Архив публикаций за апрель 2024

...А погода за окном замечательная, и не искупаться – как-то совсем не по-пацански. А самое страшное для парня десяти лет – это поступать не по-пацански. И слушать мамку – тоже не по-пацански. Сосед Колька говорит:

– Родители должны свыкнуться с мыслью, что сын уже вырос. Только им для этого время нужно.

Колька всего на год старше Вани, а свою матушку приучил к тому, что он уже не ребёнок. Поэтому может без спроса пойти хоть в гости, хоть на пляж и даже в соседний посёлок поехать, если деньги на билет есть. Но Колька он такой, что и без билета проехать сможет. С него станется!

Ваня пытался поговорить с мамой, что он уже взрослый, но она смотрела на сына своими голубыми и глубокими, как небо в ясный-ясный день, глазами и убеждала:

– Ванечка, если что случится с тобой, я же все глаза выплачу.

– Врёшь ты всё, – с вызовом бросал Ваня. – Глаза нельзя выплакать.

– Можно, – утверждала мама. – Вот какие у меня глаза?

– Голубые, а бывают синие, – посмотрев внимательно, хотя и так знал, ответил сын.

– А буду много плакать – они станут бесцветными. Это и называется «выплакать».

– Со мной ничего не случится, – заводился сын. – Мне что теперь, вообще всю жизнь маменьким сынком ходить? А жить когда? – повторял «взрослые» аргументы соседа Ваня.

– Со двора без спросу ни ногой! – всегда заканчивала дискуссию о правах ребёнка мать.

Зная, что услышит в ответ, Ваня сегодня, когда Колька позвал купаться, даже проситься не стал, чтобы родительница не усилила бдительность. Он прокрался до окна и сидел тихонечко, ожидая, когда хлопнет дверь кухни. Это значит, что мать вышла в чулан за закрутками или картошкой. Есть пять-десять секунд, чтобы добежать до калитки, а там густой кустарник и ветви ивы скроют беглеца. И если они с Колькой, как обычно, ветром помчатся на ставок, искупнутся разок и мигом домой, то никто и не заметит Ванькиного исчезновения.

И всё получилось...

...Много важных мыслей, связанных с нашей исторической миссией, посещают меня, и я их неуклонно записываю, чтобы потом не забыть. Вот, мы летим заселять далёкую планету Альмидавру, расположенную в созвездии Малой Медведицы-3. Капитан информировал нас, что атмосфера на этой планете близка по составу к атмосфере Земли с той только разницей, что кислорода в ней содержится на 25% больше. Это означает, что мы будем не только свободно там дышать, но дышать нам будет даже легче, чем на Земле, при этом тамошний воздух будет оказывать на нас целительное действие, бодрящее и даже веселящее. Это невероятно, но это именно так, объяснил Капитан. Другими словами, планета Альмидавра будет для нас настоящим курортом. Становилась понятной уверенность Капитана в нашей способности продолжения там рода, несмотря на немолодой уже возраст многих наших храбрецов, ведь сама Альмидавра будет бодрить веселить нас и омолаживать. Я с восторгом и душевным трепетом ожидаю встречи с этой удивительной планетой, жизнь на которой для нас будет воистину райской.

В связи с этим у меня возник вопрос: если мы станем жить на этой планете, не означает ли это, что мы станем инопланетянами по отношению к оставшимся на Земле людям?.. Логика подсказывает мне, что это именно так. По отношению к землянам мы станем подлинными инопланетянами. Это вопрос крайне важный. Инопланетянин – уважаемое и почётное звание, оно окутано легендами и тайнами. Мы должны будем нести его гордо, с высоко поднятыми головами...

Свешиваясь в темноте пятками и, ещё не коснувшись пола, я понимал, насколько пол холодный, а коснувшись, что ещё холоднее, и тогда, цепляясь за руку матери, повисая на ней, шёл в ванную, в которой и вода холодная, даже горячая ‒ долго холодная, а белая раковина так высоко, что приходилось вставать на цыпочки и трудно было не забыть, что уже проснулся, и то, что сейчас – не сон, не так называется, а то, что называется сном, было до того, как в темноте свесился пятками и, ещё не касаясь пола, понял, насколько он холодный.

Мама вертелась перед зеркалом, прерываясь на то, чтобы что-то на меня надеть, заправить, застегнуть – много одежды, и по тому, насколько её много, можно предположить, что снова мороз и когда-то будет Новый год; который ждёшь, ждёшь и ждёшь, а он всё не наступает, не наступает и не наступает, пока вдруг не наступит, и уже не ждёшь, и от этого муторно и тоскливо, потому что становится непонятно, зачем тогда ‒ мороз, темнота и холодные полы.

Всякий раз, как в первый, по дороге до детского сада, не узнавая окружение, почти ничего не видя – из-за шапки на глаза, шарфа по глаза – всё той же рукой матери слепо ориентируясь, топча свежевыпавший, обоняя что-то арбузное, а свет фонарей, обступивших узкую колею, похож на медленно сужающееся яйцо, из которого не вылупиться… да и не хочется, уютно.

То, что утро, понятно и по запахам в детском саду, коридорами которого, бесчисленными узкими извилистыми коридорам спешим в группу, по запаху какао, по запаху сбежавшего молока, по запаху какао со сбежавшим молоком, по запаху подгоревшей каши с жёлтым куском масла, который медленно истаивает, как и то, что называется утром...

Мрачность повествования, несчастные герои, своеобразный авторский слог, наполненный витиеватыми предложениями и хлёсткими как удары словами, – мировая слава Фёдора Михайловича Достоевского создаёт бронзовый образ писателя, жизнь которого состояла из написания произведений в своё удовольствие. На самом же деле его судьба была вовсе не тихой гаванью, а потоком по острым подводным камням. Он знал, что такое бедность, побывал в «аду», испытав разрушающую потребность сыграть в рулетку, прошёл по краю бездны смерти, обвинённый за обсуждение запрещённых для николаевской России тем; однако заслуженно Ф. М. Достоевского признают гением. Это пример нравственной силы и счастливого конца тернистого жизненного пути, доказательство того, что даже самый несчастный человек, ослеплённый тьмой жизни, может стать всемирно известным писателем и своим творчеством помогать таким же потерявшимся душам....

...– Чем занимаешься? – спросил Саныч.

– У Налётова работаю… навроде грузчика.

– Налётов… Не знаю такого. Ты – грузчиком? Ты же умный парень, Вовка, ты что! Ты что, ещё не понял, где оказался?

– Боюсь, начинаю понимать…

– Давай, хряпни, чего сидишь как неродной!

Я отказался – не люблю пить в непонятной ситуации.

– Ну, как знаешь… А я вот злоупотреблю, за встречу! – Саныч опрокинул ещё одну, раскраснелся: – Ничего ты, Вовка, не понимаешь, – и он понизил голос, даже придвинулся ко мне поближе через стол.

– Здесь теперь можно всё, – выговорил он, – сечёшь? Всё! Никаких запретов! Кем хочешь – тем и станешь! Вот я, например – кем я был, помнишь? Агрономом в засратом совхозе, горбатился за копейку, света белого не видел… А теперь? – он с гордостью показал рукой вокруг, как бы обозревая весь праздник жизни, вращавшийся вокруг нас. – Я теперь бизнесмен, Вова! Сам себе хозяин! Знаешь, на чём я поднялся?

– На чем? – Мне и вправду стало интересно, уж больно разительны были перемены, произошедшие с Санычем. Он даже говорить стал по-другому, и матерок частенько проскакивал в его напористой, уверенной речи – не водилось раньше такого за главным агрономом совхоза «Первомайский» …

Саныч достал из кармана красно-белую пачку с латинскими буквами, достал сигарету, протянул и мне. Мы закурили.

– Любовь мента! – разглядывая пачку, сказал Саныч.

Действительно, сигареты назывались «L&M».

– Умеют же люди делать хороший товар! Знаешь, я наши теперь вообще не курю, да их и не продают почти… Так вот, смотри...

...Одиннадцатое марта. Меня и шесть женщин утром с работы отправили домой. По пути заговорил с приятной миловидной женщиной.

– Олеся, привет! Вот же суки, опять отправили тебя «отдыхать».

– И не говори.

– Это всё буржуи творят беспредел.

– При чём здесь богатые?

– Не знаю, но интуитивно чувствую, что три дня назад, как и сейчас, из-за них тебя отправили домой без какой-либо оплаты.

– Артём, опять!..

– Богатые – мрази!

– Они очень умные люди.

– Эти, кого ты называешь «умные люди» – переходная стадия от человека к глисту.

– Ты им завидуешь.

– Завидую? Нет, презираю, бессильной тихой злобой.

– Ты ужасно глупый.

Не на шутку обиделся я на слова своей знакомой, резким тоном ответил:

– Говоришь, я ужасно глупый, ты права. Только мы все ужасно глупы, и всё потому, что живём в этой «ужасной глупости». Каждый из нас живёт в своём собственном рафинированном закрытом мирке, где бред переплетается с настоящей реальностью. Нам скармливают чушь, чушь про всё: про политику, религию, счастье, историческую исключительность. А ты, Олеся, под этот фоновый шум и яркий глянец не замечаешь, что работаешь на двух работах, ради ипотеки и ребёнка. А штрафы? Скажи, а то, что мы называем жителей Средней Азии «чурбанами», считая, что они что-то там нам должны, это что? Какой-то шаман сказал моей знакомой не принимать таблетки, выписанные врачами, а приходить к нему на исцеление. Девочку восемнадцатилетнюю посадили за стихи. Это что? Это и есть «Ужасная Глупость», в которую мы верим, и в которой живём.

– А при чём здесь богатые люди?

– Да потому что не коллективный Запад, не геи, не исламский мир и даже не пацифисты, а богатые всей планеты – наши враги. Мы словно дети садистов, и чем сильнее нас бьют, тем сильней надеемся на заботу и родительскую любовь. Только садисты не могут не причинять боль. Мы должны бороться за социальную справедливость, за равенство, а вместо этого встаём рано утром, и бежим на работу, и просим её как подачку. Пойми, не тем богам мы молимся, Олеся...

…Альенора Аквитанская больше известна как политическая интриганка и недобродетельная жена, чьи альковные мезавантюры до сих пор будоражат умы историков и просто любопытных. А между тем она была большим меценатом, патронессой трубадуров, в том числе знаменитого Бернарта де Вентадорна. И в Пуатье, и в Париже она собирала вокруг себя весь цвет французской поэзии, не скупясь на награды в чисто куртуазном стиле.

Оказавшись в скучном Лондоне и прознав про сочинение Гальфрида, она тут же заказала Роберу Васу, поэту из своей свиты, перевести «Историю…» Монмутского на французский. Вас блестяще справился, написав, как он сам выразился в финальной строфе «Брута», и Бретонскую жесту, и роман. Он не просто перевел, он изложил в стихах не блещущую изящным слогом прозу Гальфрида. Наконец, он добавил элемент, без которого сейчас невозможно представить не только сам артуровский роман, но даже его название. Он добавил Круглый стол.

Действительно, ни у Гальфрида, ни в упомянутых ранее обрывках устной кельтской традиции, никакого стола не упоминалось. У бриттов, с их рудиментарной социальной системой и культурной общинного уровня, не могло быть представления о столе как центре политической жизни. Зато в средние века христианской культуры столу придавали значение, среди прочего, лакмуса статуса людей за ним сидящих. Их положение за столом было прямо пропорционально положению в табели о рангах. Недаром французское слово table означает и ту самую табель, таблицу, и стол. Круглый стол нивелировал этот смысл, уравнивая всех в положении…

...В переводе с греческого «эвтаназия» – это «благая смерть». Однако сама по себе смерть благой быть не может. Человечество не должно присваивать феноменальные характеристики явлению, которое не описано опытно множеством людей. Реальны минуты клинической смерти, но из смерти настоящей, многодневной, никто, кроме Евангельского Лазаря, не возвращался. Впрочем, он не оставил после себя свидетельских показаний, каково ему было там? Благая смерть или нет? Смерть может быть не лютой, не болезненной, не ужасной. Такой, какой верующие люди просят в молитвах. Все мы смертны, но не каждый знает о том, как он умрёт.

Знаю одно – все рассуждения на тему смертельных страданий в некоторой степени спекулятивны. Они не могут быть справедливыми без тончайшего рассмотрения каждого случая в отдельности. Самоубийство – грех? Первое, что приходит на ум – конечно! Что за глупый вопрос? А убийство – грех? Ну, разве может быть иначе? Может. Бог не судья, который отвешивает человеку юридические наказания. Бог – врач, который исцеляет раны. И убийство, и самоубийство могут быть подвигами святости в зависимости от ситуаций...

(эпизоды из пьесы У. Шекспира «Король Ричард Третий», перевод с английского)

...На милых губках тут презрению не место,

Вам, леди, чудный рот для поцелуев дан.

И если мстительное сердце просит мести,

Меч заострённый мой я предоставлю вам:

   Чтоб в грудь мою вонзить скорей,

   Его нетрудно взять,

   Но дайте шанс душе моей

   Вас дальше обожать!

Вот, острый меч сейчас пред вами я кладу,

И на колени став, о смерти вас молю!

Ведь Генрих был король, а я вас полюбил,

Скорей убейте, правда – я его убил!

        (Он подставляет открытую грудь;

       Анна поднимает его меч).

Да, ваша красота меня вела, не скрою.

И сердцем гордым беззаветно вас любя,

Эдварда вашего убил, конечно, я,

Но прелесть ваших глаз тому была виною!

        (Меч выпадает из её рук).

Возьмите снова меч или взамен

Вам следует меня поднять с колен!..

Дурак об грабли не только ударится, но ещё и обидится.

Суди о человеке по тому, на какие грабли он наступает.

И при иных обстоятельствах грабли у дурака будут те же.

Самые распространённые грабли – это ошибочные выводы.

Из двух зол выбирай то, которое не грабли.

Глупая голова граблям покою не даёт.

Грабли повсюду, видите вы их или нет.

Подлинное художественное произведение можно уподобить зеркальной комнате, в которой нескончаемо множатся смыслы и возникают многократные отражения автора и читателей. Неисчерпаемо, неизбежно и порой неожиданно.

Пример такого бесконечного погружения в смыслы – рассказ М. А. Булгакова «Вьюга». Этот рассказ входит в цикл «Записки юного врача» и был опубликован в журнале «Медицинский работник» в январе 1926 г.

Некоторые биографы считают, что работу над циклом Булгаков начал в 1919 г., имея крайне малый писательский опыт, и в течение почти семи лет перерабатывал текст. В каком направлении шли переделки, мы уже не узнаем, все ранние редакции Булгаков уничтожил. Но мы можем видеть разницу между пьесой-агиткой «Сыновья муллы» (1920), невнятицей про то, как Рыков со товарищи стоит на трибуне (статьи 1921–1923 гг.), небесспорной «Дьяволиадой» (1924) и этими рассказами – в финальном варианте, в том виде, как они были опубликованы. И между прочим, их публикация состоялась уже после публикации «Белой гвардии», лучшего романа Булгакова и одного из великолепнейших русских романов ХХ века...

...Литература – это не только интересный сюжет, который ты обрабатываешь, превращая в роман или повесть, это ещё и форма передачи духовного настроя человека. Взять, к примеру, произведения Достоевского или Лескова – там ведь остро чувствуется, что автор не только рассказывает событийно, но и передаёт своё ощущение. И ты невольно вписываешься в его духовное состояние.

Пишущей братии становится всё больше. Появляются новые сборники, книги прозы и поэзии, и они весьма читабельны.

Недавно Сретенское издательство мои «Монастырские яблоки» переиздало увеличенным тиражом – почему? Потому что книгу покупают, она востребована.

Ту же Олесю Николаеву – постоянно переиздают, и слава богу. Книги протоиереев Андрея Ткачёва, Николая Агафонова, Александра Дьяченко очень популярны и читаются. И полки с этими книгами, слава богу, есть практически в каждой церковной лавке нашей республики. А ведь сейчас книжки очень недёшевы, но они расходятся, их переиздают.

Литературное творчество всегда было в православии. Мы многих не знаем. Многое ещё не переиздано. Иногда находишь настоящие сокровища, которые до сих пор лежат под спудом времён. Православная литература всегда была, есть и будет, хотя она и меняется со временем. Человеческая сущность остаётся неизменной, но общество, в котором мы живём, постоянно видоизменяется. Это влечёт за собой перемены во всём, включая литературу...

...Юная метель и не метель вовсе, но быстрое кружение хлопьев, нежно стелющаяся по земле замёрзшей позёмка. Она светла, изящна, стройна, весела и игрива. Всему рада, и ею все восхищаются, любуются, изловить на миг снежинку-другую пытаясь, из самого тёплого тепла к ней устремляются.

И в старости она уже совсем не метель. Ещё кружится и, случайно попавшихся пытаясь кружить, оседает не тучно, но исхудало, безвольно, из себя самой выпадая, выламываясь, выскользая, словно крошечная британская королева в последние дни жизни своей до последнего кончика сугубо монаршей.

А вот между метель – это метель, огромно- и упруго- телесная бабища многообхватная: задавит, заморозит, задушит – берегись всяк сверчок, гибельно не ведающий свой скрытый в сугробе шесток. Огромна, басовита, мощна и утробна, белотелая, чай пить прекратившая, самогоном жгучим-вонючим глотку залившая, дома непродышными сугробами завалившая.

От неё безобразной в жестоком пьяном безумии – бежать, стать невидимым, скрыться за ставнями дома в слепоте безоконной; ото сна беспробудного – утро вечера вовсе не мудреней, нечего просыпаться, чесаться, в щёлочку на буйство поглядывать; бежать скорей к автору – стёкла оконные узорами предсмертными заросли – ручку из руки вышибать, чтобы до бабищи губительной не дописался: ему что – своей смертью в тёплой постели умрёт, а тут в метели губительной коченей, от снежности, рот, нос залепляющей, задыхайся...

Героями фильмов известного российского кинорежиссёра Наталии Гугуевой всегда были люди необыкновенные – рискованные, имеющие свой кодекс чести. Им Наталия Михайловна посвятила свои документальные проекты, получившие заслуженные награды на престижных международных кинофестивалях. Теперь же на большой экран выходит первая игровая картина Н. Гугуевой – «Туман», интригующая таинственная драма. О ней – наш разговор.

...– А знаете, что я вам скажу, – задумчиво начинаю я. – Ведь, несмотря на такой хороший день, наша с вами беда не закончилась, нам ещё долго предстоит бороться с онкологией, это такая гадость, что даже если выздоровеем, всю оставшуюся жизнь будем бояться рецидива. И наши близкие будут за нас бояться. Но самое главное, что все мы даже в минуты отчаяния, где-то глубоко внутри надеемся на лучшее. Что бы мы ни говорили о безразличии к смерти, это неправда. Да, Бог даёт нам страшные испытания, но при этом Он даёт нам Надежду, с большой буквы. Мы все у неё в плену, и вырваться из него невозможно. Это удаётся только единицам, их имя – самоубийцы. Мы с вами за это время подружились, как могли друг друга поддерживали и пытались помочь, то есть, жили. Я вас всех полюбила, и надеюсь, что мы и после выписки будем созваниваться, а может, иногда и встречаться...

...Песня была созвучна и унылому однообразию выжженной степи, и подавленному настроению Махно… Сидя в своей коляске, он неотрывно смотрел в небо, где, привлечённый блеском его очков, парил одинокий ворон.

– О… – он задумчиво покачал головой и заиграл желваками, – рубка будет кровавой.

Ураганный ветер перемен пронёсся и над этой богом забытой станцией, оставив повсюду свои следы: сожжённую водокачку и разграбленное депо, наполовину вырубленную полосу старых акаций вдоль шляха, за которой пытался укрыться со своими соратниками Махно.

Частая смена власти одурманила головы обывателей близлежащего местечка, но зато развила у них чувствительность других частей тела. Сидящий на рельсах – возле станционного сортира, чтобы не привлекать внимания – подкупленный стрелочник украдкой начал сигнализировать флажками. Но что-то в нём не нравилось Махно. «Уж очень старается, не перекуплен ли Котовским?»

Увидев условные знаки, разношёрстная толпа в засаде зашевелилась – приближался эшелон. Атаковали молча, на ходу цепляясь за подножки и отталкивая друг друга локтями. Махно первым оказался на вагоне и тут же принялся за дело.

Когда операция уже заканчивалась и, казалось, опасность позади, раздался душераздирающий крик:

– А ну, бросай мешки! Я Котовский!..