Форум журнала "Новая Литература"

Баранов Валентин. Лирическая пьеса «Вторжение в чужую жизнь».

...Серафим (наполняя кофейные чашечки). Поговорим. Прежде всего я считаю, что за девочку Веронику тебе надо побороться. На мой взгляд, она того стоит. В ней умственный пульс.

Тимофей. Так я…

Серафим. Нет, не так. Проанализируем ошибку. Вот зачем тебя понесло писать ей стихи? Зачем рисковать, влезать в крайнюю сложность?

Тимофей (они отпили из чашечек). В чём же риск? Что за сложность, написать стихами? Девушки, считается, это любят.

Серафим. Поэзия недостижима простому смертному фраеру. В плане её создания. И вообще непостижима.

Тимофей. Чего там недостижимого в поэзии: я за пару часов могу написать столько стихов, сколько Пушкин не написал бы за осень.

Серафим. Абсолютно не сомневаюсь! Пустое чрезвычайно легко.

Тимофей. Пустое?

Серафим. Беда в том, что Вероника разбирается в поэзии. А поэзия, это не рифмы, не стихотворные строчки и даже не слова.

Тимофей. Тогда что именно?

Серафим. Сформулировать, что это такое, возможно, удастся лет через тысячу. Если, конечно, к тому времени «прогресс» не оцифрует духовные процессы. Иначе люди так и не поймут, почему и чем музыка пронзает сердце. Вот ты ни с того ни с сего пошёл бы в цирке по проволоке? А это примерно то же самое.

Тимофей. Значит, я дурак.

Серафим. Ни в коем случае! Я бы тогда не рискнул так разговаривать.

Тимофей. В чём же тогда суть?

Серафим. А вот в чём – ты заядлый программист, логик.

Тимофей. Всё так.

Серафим. Для тебя главное – единица факта. Для тебя главное – «что». То есть, формально – суть.

Тимофей. Безусловно.

Серафим. А есть ещё одна сторона всего. Она называется «как». Как бы аура факта. Рисунок истины. Её мерцанье. Для твоей девушки это сторона главная. Здесь оттенки. В этом всё искусство, вся поэзия. А ты пренебрегаешь этой стороной действительности. Живёшь математически...

Аннотация к этому произведению:

Стоит ли писать стихи влюблённому юноше, не разбирающемуся в поэзии? Пожалуй, нет, если та, кому они посвящены, прекрасно ориентируется в искусстве слова.

Читается легко, разговор живой, остроумный ( иногда). Но все четыре персонажа говорят в едином стиле, никакой разницы, даже гендерной. Вот только появление цыганки немного разнообразит стиль и лексикон. НО, к сожалению, она слишком быстро исчезает.

Привет, старики , старики, старики. Молодёжи тоже виват. Ухожу в духовное странствие, возможно вслед за пророком, Лачиным.  Писать далее буду только на РД , там меня все и ищите. Punks not dead!!! Кое-что из следующего релиза:

НЕВЫНОСИМАЯ ЛЁГКОСТЬ НЕБЫТИЯ
Смирнов приснился себе с протянутой рукой. Он бродил по нейросетке сна, что-то там осеннее было, листья эти дурацкие, кленовые, с ними осенняя тема прочнее ассоциируется. Может, во сне и не было именно кленовых, но сейчас, придумывая сон себе наново, генерируя его, он их по сну раскидал. Дорожки, как будто бы парковые. Разбодяженное в пространстве ‒ уныние и тлен. Небо можно было бы назвать свинцовым, но Смирнов терпеть не мог всяких пошлых банальностей. Свинцовое небо, блин. Как будто каждый день со свинцом ручкаешься. Вредный же, вроде. Свинец. Яд. Никто с ним не ручкается. Поэтому никаким не свинцовым, хотя-а… в детстве он плавил свинец. В песочнице. Свинец из аккумуляторов. Вспомнил, да. Красиво плавился. На серебро похож. На дрожащую серебряную линзу. В детстве ручкался, получается. В исчезнувшем времени. На языке бы она дрожала. Серебряная линза. Свинцовая. Ощущение представились Смирнову приятными, если бы не температура расплавленного свинца. Никаких бы не было ощущений, кроме горящего языка в исчезнувшем времени и нём в нём исчезнувшем. Так что детские воспоминания Смирнов себе не зачёл, и небо во сне, теперь уже точно, было не пошляцки свинцовым, а просто и честно ‒ серым. Серым и низким. Он под ним бродил по дорожкам как будто бы парковым, усыпанным кленовыми листьями дурацкими. С протянутой рукой. Что-то произносил. Точнее, просил. Ведь с протянутой рукой обычно просят. Но вот что просил Смирнов, он, хоть убей, вспомнить не мог.
Лежащая рядом женщина резко и глубоко вдохнула. Смирнову стало страшно. Он отпрянул от женщины. А потом придвинулся ближе, положив руку ей на грудь. Но жестом не эротическим. Не было в жесте похоти. Может совсем немного. Промельком. В тот самый момент когда в ладонь уткнулся выпученный ‒ из-за того что женщина лежала на боку и грудь её была несколько сдавлена ‒ уткнулся выпученный острый сосок. Может только в этот миг и на секунду в Смирнове и у Смирнова ‒ шевельнулось, но не более.
Он прижал ладонь к груди женщины, перестав ощущать её отдельно, как способный возбуждать объект, и ладонью вслушался в сердце. Оно не билось. Смирнова тряхануло от этого страшного ощущения. От ощущения НИЧТО, от ощущения ТИШИНЫ ‒ по ту сторону несколько сдавленной груди с выпученным острым соском. Смирнову стало больно. Он вспотел и запаниковал. Правда, единственно чего понять не мог: почему губы на его сведённом судорогой лице, от которого вся кровь отхлынула куда-то в область затылка ‒ там покалывало, в области затылка ‒ почему губы на его обескровевшем лице при этом растянуло в улыбке? Он не понимал себя. Не понимал и не мог вспомнить: отчего улыбается. Женщина не дышала. Но потом, словно бы и сама что-то припомнив, скатилась с вершины предыдущего резкого и страшного вдоха, как с горки катятся. Скатилась протяжным выдохом. И снова забилось по ту сторону груди. Снова стало громко. Снова празднично. 
‒ Когда мы пили, ты с самого утра меня терроризировал, ‒ повернулась к нему женщина, открывая глаза. ‒ Нет лучше зелья…

И кто болен Музыкой, советую заглядывать в ветку форума Грязная музыка, я сам заглядываю, поработал, ёмана.