алексея Курганова «Голутвин-Сити». Не ахти какое событие мирового масштаба, но, тем не менее, есть повод поговорить с автором и о нём самом, и о сборнике, и о поэзии, да и вообще о жизни нашей грешной (и совсем не поэтической). С автором беседует культуролог Сергей Коновалов...

Связи между словами из разных языков нередко позволяют сплетать эти слова в единые словесные «венки». Зачастую вопреки желаниям лингвистов, старательно отгораживающих слово от слова, язык от языка, направляя их в сторону сконструированных ими теорий, словно охотники, загоняющие волков с помощью красных флажков. Однако древние слова, как и матёрые волки, не боятся искусственных преград.

Перед моими глазами один из таких умело сплетённых «венков». Это статья Николая Бадусова в журнале «Новая Литература».

В ней автор сумел наглядно показать и доказать прочные связи, соединяющие, например, арабское слово ЛИСС «вор» с русским ЛИС и греческим ЛИСТ «вор», арабское ДИБ «волк» с немецким ДИИБ «вор» и ещё множество слов из разных языков, особенно финно-угорских. Чтобы расплести такой «венок» на отдельные слова-цветочки, понадобится немало труда, поскольку Бадусов не поскупился на факты, доказывающие наличие явных связей между приведёнными им словами. И задача эта неблагодарная, ибо между словами и языками не существует естественных границ...

– …народ и Сталина любил. Попробовал бы он не любить.

– Воображения у вас не хватает. Сталина любили. Вы, наверно, молодая. Если поверите мне – я 38 года рождения – любил Сталина. Я был человеком, который не плакал уже несколько лет, когда Сталин умер. А тут – плакал. И, если сможете мне поверить, плакали очень многие. Я это видел своими глазами. Моя тётя очень боялась режима – он её чуть не зацепил. Но и она плакала. Так она сказала, удивляясь на себя. – Это всё, если вы можете поверить на слово. То самое, что я теперь никому не позволяю, и в первую очередь – себе.

– …немножко о любви. Любить человека, которого НЕ любить – смертельно опасно, – это немножко не та любовь. Что до слёз. Не так давно плакала вся Северная Корея навзрыд, когда хоронила очередного отца народов. Это слёзы того же рода, на мой взгляд. Насколько я знаю, руководителей, недостаточно убивавшихся по вождю, лишили должностей, а некоторых просто казнили. Модель одна и та же. И я не считаю, что человек, находящийся внутри событий, априори объективнее того, кто смотрит со стороны или через время.

– Нет. Нет у вас воображения. Я и моя мама (я безотцовщина с войны, с 6 лет) понятия не имели о сталинских репрессиях. Мы очень маленькие люди. Из крошечного городка. Даже тётя упоминавшаяся, врач, стажировавшаяся у проф. Вишневского, кремлёвского врача, ничего не знала про вину Сталина. Большинство не знало. И про северных корейцев вы только и можете, что говорить "на мой взгляд", взгляд человека с малым воображением и опытом жизни. А судить "Насколько я знаю" – в принципе нельзя. Нельзя верить на слово. НИКОМУ...

...Ноябрь – это дожди. Всё бесконечней. Всё холоднее. Дни мельче. Лучше бы ливень. Пролился – и солнце. Когда-нибудь погодой наверняка научатся управлять.

Когда-нибудь. Будь когда-нибудь, будь!

А пока, сколько воротник ни поднимай, как ни горбься, шеи не уберечь: за шиворот накапает, просочится.

Надо хоть что-нибудь предполагать. Хоть на что-нибудь, но надеяться. Вот, надежда на ливень и, значит, на солнце. Не сбудется? Но надежда была? Значит, на надежду надежда сбылась. Иначе жить ведь нельзя. Даже лёжа на кровати к кислородной подушке прикованным, нельзя и тогда.

Но даже самая твёрдая воля в таких обстоятельствах неизбежно размякнет.

Грязь. Лужи. Чавканье мокрой обуви. Сырая одежда. Чай. Лимоны. Варенье – малина.

Длинная ночь темнотой набухает. На полигоне ухают пушки. Далеко, и окна закрыты, но долетает.

Листья на асфальте, дворники не слишком радивые. Прохладно. Наверняка тучи низкие, тяжёлые, чёрные и опухшие.

Ноябрь – как ледник во дворе, в жару оплывающий, водяным паром пространство вокруг себя насыщающий. Сквозь него голоса, как базарные куклы: скрипуче зазывно крикливые опустошительные.

Может, в ухудшении состояния и погода повинна? Хоть не полностью, так частично? Если так, значит, существует надежда. Похолодает. Выпадет снег. Сухая погода морозная. Что может быть лучше, здоровей и красивей безветренной снежной степи златорунной, тянущейся то ли к белопенному морю, то ли от моря громокипящего?

Не получается больше жить? Может, зимою получится? Гимназистки румяные от мороза чуть пьяные...

От лицезрения провалов революций в XIX веке в Западной Европе и так и не начавшейся революции в России некоторые художники пришли в ТАКОЕ отчаяние, что стали экстремистами, причём противоположного толка: проницшеанского и просимволистского. Аж и в ХХ веке. Разочаровавшись в подоспевших революциях уже и российских. Один толк экстремизма – у Малевича, другой – у, скажем, Рылова...

В школе всего навалом – и мыслей и эмоций, особенно эмоций. Вроде, всё нормально, но устаю как не знаю кто, особенно на переменах. С друзьями прикольно, но иногда хочется, чтобы они… ну, не знаю, бойкот мне, что ли, устроили… Как бы мы потом здорово пообщались! Я бы рассказал им, что я чувствовал во время бойкота и всё такое… А с некоторыми – ну, то есть, с одним – мне бы вообще хотелось пробыть рядом всю жизнь. Просто свернулся бы калачиком и лежал. Жаль, что мы всё время в толпе, всё время вместе. Мне вообще кажется, что я мог бы быть очень счастливым и никому при этом не мешать. А потом я бы научился скрывать своё счастье, и мне бы никто даже не завидовал… Но сейчас я очень выматываюсь, очень… Зачем нам дом? Наверное, для радости или хотя бы для отдыха. Это тот самый «глаз бури», о котором нам рассказывали на географии: тихое местечко в середине торнадо. Не райское, а просто тихое, но тому, кого покрутило в торнадо, оно должно казаться райским. Но я… я, наверное, даже не о тишине. Мне просто хочется, чтобы дома я мог расслабиться, пожить без внутренних бурь. Мне это необходимо. Я хочу пройтись по квартире голым, укусить кота за шерсть, поваляться в постели, послушать музыку… А там она, биомасса…

...Хоронили погибшее, в силу ещё не вошедшее юное слово. Посмертно в словари занесли, рядом с величественными словами расположили. Суффиксы осторожно расправили, приставки-окончания распрямили. Сфотографировали, не опасаясь обвинения в педофилии и некрофилии. Репутация была безупречна: никого, ничего, кроме языка родного святого, они не любили. И – обрядоверие превыше всего. Обмыли, обрядили. Грязное, зашитое, заштопанное бельё во двор вынесли и сожгли. Грибы дыма на полминуты удушливо поднялись и бессильно рассеялись. Кровоподтёки на белом лице подвели: всмотритесь и прокляните убийцу! Того нашли быстро, даже стремительно: чернила в ордере на арест не просохли и слёзы матери пьяной. Кто, как не шёпот, убийство ритуальное совершил?!

«Ритуальное убийство!» – заголовками разразились.

«Ритуальное убийство!» – ударили в колокола пьяненькие звонари.

«Ритуальное убийство!» – гуси лапчатые загоготали.

«Виртуальное убийство!» – нажравшись, молодые не поняли. На них зашикали, в ответ они ботинками-говнодавами, отцами-мародёрами с чужих ног снятыми, негодуя на убийц, шибко зашаркали.

Запахло кровью. Глупостью засмердело. Смердами завоняло.

Не прости им, Господи! Ведают, что творят...

Вы, как хотите, а на меня эти слова Александрова производят как бы гипнотическое действие:

«…неживое в модерне живёт активно, а живое мертвеет и застывает. Отсюда проистеакет жуткость стиля, которую не сразу осознаёшь».

Я верю. – Смотрите...

Изречение Сократа «Платон мне друг, но истина дороже» помогло найти верный заголовок для этой заметки, нацеленной на восстановление истины. Сначала разберёмся с Плутоном. Оставим в стороне имя карликовой планеты. Это имя придумала маленькая девочка, за что и получила 5 фунтов стерлингов. Плутон – бог подземного царства, жулик, мошенник, обманщик. На греческий манер его имя звучит как Плутос. Русское ПЛУТ «ловкий обманщик» того же корня и происхождения.

Термин «олигархия» в переводе с греческого буквально означает «власть немногих». Начальное греческое ОЛИГОС «малый» – то же самое, что и в слове ОЛИГОФРЕН, буквально: «малого ума». И всё же слово ОЛИГАРХ звучит гордо, почти как КАПИТАН, который тоже в меньшинстве и в одиночку управляет кораблём. Одна из распространённых форм олигархии называется плутократией, то есть «правление, власть денежных мешков, богачей»...