Изысканный бродит жираф

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за апрель 2025:

 

На чтение потребуется полчаса | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

Первое место в Основной номинации

конкурса «Нереальная новелла – 2025»

 

 

Никто, никто в этот субботний вечер не был так полно и искренне счастлив, как Валериан Петрович Володаевский, потомственный дворянин, новоиспечённый коллежский секретарь и начинающий поэт. Ни императрица Александра Фёдоровна, недавно подарившая Его Величеству и державе долгожданного наследника, ни купец второй гильдии Мясников, надувший купца первой гильдии Отрыжкина на две тысячи рублей ассигнациями, ни безымянная помойная кошка, разжившаяся у ресторана «Палкинъ», что на Невском проспекте, стерляжьей требухой.

Не обращая внимания на мороз и ветер, Валериан Петрович спешил на встречу с самой Маргаритой Грегуаровной Демерик (Марго для близких друзей, к которым Валериан Петрович пока не принадлежал). Красавица француженка, года два назад прибывшая из Парижа в облаке кружев и цветочных духов, кометой вознеслась на небосклон высшего света и прославилась своим щедрым покровительством поэтам Петербурга. Ни один подающий надежды пиит не остался незамеченным ею, и сегодня, о счастье, счастье, счастье, Валериан Петрович был удостоен чести припасть к крошечным туфелькам чернокудрой графини.

Хрумкал сахарной крошкой под штиблетами свежий снег; свирепые дворники, похожие в своих лохматых тулупах на медведей, скалывали лёд; угрожающе каркали на голых ветках чёрные вороны, пророча миру всевозможные несчастья, одно хуже другого, но наш герой не обращал на всё это никакого внимания. Позабыв про извозчика, конку и предложенный графиней личный экипаж, как мотылёк на огонь, летел он к ярко освещённым окнам особняка на Литейном проспекте.

 

Едва Володаевский протянул руку к серебряному молоточку, как дверь распахнулась, будто кто-то поджидал молодого человека по другую сторону. Валериан Петрович передал расторопному лакею подбитую мехом накидку, снял цилиндр и остался во фрачной паре, подаренной родителями на именины.

– Извольте подождать. Я доложу госпоже, – поклонился лакей, указывая на бархатный пуф в коридоре.

Володаевский примостился на краешке волосатого сиденья. От двери неумолимо веяло холодом: хрупкого, изящного, как фарфоровая статуэтка, юного поэта продолжала бить морозная дрожь.

Молодой человек помаялся немного, потом поднялся и, решившись размяться, сделал несколько шагов по прихожей. Из проёма, завешенного тяжёлой портьерой, доносились голоса графини Демерик и какого-то господина. «Я не подслушиваю, – торопливо подумал коллежский секретарь. – Я просто мимо проходил». И замер на месте.

– Отпусти ты меня, бога ради! – мужской голос звучал до неприличия униженно. – Сколько уже грызёшь душу. Нет у меня больше сил. Я совсем не молод. Жаба грудная, болезнь почек, астма. Мне покой нужен, диета, поездка на воды, а не труба-гроза, бессонные ночи или кошмары во снах и наяву.

– Это что же вы, Иннокентий Фёдорович, сбежать хотите? – голос графини звучал укоряюще, но мягко. Так увещевают матери своих провинившихся сыновей. – Руки опустили, духом пали. Вижу. Но не в моих правилах отпускать. Подите домой, выпейте крепкого чаю с лимоном и занимайтесь любимым делом, мой дорогой. А если вдруг не получится – я приду на помощь.

Портьера распахнулась. Неизвестный господин, сгорбившись, пятился спиной из комнаты. Потом он обернулся, и Валериан Петрович сразу его узнал – это был знаменитый поэт Аннемский, многие его стихи юноша не раз с благоговением декламировал наизусть.

Аннемский наткнулся на молодого человека, поднял на него покрасневшие, полные страдания глаза:

– Бегите отсюда, голубчик! Бегите, пока не поздно!

С этими словами бледный и какой-то потерянный поэт кинулся прочь.

«Бедняга, – жалостливо подумал Валериан Петрович. – Что старость с человеком делает!»

– Господин Володаевский! – церемонно возвестил снова возникший в прихожей лакей.

Благоговеющий Валериан Петрович шагнул в жилище петербургской богини. В нос ему ударил чувственный запах роз, ванили и тлеющих сандаловых палочек. «Тлеющие – от слова тлен», – почему-то мелькнула в голове совершенно ненужная мысль. Зала пряталась в сумерках, отчего казалась бесконечной. И вся она была заполнена живыми цветами: пионами, лилиями, хризантемами, переплетёнными лохматыми веточками аспидистры. Графиню молодой поэт разглядел не сразу: она стояла у окна, и вдовье платье почти сливалось с чёрными занавесями.

– Рада с вами познакомиться, молодой человек, – богиня говорила с заметным французским акцентом. Шагнула из сумерек прямо к затрепетавшему Валериану Петровичу, открыто улыбнулась. Протянула руку для поцелуя. – Ваши стихи в «Русском Вестнике»: «Маскарад любите погребальный! Да живит, как лёгкое вино».^[1] Прелестно для такого юного возраста.

Начинающий пиит заалел ушами. Приложился губами к чёрной атласной перчатке. Рука у графини оказалась довольно сильной, а пальцы – длинными и цепкими. Пальцы эти смяли подбородок коллежского секретаря, вздёрнули его к потолку, задирая назад голову, подержали так немного, а потом отпустили.

Молодой человек решился наконец взглянуть на свой идеал.

Маргарита Грегуаровна была уже не молода, карие глаза прятались в сеточке морщин, подбородок потерял безупречную форму, гладко причёсанные чёрные волосы не скрывали седины, но... Но перед юным пиитом стояла женщина, готовая поспорить своим величием с императрицей. Горящий взгляд, гордо выгнутая шея, атласный лоб – перед графиней хотелось пасть на колени и петь в её честь хвалебные гимны, полные дикарского обожания.

– Не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома! И познакомьтесь с моей новой воспитанницей. Варенька, поди-ка сюда, – нежно и в то же самое время властно произнесла Маргарита Грегуаровна.

Рядом с графиней возникло, казалось, из воздуха, прелестное юное создание с лёгкими русыми кудряшками и серыми испуганными глазами. Валериан Петрович, старающийся всё время тренировать образное мышление, тут же сравнил графиню с розой в брызгах коньяка Martell, а Вареньку – с бонбоньеркой чудесных разноцветных карамелек «Г. ЛандринЪ».

– Очень приятно, – прошептал юный пиит и покраснел.

Варенька подняла на него взгляд дикой козочки и тоже покраснела.

– Какая прелесть, – засмеялась колокольчиком Маргарита Грегуаровна. – Как я люблю юность – она так непосредственна, так невинна! А ведь знаете, мой юный друг, Варенька очень тонко чувствует поэзию и поэтов. Открой же нам, милое дитя, что на сердце у господина Володаевского.

Варенька совсем уже клюквенно раскраснелась, розовые губки её раскрылись, выдыхая в цветочное пространство строки:

– Ко мне в жемчужнице, на чёрных лебедях,

Плывёшь, любимая, и простираешь длани,

С глазами нежной и безумной лани

И розой в смольных волосах.^[2]

Валериан Петрович был потрясён. Эти, именно эти строки всплыли сегодня ночью вместе с головной болью в воспалённом мозгу на грани сна и яви, но тут же забылись, и он с утра мучительно пытался их вспомнить. Варенька воистину была волшебницей, неземным, загадочным существом из другого мира.

– Как у вас это получается?

– Не знаю, – тихонько ответила Варенька. – Просто смотрю в глаза человека и слышу последние рифмованные строки, которые он придумал.

– Варенька – просто чудо! – воскликнула графиня. – Теперь, Валериан (позвольте мне так вас называть), вы просто обязаны дописать это прекрасное стихотворение и посвятить его моей воспитаннице. Вы ведь это сделаете, не правда ли?

Все слова, даже самые простенькие, разом покинули голову юного пиита, поэтому он просто прижал руки к груди и глубоко поклонился.

– Ну вот и славно! – рассмеялась Маргарита Генриховна. – А я за это позволю вам пригласить Вареньку на прогулку.

Валериан Петрович и Варенька опять одновременно покраснели.

 

До Невского взяли извозчика. Валериан Петрович, млея, сидел рядом с Варенькой и молчал дуб дубом, не зная, что и как говорить. Зато Варенька, сверкая глазками, щебетала не переставая. Пока ехали, юный коллежский секретарь узнал и о заказанном меховом капоре, и о том, что Маргарита Грегуаровна шьёт платья исключительно в модном доме Анны Гиндус, и о некоем рассеянном Валерии Яковлевиче, севшем на кошку во время приёма, и о новой книжке стихов Бальмонта, которую Варенька непременно, вот непременно прочтёт. По проспекту прогуливалось до чёртовой кучи народа. Снег, что выпал только ночью, истоптали в грязь. Витрины сверкали, приказчики зазывали, «ваньки» торговались, дамы ворковали, господа солидно держались за кошельки. И над всем этим стоял густой съестной дух, этакая смесь грузинских перчёных шашлыков и французского горячего шоколаду.

Варенька восхищалась и высокими, в четыре этажа, зданиями, и витринами с безголовыми манекенами, и афишами синематографа, и синенькими, весьма облезлыми вагонами конки, и солнцем в небе.

Из мехового дома Мертенса Варенька выпорхнула с гигантской шляпной коробкой, которая, после недолгого размышления, была пристроена на локоть провожатого. В кафе на углу Надеждинской улицы молодым людям подали обжигающее какао с эклерами, а шарманщик с попугаем пообещал Вареньке скорое замужество за правильным человеком.

Затем наши счастливцы отправились в Летний сад, который своей тишиной и безлюдьем представлял собой полную Невскому противоположность. Они совершенно добровольно потерялись среди снежного пуха и еловых лап, утонули в гостеприимных сугробах, растворились в невозможной голубизне, оставив за собой лишь нечёткие следы.

Опомнился Валериан Петрович уже у двери в свою квартиру, замёрзший, влюблённый и воодушевлённый. Надо ли говорить, что много бумаги было исписано кудрявым почерком этой ночью у печки-голландки в голубых уютных изразцах.

 

Бумаги-то было исписано много, да всё без толку. Строки, те единственные, неповторимые строки, за которые не жалко было и умереть (тут юный поэт представлял себя холодным и печальным, со стилетом в груди, а рядом безутешную Вареньку), так и не были написаны. Отчаявшийся измождённый Валериан Петрович обозвал себя бездарью и прямо в ботинках повалился на кровать. Как ни странно, уснул он почти мгновенно, словно в чёрную бездну провалился. И сон его был прерывист и зловещ. Рушились города, горели заживо люди, кривлялся паяц с перерезанным горлом. Поэт Аннемский, которого Валериан Петрович встретил у Маргариты Грегуаровны, приставлял к виску пистолет, нажимал на курок, падал бесформенным кулём на пол. Графиня Демерик подходила к Валериану Петровичу с одной стороны, Варенька с другой. Принуждаемый ими, он окунал пальцы в кровь Аннемского, выводил на стене алые строки стиха. Кровь жгла пальцы не хуже серной кислоты.

Молодой пиит проснулся под утро, проклиная свои кошмары, и тут же похолодел, увидев на выцветших бледных обоях красные, в потёках буквы. Валериан Петрович глянул на руки, все они были изрезаны опасной бритвой, которая валялась здесь же на паркете. Он нагнулся, чтобы бритву поднять.

Валериан Петрович распахнул глаза. Из-за портьеры било солнце, за окном лаяла собака, никакой крови ни на стене, ни на руках не оказалось. Юный поэт, чувствуя себя совершенно разбитым, поднялся, на трясущихся ногах добрёл до стола и записал строки из сна на листок бумаги. Они были прекрасны. Наконец-то.

 

Утро следующего дня было отмечено двумя важными событиями: во-первых, Валериан Петрович получил от Вареньки пахнущую карамельками записку с благодарностью за прекрасно проведённое время, а во-вторых, на первой странице газеты «Санкт-Петербургские ведомости» в разделе «Экстренные новости» было написано о кончине от грудной болезни известного поэта современности и гордости русского народа Фёдора Иннокентьевича Аннемского, того самого, которого юный коллежский секретарь видел у графини Демерик, того самого, который «Бегите отсюда», того самого, из сна... Но ушлый журналист ещё и прозрачно намекал, что причиной смерти могла стать и самоубийственная пуля в висок. Впрочем, что с них взять, с журналистов...

Валериан Петрович был восторженным юношей, но дураком он не был, недаром работал в министерстве путей сообщения и жонглировал вёрстами и пудами как настоящий профессионал: тревожный звоночек в душе он услыхал, хорошо услыхал. Но первая любовь – она такая всепоглощающая... Душа молодого человека была полностью занята Варенькой, «ландренками», уверенностью в будущем счастье, ни для чего другого в ней просто не осталось места.

 

Погребение Аннемского состоялось на Смоленском кладбище, на отпевание Валериан Петрович не пошёл, но похороны решился почтить, несмотря на колкие льдинки, застрявшие в подвздошье с того самого ночного кошмара, мешающие дышать полной грудью и наслаждаться предвкушением встречи с Варенькой – юному поэту пришло приглашение на журфикс у графини. Мороз в день похорон был страшный, страшным был и ветер, будто поклявшийся на крови сорвать и разнести по свету крыши домов и купола церквей. Когда Валериан Петрович добрался до разверстой могилы, он похож был на звонкую прозрачную сосульку гораздо больше, чем на человека. Зубы у него стучали не переставая, нос и щёки отнялись, а пальцы задеревенели.

У открытого гроба, за зыбко колышущимся батюшкой переминались с ноги на ногу с прихлопами и притопами знаменитые поэты и прозаики, которых Валериан Петрович раньше видел только издали, да и то не всех. Поэты и прозаики молча и угрюмо взирали на открытый гроб, где возлежал твёрдый хмурый усопший со скорбной подковкой заиндевевшего рта. Похоже было, что цвет русской словесности жаждал поскорее покинуть недружелюбное место, но порядок не позволял.

Наконец фатально громыхнула полированная крышка, к могиле шагнула утопающая в мехах графиня Демерик, наклонилась, подняла слипшийся от мороза кусок земли, таинственно растянув в улыбке губы от одной бриллиантовой серёжки до другой, бросила его вниз. Мелькнула за ней Варенька с заплаканными глазками. Полетели в могилу глинистые комья, застучали лопаты. Визитёры печального действа потянулись к выходу с кладбища. То ли почудилось Валериану Петровичу, то ли нет – тянулись за ними в холодном воздухе не произнесённые ещё, новорождённые, но уже напитавшиеся тленом строки. Зацепилась за ограду, плескалась под ветром одинокая фраза: «Кладбища тянутся шире и шире».^[3]

 

Журфиксы у графини происходили по средам. Валериан Петрович едва успел забежать после службы домой – переодеться. Начальник завалил работой, не продохнуть, а откладывать на завтра невыполненные дела Володаевский приучен не был. Даже поужинать не успел, только вытереть носовым платочком отращиваемые с понедельника усы. Усы были так себе, жиденькие и бесцветные, но Валериан Петрович ими уже очень дорожил и каждые пять минут оглаживал мизинцем, будто проверял – на месте ли.

Гостиная Маргариты Грегуаровны сверкала новомодным электрическим светом, от печки шли волны уютного тепла, на мраморном столике в углу вертели пузатенькими боками графины с зажигательными напитками. Хозяйка сияла улыбкой и драгоценностями. Их тени дрожали в огромных глазах Вареньки. И всё же, всё же витал в воздухе лёгкий горький душок неприкаянности и скоротечности бытия. Его не смогли перебить ни резкий запах лилий и роз, ни скрип туго накрахмаленных воротничков, ни дым дорогих сигар. Гости, всё больше известные петербургские поэты (кое-кого из них Володаевский третьего дня видел на похоронах), стояли кучно, словно цепляясь друг за друга, и только изредка отлучались к мраморному столику за моральной поддержкой.

Валериан Петрович, как и подобает новичку, отвесил скромный поклон у входа, приложился к чёрной перчатке графини, благоговейно тронул губами Варенькину тёплую ручку, отошёл в угол. До слёз обиделся, услышав шепоток в толпе: что это за выскочка такой, очередной молодой бездарь, не иначе.

А вот и нет, а вот и иначе, Маргарите Грегуаровне лучше знать!

– Александр, милый друг, почитайте что-нибудь новое, – будто в унисон его словам подала голос графиня. – Мне уже доложили, что-то замечательное у вас написалось после долгих бессонных ночей.

В рядах пиитов произошло некоторое движение, следствием которого явилось выдавливание к роялю молодого сильно кудрявого человека с мощным шёлковым бантом округ воротника белой свободной блузы. Богема, одним словом. Человек откашлялся и, не смущаясь, громко, чуть гнусаво затянул нечто неземное, надолго оставившее в душе Валериана Петровича черную дыру ощущения собственного ничтожества: «А в небе, ко всему приученный, Бессмысленно кривится диск».^[4]

Вокруг громко захлопали. Графиня благосклонно кивнула:

– Неплохо, милый друг, неплохо!

– Неплохо, неплохо... – зашептали вокруг.

– К чёрту неплохо, – скривил губы пьяный до хрустального звона высоколобый юнец с глазами чуть навыкате. Юнец этот и до этого стоял в стороне, не смешиваясь с толпой гостей, а тут и вовсе вышел вперёд и остался с ней один на один. – Это потрясающе! Это гениально! Это останется на века!

– Что же это вы, – погрозила ему пальцем Маргарита Грегуаровна. – Против общего мнения идёте, господин Гуминёв?

– А когда это я шёл вместе? – оскалился юнец. – А вообще-то я здесь у вас в последний раз, графиня. Собственно, зашёл попрощаться. Мне с вами душно и не по пути. Ухожу.

– Не много ли на себя берёте, голубчик? – в голосе графини зазвенели острые нотки битого стекла, засунутого врагу в колбасу. – Не боитесь плохо кончить?

– Не боюсь, графиня. Плохо кончить я могу и с вами. Au revoir. Надеюсь, навсегда.

Наглый юнец повернулся к застывшим гостям, спросил осклабившись:

– Господа, вы блюёте с похмелья по утрам стихами? Нет? Я так и думал. Значит, нам не по пути.

С этими словами безрассудный (как подумалось Валериану) молодой человек под холодное, рыбой об лёд, молчание покинул залу.

– Если надумаете вернуться, мои двери открыты всем заблудшим! – крикнула в пустоту графиня.

В прихожей хлопнула дверь.

Гости Маргариты Грегуаровны всё ещё стояли неподвижно, будто играли в детскую игру «в замиралки».

– Интересно! – изящно взмахнула графиня лёгкой рукой. – Безрассудный Николай Степанович покинул наше общество, но мы-то остались вместе! Или есть ещё кто-нибудь недовольный?

– Ну что вы... Ну что вы... – раздалось со всех сторон. Гости как по команде ожили, задвигались, задышали.

– И ладно, – несколько вымученно, как показалось Валериану, засмеялась хозяйка. – Несите шампанское. Будем веселиться, господа.

Скользнула к Валериану по натёртому паркету, потрепала по щеке:

– Я могу рассчитывать на вас, мой мальчик? Вы же не покинете несчастную старуху!

Тот кинулся целовать пальцы, бормотать о красоте и благородстве, превозносить и уважать.

– Ах, оставьте, – отмахнулась Маргарита Грегуаровна. – Оставьте дифирамбы для Вареньки. А от меня вы получите всяческую помощь и поддержку в творчестве. Обещаю. Правда, дорогая?

Варенька за ее спиной преданно замахала ресницами.

 

Год пролетел незаметно: ам – и съело его непонятное чудо-юдо с головой набекрень. Только что рыдал крокодильими слезами апрель, только что забитые до отказа поезда везли потных отцов семейства на дачи к жарким самоварам, только что дворники мели наперегонки опавшие кленово-ольховые листья, а вот уже стелется по Невскому позёмка и ветер нагло морозит лица законопослушным господам и дамам. А среди дам, надо заметить, попадаются настоящие красавицы. Розовые щёчки, серые глазки, губки бантиком.

Валериану Петровичу прошедший год на пользу не пошёл. Молодой пиит похудел, побледнел и приобрёл привычку хмурить лоб. Мучили его по ночам мигрени, мигрени сменялись жуткими кошмарами. Лилась в кошмарах густая чёрная кровь, падала отрубленная на плахе голова, горела, корчилась в огне Варенька в подвенечном платье, Маргарита Грегуаровна обнажала огромные вурдалачьи клыки. Короче – полное безобразие.

С Варенькой всё тоже было очень не просто. Она то не сводила глаз с Валериана, то кокетничала с другими мужчинами, то смеялась, то плакала, то каждый день писала ему записки, то пропадала на недели. И главное, главное, всё не соглашалась осчастливить молодого поэта и стать его супругой.

Поэтому душа Валериана Петровича то возносилась в небо, то падала в пучину отчаяния. И там, в пучине, рождала самые прекрасные строки. Юный пиит писал их на обрывках бумаги, посвящал Маргарите Грегуаровне и относил издателям журналов. Издатели были к нему благосклонны, брали стихи в печать и вскоре обещали выпустить хоть и небольшой, но самостоятельный сборник. И даже в плотной обложке с иллюстрациями. Валериан Петрович постепенно становился известным. О нём заговорили в обществе. Казалось бы – всё складывается наилучшим образом, живи да радуйся, а вот поди ж ты!

Этим вечером юный поэт пребывал в пучине отчаяния. Ночные кошмары заявлялись, как хозяева, каждый день, Варенька не отвечала на письма, а когда он, набравшись небывалой решимости, позвонил в дверь графини, слуга сообщил ему, что молодая госпожа не принимает. Оставалось только напиться. Беда в том, что Валериан Петрович не вполне понимал, куда для данной миссии в Петербурге может направиться приличный молодой человек с небольшим доходом. В имении родителей пропустить стаканчик-другой-третий-ухрюкаться-до-потери-сознания предпочитали в домашней обстановке, друзей в городе он пока, в силу занятости, не завёл, а коллеги по министерству были все как на подбор люди женатые, солидные и не спешили принимать в свой круг молодого холостяка без залысин, брюшка, одышки и ответственности за семью. Поэтому Валериан Петрович лихорадочно метался от Невского до Итальянской и от Исаакия до Адмиралтейства, сильно замёрз, а изрядно отросшие, «заматеревшие» усы покрылись инеем. Где-то у Медного всадника поглощённый невесёлыми мыслями Володаевский со всего размаха налетел на господина в сером пальто.

– Извините-простите, – забормотал он, пытаясь господина обойти.

– Э, а я вас знаю! – господин взял Валериана Петровича за плечи, слегка встряхнул, поправил скарф. – У графинюшки встречались, Маргариты Грегуаровны. Плохо выглядите. Похоже, совсем замучила она вас.

Валериан Петрович всмотрелся в нечёткое при свете газового фонаря лицо. Конечно, как он мог не узнать! Господин Гуминёв. Недавно вернулся из путешествия в Абиссинию, привёз много замечательных стихов. «Послушай: далёко, далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф»,^[5] – писали восторженные поклонницы друг другу в альбомы… С прошлой их встречи Николай Степанович раздался в плечах, коротко постригся, сильно загоревшее лицо странно смотрелось в царстве льда и снега, вокруг глаз разбежались ранние морщинки. «Чем от него тянет таким заманчивым?» – подумал Володаевский и почти сразу осознал, чем – свободой и праздником.

– Идёмте, как вас там, Валериан, кажется, в какое-нибудь заведение. Отогреетесь, выпьете, а я пока вам историйку расскажу презанятнейшую. Может, она на пользу пойдёт.

Абиссинский путешественник развернул Володаевского на сто восемьдесят градусов, подтолкнул в поясницу, придавая ускорение в нужном направлении. Через десять минут они уже стояли в густом парном тепле предбанника заведения «У Фёдорова», и молодой вёрткий метрдотель спрашивал Гуминёва: «Чего изволите?».

– Бутербродов с бужениной и водки. Маленький графин. Нет, погоди, большой. И столик в углу... – Гуминёв, не глядя, сбросил пальто на руки подскочившего официанта.

Водка была похожа на воду, бесцветная, бултыхнувшаяся в стопке, когда Валериан Петрович поднёс её ко рту. В нос шибануло резко и противно.

– Да не нюхайте, – дёрнул щекой собеседник. – Пейте залпом.

Бульк. Водка ледяным комом ухнула в желудок. Валериан Петрович закашлял, заперхал, замахал руками. Вытер слёзы. И вдруг понял – отпустило. Впервые за много дней. Стало так легко, что захотелось бухнуться миру в ноженьки. За избавление.

– Наивный вы ребёнок, – покачал головой Гуминёв. – Ну и что вас так тревожит?

– Ик, – пожаловался юный страдалец.

– Варенька, значит, – хмыкнул собеседник. – Кнут и пряник графини. Муза, мартышка дрессированная. На что вам всё это, Валериан? Вы ведь, уж извините мою прямоту, поэт-то посредственный. Просто графинюшка наша приказы отдаёт, а Варенька вам угля в топку подбрасывает, чтобы бежали шибче, яркие стихи пописывали, бумагу марали. Но вы так долго не протянете, если будете жить на износ.

– Ик-ик? – попытался спросить Володаевский.

– Понимаете, графиня ваша и не человек вовсе. Сущность бессмертная, которая влезла в человечью шкуру. И не спрашивайте, зачем. Откуда мне известно? Знаете ли, порой надо уехать далеко от дома, чтобы узнать, что в нём творится. Колдовская страна – Абиссиния, и много интересного там есть, что за пределами нашего скромного европейского умишка. Так-то вот.

– А зачем я графине? – наконец-то обрёл способность говорить Валериан Петрович.

– Зачем? А вот послушайте, – Гуминёв смачно надкусил бутерброд, хрустнул солёным огурчиком и начал рассказывать. – Той тёмной сущности, что за Маргаритой Грегуаровной прячется, всегда плевать было на людей. Использовала, когда надо было, потом шкурку, выжатую как лимон, ногой отбрасывала. Но и на старуху бывает проруха, всего один раз, а позволила себе влюбиться в смертного. Да не в кого-нибудь, а в неуёмного французского императора, позарившегося на весь мир. Горячий был роман, ничего не скажу. Император на его жаре пол-Европы опрокинул. А о Россию зубы-то обломал, как последний мальчишка. А там уже вся жизнь у него под гору покатилась. Не простила графиня этого ни России, ни Романовым. В могилу, сказала, сведу и страну, и династию.

– А стихи мои тут при чём, Николай Степанович?

– При том. Сила такая в строках заключена, что мир перевернуть может. Но только в особенных. Горящих, орущих, которые только из рая и ада можно принести. Кто-то такие без костыликов пишет, а другим, особо чувствительным, музы графини помогают нырнуть и в рай, и в ад. Нырнуть, вернуться со стихами в клювике и к ножкам своей богини. А уж она их сплетёт как надо. И ударит в нужный момент. Почему у нас в Петербурге? Так на нашу землю заклятье плетётся, значит, только русские стихи подходят.

– А Варенька, она тоже сущность? – похолодел Володаевский.

– Нет, она что-то вроде медиума. Талант у неё такой – поэтов вдохновлять. Ей тоже не позавидуешь, таких, как она, Марго с самого дна вытягивает, к себе прилепляет. Только долго они не живут. Рядом с графиней сгнивают быстро.

– И что же делать?

– Бегите. Бегите на край света. Спрячьтесь там, затаитесь. Может, и не найдёт вас хозяйка.

– А как же мои стихи? – тут Валериан Петрович храбро, как человек, которому уже нечего терять, подмахнул ещё одну стопку, и ещё одну, и ещё…

– Ответьте мне на один вопрос. Вы можете больше их не писать? Никогда.

– Не знаю, – задумался Володаевский. – Не пробовал. Может быть. Когда-нибудь.

– Значит, можете, – заключил Гуминёв. – Иначе так бы не ответили. Ну и не пишите. Крепче будете спать. Оно вам надо – все эти беспокойства.

– Ик, – грустно ответил юный поэт.

Вскочил и потрусил по заведению в поисках ватерклозета – дало себя знать выпитое.

 

Когда Володаевский добрался до дома, водочный туман в голове несколько рассеялся. Что не помешало начинающему выпивохе зацепиться ногою за ногу и изваляться в сугробе. Но до квартиры Валериан Петрович дошёл самостоятельно. Дошёл да и обомлел. Около двери, прислонившись к стене, сидела прямо на грязном холодном кафеле дрожащая бледная Варенька. Со слезами на щёчках, закоченевшими ручками и красными опухшими глазками. Увидав молодого пиита, она кинулась к нему, разрыдалась, крепко-крепко схватила за руку. Так хватаются за единственного родного человека.

– Милый мой, сердце моё, наконец-то. Думала – никогда не дождусь.

– Да что вы, да как вы, да разве ж можно так, да замёрзли до смерти. – Не обращая внимания на протесты девушки, что это неприлично, Валериан сгрёб её в охапку, втолкнул в тёплое нутро коридора.

– Вы так выглядите, Варенька, будто за вами смерть гналась!

Услышав это, девушка зарыдала ещё громче. Мокрые губки расползлись, заморщинились, показалось, вот-вот порвутся.

– Я ненадолго, – забормотала Варенька. – Маргарита Грегуаровна узнает, что отлучилась – рассердится очень. А я... А мне... Я раньше делала, как графиня мне говорила. Она ведь добрая, забрала меня к себе, позаботилась. Никто никогда не заботился, а она... Вы даже представить себе не можете, как я раньше... ужасно... лучше умереть, чем обратно… Но я не могу вас больше мучить. Вы должны знать... Я вас... Вы для меня... Всё, всё...

Тут Варенька совсем захлебнулась словами. Валериан Петрович побежал на кухню за водой. Принёс стакан, обнял девушку за плечи.

– Я вас в обиду не дам никакой графине. Сейчас же поедем, и я попрошу у неё вашей руки. Я не богат, но служу, проживём. Вы согласны стать моей женой?

Варенька благодарно всхлипнула.

 

Квартира графини выглядела в этот час пренеприятнейше. Стылая, сырая, в тёмных пятнах плесени по углам. Как несвежий утопленник, одним словом. Маргарита Грегуаровна уже ждала их в зале среди заиндевевших мёртвых цветов, разбитых бокалов и порушенных надежд. Зло рвала на куски носовой платок, белый, кружевной, с вышивкой.

Ничего не спрашивая, накинулась, как хищная птица, схватила Вареньку за руку, дёрнула изо всех сил. Та аж в угол отлетела, побелела вся, съёжилась, стала хуже смерти.

– Замуж, значит, собралась, убогая, против моей воли? Забыла, из какой клоаки я тебя вытащила? Пригрела змею на груди! Иди в свою комнату, а я тут с Валерианом Петровичем побеседую.

– Никуда она не пойдёт! – заслонил Вареньку Володаевский. – Моя невеста не ваша крепостная. Мы немедленно покидаем это жилище, чтобы больше никогда не возвращаться!

– Покидаете? – прошипела графиня. – Попробуйте!

Выкрикнула что-то на английском, кажется, языке: «The dreamless sleep that lulls the dead».^[6]

И тут же наши влюблённые оказались заключены в прозрачные, вроде как гуттаперчевые шары в человеческий рост. И ни пошевелиться тебе, ни руками двинуть, ни даже губы приоткрыть. Шары покатились по полу, замелькали перед глазами Валериана Петровича попеременно потолок, пол, стены, стены, потолок, пол. Закружилась голова, желудок свело рвотной судорогой. Вдруг в один миг шары встали как вкопанные. Володаевский, преодолевая дурноту, отыскал глазами Вареньку. Та поникла в своей гуттаперче, видно, сознания лишилась. Над юным поэтом нависла Маргарита Грегуаровна с искажёнными округлым пространством чертами, страшная, как упырь в кривом зеркале.

– Смиритесь, – нежно мурлыкнула графиня. Мягко, точно играющая кошка лапкой, тронула шар. – Вы со мной навсегда! До конца! Вашего, естественно!

Валериан Петрович зажмурился и приготовился принять мученическую смерть.

– Не зарекайтесь, графинюшка, – раздался вдруг откуда-то сзади знакомый голос.

Навстречу графине бесстрашно шагнул на середину залы не кто иной, как Николай Степанович Гуминёв. В затуманенном мозгу Володаевского он предстал в этот момент Добрыней Никитичем, выступившим с мечом в руке против Идолища Поганого.

– Что же это вы, Маргарита Грегуаровна, только и можете, что детей пугать. Отпустите их, моя брильянтовая.

Маргарита Грегуаровна неохотно убрала руку от шара, державшего в плену юного поэта.

– С какой стати? Я милостыни не раздаю.

– Я тоже, графинюшка. Поэтому предлагаю обмен, очень для вас выгодный, по-моему. Отпустите детей, и я буду весь ваш, со всеми потрохами.

Графиня вцепилась в шаль жадными скрюченными пальцами, на щеках у нее выступил зеленоватый румянец болотной нечисти.

– Интересное предложение. Не ожидала от вас, не ожидала. Ваше благородство, а точнее ваша глупость, не имеет предела. Ваши стихи на строки этого щенка... Не друг, конечно, слуга, невольник, раб. Как славно нам будет вдвоём на ковре у камина! Сколько муки... но не будем об этом. Пока не будем. Вы будете долго жалеть о своей выходке, целую вечность. Дрожите? Сознайтесь, дрожите ведь!

Графиня шагнула к Гуминёву, заглянула в серые беспечные глаза. Нахмурилась, неторопливо и нежно провела острыми ногтями по щеке, оставив на коже набухающие кровью глубокие бороздки.

Гуминёв не отступил, так же неторопливо и нежно отвел коварную ладонь.

– Одно «но», графинюшка. Я весь ваш, но только до того момента, когда напишу лучшее своё стихотворение.

– Ха-ха, – закашлялась-засмеялась графиня. – Без музы? Бред! А Вареньку вы так легкомысленно отпустили. Так что не тешьте себя, бедный благородный трубадур.

– Не тешу, – спокойно ответствовал Николай Степанович. – Я просто знаю свои возможности, ma chère. А вы их не знаете.

– Посмотрим, – графиня плотоядно облизала полные губы. – Я тоже не институтка, Николай Степанович. Вы, бестолочи, убирайтесь прочь, и поскорее!

Тут она обернулась к Володаевскому и Вареньке, пленённым шарами. Прозрачный каучук тут же стёк на паркет липкой лужей да и растаял без следа.

Валериан Петрович подхватил покачнувшуюся невесту, и юные влюблённые поспешили прочь, чтобы никогда, никогда больше не переступать порог этого дома и видеть графиню только в страшных снах.

На пороге Володаевский обернулся на мгновение к своему спасителю. Гуминёв ободряюще кивнул ему вслед.

 

Валериан Петрович прожил долгую жизнь, в которой с ним всегда рука об руку шла Варенька. Были в жизни этой и счастье, и горе, и светлая печаль, и злая радость, и милосердный огонь, и мёртвая вода. Медных труб не было, не совру. Ну да и бог с ними.

Искал он в своё время Гуминёва, чтобы поблагодарить. Но оказалось, что тот убит и похоронен в неизвестной могиле. Как многие в те времена.

Стихов Валериан Петрович, как и обещал Николаю Степановичу, больше не писал никогда. И никогда больше не видел таких ужасных снов, как той далёкой петербургской зимой. Но он всегда старался оставаться человеком, хотя в первой половине двадцатого века было это совсем не просто. Как и, если задуматься, в первой половине двадцать первого.

Такие дела.

 

 

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2025 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: