КУКОЛКА.
 В комнате жарко. В воздухе кипит раскалённая пыль. Часы встали полгода назад, с тех пор в ней всегда пятнадцать минут третьего, на этот раз дня. Комары на потолке, на шкафу, везде. Скомканная постель. Так не хочется туда возвращаться, но надо же где-то спать, и Артур, готовый повернуть ключ, помедлил на пороге... повернул... вошёл. Тёплый, мягкий воздух обнял его.  Солнце уже успело осторожно просунуть тощий луч сквозь мутное стекло зашторенного окна. Он упал рядом с кроватью и замер, притворившись, будто его тут нет. Артур вздохнул. Сухая взвесь воздуха, почти не проникала в лёгкие, застревая где-то в носоглотке. Ему ужасно захотелось спать. Привычным жестом он набросил куртку на сгорбившийся под грудой вещей стул и повалился на кровать. Кажется, заснул.
 Кровать, шкаф, стол и стул взяты в оцепление небесного цвета обоями, в которых вврезаны белая дверь и, напротив окно с синими шторами. По периметру лежит пыль, уютными сугробиками сгущающаяся по углам.  Сейчас Артур спит, раскинув руки и ноги, запрокинув голову на грязную серость подушки и ему невдомёк, что выйти из комнаты ему больше не суждено, но возражать он не стал бы, даже если и знал. Возражать не в его правилах.
 Много лет прошло с тех пор, как он поселился в комнате, вернее, сколько Артур себя помнил, он всегда был связан с ней, но уж точно не всегда она была такой. Когда Артур был маленьким, комната казалась несравненно больше, в ней было два огромных светлых окна, не знавших штор, и массивный книжный шкаф на ряду с платяным. Раз в неделю мать мыла пол, вытирала пыль, убирала разбросанные по ковру игрушки. Отец частенько брал его на руки и подносил к одному из окон, за которыми простиралась таинственная сказочная долина с тёмной кромкой далёкого леса на горизонте. В такие минуты Артур представлял, как он, уже большой, мчится по ней на богатырском коне, острой саблей сражая бесчисленных печенегов, половцев и прочих гвардейцев кардинала, или, как благородный и скромный, освобождает красавицу принцессу, пленённую в волшебной чаще. Он непременно целовал бы её в губы, так, как видел однажды по телевизору, и его не смущало, что у принцессы было мамино лицо или, реже, девочки-соседки из параллельного третьего «б» класса. Поглаживая его по шёлковой макушке, отец говорил, что когда-нибудь Артур вырастет  и построит на этом месте прекрасный город с дорогами, магазинами и большими тенистыми садами. Отец замирал, задумчиво глядя куда-то за лес, и его усталое лицо, с проседью в бороде, преображала мечта. Хотя Артур не одобрял отцовских планов на долину, ему очень хотелось вырасти, и ожидание чего-то прекрасного мешало засыпать вечерами. Он любил маму, папу, дедушку и сладкий-сладкий чай из своей маленькой кружечки и ещё когда читают перед сном. Он любил всё и всех той особенной детской любовью, не знающей сомнений и страстей, и комнату тоже любил, да и она его.
 Шло время, семья Артура переехала, комната внезапно ослепла на один глаз и стала уже, оставив в прошлом чудесные обои с яркими цветами и долину, будоражащую своей непостижимой прелестью. Она облачила стены в белое разлинованное полотно, распростёрла за единственным окном дорогу. Дорога несла на своих серых плечах дома, с комнатами, похожими на комнату Артура как две капли воды, и совсем другими. Всё это было интересно и ново, манило и пугало. Теперь она казалась строже и требовала от Артура много разных и странных вещей, и ей не нравились больше мечты, которые они прежде лелеяли вместе. Четырнадцатилетний Артур в замешательстве украшал поскучневшие стены странными, крикливыми рисунками и яркими фотографиями из журналов в надежде порадовать её, вернуть былое расположение к себе, но тщетно. Комната загнала его любимые книги в шкаф, покрыла их толстым слоем пыли и дала другие, отяжелённые, серьёзные. Они лежали повсюду и мозолили глаза своими серыми, коричневыми переплётами, похожие на кирпичи. Артур терялся, ему казалось, порой, что комната над ним смеётся.
 Однажды утром отец подарил ему настенные часы, те самые, которые остановились полгода назад. «Ты уже достаточно большой парень», - торжественно сказал он, и они вместе прикрепили их напротив кровати, так, что утром, открывая глаза, Артур всегда видел круглый белый циферблат и ленивые черные стрелки, мерившие его жизнь.
  Мать с печальным умилением глядела на взрослеющего сына, вспоминала, как раньше он, совсем маленький, в жёлтой пижамке, приходил ночью в родительскую спальню. Босые ноги шлёпали по полу, Артур взбирался на кровать, заползал между родителями под одеяло и они разговаривали. Они разговаривали о том, понравятся ли принцессе, чьё освобождение намечалось на утро, его игрушки, какие конфеты больше всего любят принцессы, о том, какая замечательная, полная чудес и геройства, жизнь ждёт Артура.
 В те далёкие времена, убаюканный мечтами, он засыпал, обняв материнскую руку, но каждый раз непременно просыпался в комнате, куда его бережно переносили.
 Артур не понимал, как комната, такая светлая, чистая, прежде всегда чуткая к нему, могла перемениться в одночасье. Он по-прежнему доверял ей, но она уже не была такой приветливой, как раньше. Комната прятала его вещи, носки, бумажки с номерами телефонов. Пыль непокорной щетиной росла на подоконнике, шкафах и полках. «Может, она меня разлюбила?» - думал Артур - «Но нет, она не могла так поступить! Наверное, она что-то хочет объяснить, но что?..». Артур стремился любить всё новое в ней, учился мечтать по-новому, но это было нелегко. Как ни старался, он не мог полюбить её так абсолютно и искренне, как в детстве, и тогда он начал притворяться, что любит, и комната, казалось, поверила ему. К восемнадцати годам воцарился порядок и относительная чистота. Мир Артура принял определённую полярность и пусть сам он не всегда знал, чего хочет, но зато довольно точно угадывал, чего ждёт от него комната. Он освоился в ней, научился вставать и ложиться под тиканье часов, которые теперь уж не казались такими медлительными, а шли бодро и даже, как-то настойчиво. Сорвал со стен глупые, ненужные больше рисунки и фотографии. Стал носить короткую стрижку, наподобие отцовской. Сам делал уборку, занимался нехитрыми бытовыми мелочами. Со временем Артур перестал различать, где следует своей воле, а где потакает привередливой комнате. Он успокоился. Её желания вновь стали его желаниями, и  Артур тихо радовался этой восстановившейся гармонии. Он чувствовал себя уютно, засыпая ночами на своём стареньком диванчике. Книжки-кирпичи, расставленные по полкам, понимающе смотрели на него, такие опытные, толстые и дружелюбные. Пыль исчезла, перестали пропадать вещи. Всё указывало на то, что комната довольна им, но всё же что-то было не так… 
 Солнечный свет без радости скользил по стенам, и комната, даже в самые счастливые дни, казалась печальной, прекрасной, но всё же печальной. Какое-то тревожное, невыраженное сомнение поселилось в душе Артура, будто он сделал что-то зазорное. Отец, напротив, очень гордился сыном «без пяти минут инженером». «Так держать, сынок!»,- говорил он, - «ты на правильном пути». Артур и сам знал это, но как ни выскабливал душу здравым смыслом, сомнение упорно цеплялось за что-то. Он носил его в себе как диковинного паразита, оно не мешало, но его присутствие определённо чувствовалось. Прошло ещё какое-то время, и Артур свыкся с ним, оно стало частью его натуры.  Подобно термиту, оно незаметно подтачивало его, впивая свои крохотные челюсти в чувства и мысли. Оно прогрызало кривые пустые тоннели в его душе,  оставляя на стенах вязкий налёт романтики. Этот налёт по началу пьянил Артура, ублажая врождённую его меланхолию. Так приятно было вечерами, из открытого окна своей комнаты смотреть в тысячи горящих глазниц других домов, и думать: «Вот вы все живёте и не знаете а я… я…» Артур и сам толком не знал, что должно было следовать за «я», но на душе всегда становилось тепло, уютно и немного печально. Хотелось жить, и он вгрызался зубами в чёрный студёный воздух и с захмелевшей улыбкой смаковал своё червивое одиночество. Так, ненароком, Артур пристрастился подкармливать «зверька», которого в шутку назвал своим сыном от комнаты.
  Минуло не так много времени с того момента, как Артур закончил институт, когда с тревогой он стал натыкаться на паразита в душе там, где меньше всего ожидал встретить. С горечью в сердце обнаружил он, что безобразно искалечены оказались самые нежные, самые нужные ему чувства. Как бы то ни было, любовь к женщине,  к родителям, любовь вообще оказалась для него навсегда осквернена сомнением. Артур, конечно, любил Анну, с которой он был вместе с конца четвёртого курса, но совсем не так, как любил в детстве комнату. Раньше, ещё до знакомства с ней, он в страхе думал, что будет любить её даже больше комнаты. Ему временами казалось, что прежде так оно и было. Но в действительности любовь эта походила на серую невнятную жижу, в ней не было ни мечты, ни сказки и Аня не была похожа на принцессу.  Воспоминания, какая-то недосказанность, проблески надежд и развеявшиеся миражи всплывали в ней, сменяя друг друга, а на поверхности плавало непотопляемое, вездесущее «но». И всё-таки это была любовь. Та самая «обычная» любовь «как у всех», которую он прежде с презрением наблюдал в тысячах других комнат, задевавшая своей тусклостью, изъеденная рутиной. Нечто, что он прежде никогда не назвал бы прекрасным «неземным» словом любовь. Артур любил родителей но, хотя они были прочно связаны в его памяти с той далёкой комнатой детства, любовь эта почему-то обветшала, и он зачастую не мог сдержать раздражения, ловя на себе их восхищённые, полные гордости взгляды. «Но неужели это всё, что я теперь способен чувствовать? Но как же, ведь в детстве-то я мог, я…, я ведь…я… и всё равно я люблю! Ведь люблю?» Артур прислушивался к себе, но слышал лишь скрип челюстей прожорливой твари. Он боялся, и ему ничего не оставалось, как стать циником. К тому же у Анны была своя комната, а родителей он исправно навещал по субботам.
 Радовало то, что в его собственной комнате всё было спокойно. Красный диплом, гордость Артура, лежал в верхнем ящике стола, рядом с ключами от престижной иномарки. Анна помогла Артуру выбрать красивые шторы. Вечерами он зашторивал окно, чтобы свет огней комнат дома напротив не напоминал о разочаровании и паразите. По утрам Артур ленился и всё реже и реже раздвигал шторы, и однажды они срослись плотным синим веком, навсегда затянув окно. Непостоянный нервирующий солнечный свет заменил надёжный электрический, рождённый хрустальной люстрой. Артур больше не думал, что этот же свет был невыносим ему в других окнах, здесь, в комнате, он был своим, слегка холодным, но покорным. Воздух немного отстоялся, осел, стал более комфортным, плотным и тяжелым, очертания предметов менее чёткими и острыми. Обои с течением времени приобрели холодный голубой оттенок неба. Появилась удобная кровать (на которой мы оставили его спящим) взамен старого дивана. Гардероб насытился дорогими костюмами и туфлями. Книги вместе со шкафом были выселены в коридор, правда, ему некогда было читать, потому что часы стали крутиться с бешеной скоростью. Артура утешало, что, несмотря на беспорядок в душе, его комната находится в полном порядке и это благодаря его труду и усилиям. Он хранил затаённую обиду на комнату за паразита и гордился тем, что сумел, как ему показалось, наконец, подмять её под себя и если бы не часы, то он бы решил, что она покорилась ему. Если бы не проклятые часы Артур стал наконец хозяином положения!!! Нося в себе червя, Артур не доверял больше комнате, наделившей его им.  Он совсем перестал любить комнату и нуждаться в её любви, вернее он уже не ставил вопрос таким образом  и если бы его спросили, любит ли он свою комнату, он посмотрел бы на вопрошающего как на идиота и попросил не тратить его драгоценного времени. Ему некогда было задумываться над подобными мелочами. Он стал  мудрее. Частые командировки, новые перспективы.  Каждый день Артур решал конкретные задачи и вопросы. Гидродинамические исследования скважин, методы интенсификации притока, увеличение дебита скважин, анализ отказов ЭЦН - всё это отвлекало его от паразита, заполняло пустые червоточины в душе, заставляло комнату подчиняться его воле… ах, если бы не проклятые часы… Артуру приходилось нелегко, чтобы поспеть за ними, он перестал спать. Глаза его были вечно воспалены, взъерошенные волосы поредели. Он заметно располнел, и Анна в шутку спрашивала его, поглаживая по выросшему животику: «Кого мы ждём, милый, девочку или мальчика?»
 Артур ускорялся, и часы ускорялись вместе с ним всё стремительней, всё быстрей становился их бег. Ему казалось, что он во чтобы то не стало должен  стать победителем этого марафона. Во имя чего, он толком не знал, но победа казалась такой близкой, такой возможной, что Артур в азарте забывал обо всём на свете.
 И вот, полгода назад, случилось то, чего Артур не мог предположить - часы, глухо щёлкнув, встали в пятнадцать минут третьего. Артур растерялся. Что это, желанная победа? Но радости он не испытывал, потому что вместо нее копошилось нечто скользкое, прожорливое и неуловимое. В голове молнией блеснула догадка: «Неужели комната обвела его вокруг пальца?». Он вдруг ощутил ошеломляющее опустошение, всё стало ему совершенно безразлично. С удивительной ясностью обречённого осознал он, что комната нарочно отвлекала его этими мерзкими часами, чтобы он не думал, не боролся с тварью внутри себя. И он, как хомяк, гнал колесо, пытался обогнать самого себя, пока проклятый червь не выел изнутри его душу полностью, без остатка. Артур явственно ощущал какую-то удушающую пустоту в груди, не страх, не боль, не ужас,  они навсегда исчезли во чреве проклятого гада, а именно невыносимую распирающую пустоту, пронизанную металлическим лязгом неутомимых, алчных челюстей. Артур не чувствовал своего поражения, но понимал его. Он не умел жить по-другому, и считал, что такова его судьба. С тех пор как часы встали, он больше не нуждался в цели, чтобы забыться, достигая её, это не имело ни какого смысла. Червь указал на бессмысленность его бытия, червь был им самим. И он хотел жить, червь чертовски любил свою жизнь. Артур запустил свою комнату, утопив её в пыли, которая мгновенно заполонила всё вокруг, клубилась в воздухе, словно голодные микроскопические пираньи. Какое-то рефлекторное презрение к комнате заставляло покидать её по ночам и он слонялся по улицам без толку, ничего не ища, ковыряя запоздалую мечту о ремонте. Артур бросил работу, теперь она была ему не нужна. Анна ушла от него, вроде бы, она переехала в комнату к бывшему коллеге по работе. Впрочем, теперь это мало беспокоило его. Был только он и его комната. Есть только он и его комната…
  В комнате жарко. В воздухе кипит раскалённая пыль. Комары на потолке, на шкафу, везде. Скомканная постель. Так не хотелось туда возвращаться, но Артур всё-таки вернулся и теперь спит. Разъярённые пылинки глодают солнечный луч, чудом прорвавшийся сквозь зашторенную муть окна. Луч ступил на кровать рядом с головою Артура и пополз, медленно вскарабкиваясь по вздымающейся груди. Тишина… глухой хруст проломил её. Артур вздрогнул, приоткрыв глаза, и луч суетливо дёрнулся, затем замер. Артур больше не дышал. На его лице застыла страшная, бессмысленная гримаса с тлеющим углем улыбки в полузакрытых глазах. Улыбка угасала, растворялась по мере того, как дыхание ещё недавней жизни выветривалось с губ. Интересно, что ему снилось? На белой, давно нестиранной, футболке Артура  появилось новое маленькое красное пятнышко. Оно разрасталось, поглощая все другие пятна,  становилось всё больше и ярче. Кровь пропитала футболку и принялась за простыню. Несколько минут ничего не происходило, потом грудь Артура вздрогнула, заколыхалась, словно пытаясь вновь ухватить воздух. Мокрая футболка приподнялась, плотно обхватив нечто шевелящееся. Нечто ползало под ней, искало выход, топталось  и хлюпало, казалось, что футболка вот-вот разорвётся. Тело Артура вздрагивало. Наконец, из ворота показалась голова огромного насекомого, с  большими переливающимися всеми цветами радуги глазами, усиками щёткой и длинным не хищным ртом-хоботком. Насекомое застряло в узком прорезе футболки и, уперевшись передними лапками в плечо и голову Артура, изо всех сил старалось освободиться. Футболка поддалась, треснула и насекомое стремительно нырнуло под одеяло, оставив на простыне кровавый след. Через какое-то время оно вышло и начало расправлять измятые, окровавленные крылья и стало ясно, что это огромная  чёрная бабочка. Её чёрная хитиновая спинка тускло поблёскивала, вздрагивая. Бабочка взобралась на стул поверх  куртки и стала медленно, неуверенно взмахивать крыльями. Вдруг она встрепенулась, крылья замелькали и бабочка взлетела, уронив потерявший равновесие стул. Бабочка облетела по периметру комнаты, ударяясь крыльями о шкаф и о стены, оставляя на них темные пятна пыльцы со своих красивых чёрных крыльев. Видимо ей было больно, она заметалась из угла в угол, в исступлении разбив люстру и сбросив на пол ненавидимые Артуром часы. Она запуталась в шторах, оборвала их и, падая с глухим стуком, ударилась об угол стола, оставив на нём бесцветную жидкость.
 Солнце залило комнату, свет был настолько радостный и игривый, что даже грязное в разводах стекло не могло сделать его хмурым. Солнце весело купалось в пыли, которую подняла из углов беспокойная бабочка, даже Артур, казалось, просто задремал, разморенный после обеда. Бабочка, увидев свет, вновь взлетела, несмотря на изорванные края крыльев и пробитое о стол брюшко. Существо из последних сил  стало биться в окно, оставляя на нём чёрную пыльцу и бесцветные пятна. Стекло треснуло, ещё удар, ещё… Со звоном осколки посыпались на подоконник, прохладный ветер ворвался в комнату, разгоняя испуганные, капитулировавшие клубы пыли. Яркий радостный свет, свежий ветер сделали комнату прекрасной, возродили её. Артур, был бы он жив, непременно узнал бы в ней прекрасную, любимую комнату из своего детства.
 Бабочка выбралась из под осколков стекла, расправила истрёпанные чёрные крылья и вылетела из  комнаты в голубое, пустое и холодное, но, зато, настоящее небо.   

                                                                                                                                                                                                          Серафим Бутылко     
_{Вордс донт кам изи ту ми}
               

Я спрсил:

Здравствуйте, Игорь! Пишет вам Серафим Бутылко. Хотел бы прояснить вопрос. Мой рассказ "Куколка" рассматривался в списке произведений за промежуток времени с 18 - 25 ноября. В списке того, что готовится к публикации он не значится, однако извещение об отказе я тоже не получил. Означает ли это, что я теперь могу выдохнуть и со спокойным сердцем ждать отказа в течении месяца?

Спасибо, желаю вам успехов! Журнал всё равно отличный.

Мне ответили:

Здравствуйте, Серафим.

Ваш рассказ действительно прошел рассмотрение редакци и не был одобрен к публикации.

Но, видите ли, по правилам работы редакции, после того как вынесен вердикт, у каждого редактора есть право в течение недели инициировать повторное голосование, в случае если он сочтет текущий результат несправедливым. Именно поэтому авторы извещаются об отказе в публикации не ранее чем через неделю после окончания голосования - чтобы не мотать зря авторам нервы и не провоцировать некрасивых ситуаций "а-ля мы передумали, извините".

Но результат (если это отказ) - автор обязательно узнает по почте.

Если это одобрение - то узнает об этом в виде извещения о публикации.

А вот публичного сообщения об отказе мы не делаем специально, чтобы не травмировать авторов.

Надеюсь, я подробно ответил Вам?

Если Вам, как участнику нашего форума, захочется вывесить мой ответ на обсуждение общественности, я не возражаю.

Возможно, данный вопрос возник не только у Вас.

--
С уважением,
Игорь.

А чего вы тут, собственно, хотите найти? (если не секрет)

                                           ХИМЧИСТКА
Он шёл от остановки, рассеянно смотря под ноги и, то и дело, поправляя сваливавшуюся с плеча большую спортивную сумку.
Опаздывая, он перепрыгивал через лужи, обгонял прохожих, забавляя их своей неуклюжей поспешностью. Иногда, недовольно скривив лицо, он посматривал на небо, где в серых разводах туч уже две недели скрывалось солнце. Июнь был на редкость холодный и дождливый.       Свернув за угол, он увидел, как от дверей химчистки, где он уже полгода работал сторожем, отъехала белая газель. Водитель приветственно вскинул руку и, обдав, не успевшего отскочить сторожа грязью из под колёс, машина исчезла за поворотом, моргнув на прощанье стопами. «Женя, блин…», - вырвалось у него, и быстро скользнув глазами по пустой улице, как бы желая убедиться, что нет свидетелей этого происшествия, он с рассеянной улыбкой стал  подниматься по лестнице.
  В прихожей химчистки лежал разбитый рекламный щит. «Хорошо, не в мою смену разбили» - мелькнуло у него в голове, остановившись, он потрогал рукой холодную металлическую, выкрашенную в зелёный цвет и нелепо изогнутую, раму разбитого щита, вздохнул и прошёл дальше в большую светлую залу, где  от  воздуха, нагретого паром утюгов, влажного и пахнущего свежевыглаженными вещами, его неминуемо начинало клонить в сон.
В помещении было пусто. «Привет, Ваня», - бросил ему сидевший на «приёме» за большим деревянным, тяжёлым и низким швейным столом с облупившимся от времени лаком, маленький тщедушный человек и снова уткнулся в кучу зеленоватых квитанций, выставляя на показ свою неопрятную лысинку. «Как жизнь?» - неожиданно добавил он не прекращая работы, его слова звучали как-то слишком громко, нарушали тихое мерное гудение, доносившееся из прачечного цеха, и, казалось, были обращены в пустоту, а не к Ивану лично, так что тот по рассеянности не сразу, а только поймав на себе недовольный взгляд, буркнул в ответ «Привет, Аким, да всё нормально… » и поспешно удалился, дабы избежать бестолковой и мучительно скучной беседы. Иван прошёл минуя стол, мимо огромного опутанного проводами конвейера, на котором висело множество уже вычищенных и завёрнутых в целлофан вещей, мимо железной неумело покрашенной в белый цвет и грязной двери гудящего цеха, прямиком в раздевалку. Он бросил сумку в свой шкафчик, который приходилось делить со швеёй, сейчас она уже ушла и в нём валялись только открытая пачка тонких дамских сигарет и сломанная красная зажигалка. На открытой дверце шкафчика он в зеркале увидел своё серое лицо с тёмными кругами под глазами и давно нестриженные спутанные тёмные волосы, почему-то рассмеявшись своему отражению он, с неожиданной для самого себя досадой, захлопнул дверцу и, подойдя к раковине, умылся. Вода была ледяной и приятно холодила голову, он умылся ещё раз.
«Если бы оно не проходило, это ощущение свежести»,  - подумалось ему, но он знал, что не успеет вернуться в зал в попытке незаметно добраться до своего дивана в затемненном углу, не успеет  сесть на него, как вернётся эта не усталость, нет а какая-то неясная гудящая тяжесть в голове – профессиональное заболевание всех ночных сторожей, расплата за бессонные ночи. Иван вспомнил, как два года назад, ещё до ссоры с отцом, до того, как ему пришлось пойти работать охранником, рано утром по дороге в институт,  часто встречая парней с осунувшимися лицами, по которым нельзя было определить возраст, с большими спортивными сумками и иногда с бутылками дешёвого пива, он, неся свой дорогой, аккуратный кожаный портфель – подарок родителей -, презрительно улыбался, он всегда вспоминал, как отец говорил, что по утрам пьют одни алкоголики. Да и что-то нелепое было в этих людях, что-то жалкое и в то же время смешное было в их сгорбленных фигурах и походке, в бесцельной сосредоточенности их лиц, вызванной усталостью. Сейчас, стоя склонённым над умывальником с каплями воды, стекающими по лицу, он вспоминал те свои мысли, то время и рассеянно улыбался отражению в зеркале над раковиной, откуда на него смотрел тот, кого он прежде назвал бы неудачником. А теперь, теперь всё изменилось…
«Да красивый, красивый, всё никак на себя не налюбуешься », - оборвал ход его мыслей Аким, незаметно подошедший и вставший в дверном проеме, - «Закройся за мной» - его смуглое чисто выбритое лицо озаряла насмешливая улыбка, причудливой сетью морщин обрамлявшая жёлтые белки потускневших восточных глаз и ряд крепких таких же желтых зубов. «Он как будто вылит из золота, этот Аким», - пронеслось в голове у Ивана, и его блуждающий взгляд на мгновение остановился на сверкающей под лампами дневного света золотистой  лысине «приёмщика», тот, с видимой досадой, поймав этот взгляд, перестал улыбаться и приосанился. Сложив руки на груди, он с недовольным видом человека, которого задерживают, поглядел на часы и сердито произнёс «Давай быстрей, тебя только и жду».
 Провожая расстроенного Акима, Иван со ступеней смотрел как тот, в своих безукоризненно чистых туфлях и черных, немного потёртых штанах, аккуратно ступает, петляя меж грязных луж. Он то поднимался на носочки, забавно взмахивая руками, чтобы удержать равновесие, то останавливался и вертел головой, ища место, где бы ему лучше пройти. Наконец, он скрылся из виду и Иван в одиночестве остался стоять на крыльце, которое казалось вырванным из начавших сгущаться сумерек неоновым светом вывески, висевшей над дверями.               
Возвращаться в душное и пустое помещение ему не хотелось и он, сунув руки в карманы старых грязных спортивных штанов, синих с белыми лампасами, и склонив голову, прильнул спиной к сырой прохладе стены. С застывшим лицом Иван уставился на грязные ступени, покрытые желтым, местами уже отколовшимся, кафелем. Он стоял так долго и неподвижно, думая о себе, о том, как его жизнь стала такой как сейчас, о семье. Он вспомнил сухое, всё ещё красивое с большими, влажными, ласковыми глазами лицо матери. Почему-то она представлялась ему плачущей, и это несколько смущало его, ведь он никогда не видел её слёз. Он  думал о своей возлюбленной, простившей ему измену и, почему-то, злился на неё за это. Оглядываясь назад на своё совсем недавнее, но теперь кажущееся таким далёким и нереальным прошлое, отсюда с этого грязного крыльца, с этой тёмной пустынной улицы, он не жалел ни о чём, потому что, всякий раз принимая решения знал, что поступает правильно, но почему же сейчас ему было так тоскливо. Он был прав, всё делал правильно и даже теперь, нет никаких сомнений в этом, вот только с удивлением и неожиданным страхом ощущал он, какие-то странные необратимые перемены в себе, какую то тупую боль, и это ощущение, всё нараставшее, беспокоило и душило его. Почувствовав слабость Иван с волнением стал расстёгивать ворот рубахи, пальцы не слушались его, пуговица, брякнув, упала и укатилась в темноту, он проводил её пустым нахмуренным взглядом. Иван тщетно пытался взбодриться, что бы  рассеять тревогу, но она только крепла в нём и он сбивался с мыслей, запутывался. Ему вдруг невыносимо захотелось уйти, уйти всё равно куда только бы там были люди, люди и свет… Он стал беспокойно озираться Неужели эта пустота, которую Иван теперь уже явственно ощущал внутри, это и есть то, к чему он шёл, но ведь он всё делал правильно, ведь ему только хотелось быть счастливым? Иван не мог найти объяснения тому, что с ним происходит, мысли смешались в его гудящей голове, поднимались вихрем, и от растерянности он впервые в жизни заплакал. Неожиданно ему почудилось, что сырой кирпич за его спиной исчез, и будто он проваливается в стену, будто он часть её, такой же холодный и мертвый, будто цемент этой стены вяжет его, усыпляет, чтобы убить и вот уже почти усыпил. Стремительным рывком Иван отпрянул от стены, поражённо глядя на неё ощупал промокшую на спине рубаху. Затем,  испуганно усмехнувшись и пробормотав что-то о нервах и о фантазии, решительным движением он достал из отвисшего кармана тяжёлю связку ключей, на большом стальном кольце и, колебавшись мгновение, навсегда закрыл дверь химчистки. «Хватит!» - крикнул он и эхо отражённое от бетона заборов, вторило ему. Широко замахнувшись, Иван с силой швырнул ключи, звеня и кувыркаясь связка утонула в сырой темноте июньской ночи. Вытерев лицо рукавом рубахи, он легко сбежал со ступеней  и, широко шагая и шлёпая по лужам, вышел на освещённую улицу, где по краям дороги росли ветвистые деревья, с толстыми стволами и густой листвой. Листья деревьев подсвечивали прятавшиеся в них уличные фонари. Иван не спеша брёл по пустой проезжей части и ему казалось, что он идёт между больших причудливых зелёных ламп. Ему было хорошо и спокойно, и увидев справа круглосуточный магазинчик, он зашагал к нему чтобы купить пива.                                       
                                                                                           

                                                   НАСТОЯЩИЕ НЕГРЫ
Где-то недалеко, на окраине деревни, пронзительно взвыл мотоцикл,  спугнув неожиданно подкравшийся к Олегу сон, затем закашлялся и стих. Спросоня, он резко приподнявшись с примятой травы, непослушной рукой стал хвататься за край куртки, пытаясь набросить её на лежавшую рядом обнажённую девушку, но куртка опять и опять выскальзывала из сонных пальцев, шоркая молнией по ногтям. Устав бороться с ослепляющим солнечным светом он закрыл глаза, а когда открыл, то увидел над своим лицом лицо девушки, в её весёлых зелёных глазах и насмешливой улыбке не было и тени беспокойства. Он настороженно посмотрел на неё, спросил - «Кто-то едет?», - она промолчала.  Олег прислушался, но вокруг было тихо, только стрекотали в высокой траве кузнечики, уныло посвистывала какая-то птица, да то и дело  вскрикивали жирные вороны, прилетавшие сюда, вероятно, с деревенской помойки. «Чего улыбаешься?» - спросил он её смущённо. «Ты лежишь на ней» - сказала она и засмеялась. «На ком?» - не сообразил Олег. «Да на куртке же» - и она откинулась на траву, подставляя солнцу своё красивое тело, с тремя незагорелыми треугольниками на золотисто-персиковой коже. Купальник, скомканный, лежал рядом, и, улыбаясь как-то по детски беззаботно, и, глядя в небо, где далеко справа зависло единственное крохотное облако, девушка наматывала на палец его бретельку. «Скажи? Ты меня любишь?» - спросила она, но вдруг поблизости снова затрещал, захлопал старый мотоцикл и его гул становился всё громче и отчётливей. «Ишь ты, завёлся таки», - усмехнулся Олег – «давай, Ксюха, собираемся, нас наверно ребята уже потеряли» и он, не поднимаясь стал торопливо просовывать ноги в штанины клетчатых купальных шорт, одевать футболку, причём, одел её сначала наизнанку, затем задом на перёд, потом долго возился с ремешком левой сандалии и за этой вознёй сперва и не заметил,  что собравшаяся раньше него Ксюша присела рядом с ним на корточки и смотрит на него. «Ты чего?»,- спросил он удивленно. «Ничего…» сказала она и, добавив, «Ты хороший!» поцеловала его в щёку. «Вот же дура!» - подумал Олег, нахмурился, поднялся на ноги, рывком сорвав распятую на траве куртку. Мотоцикла слышно не было. Они вышли на песчаную, ухабистую дорогу пересекающую заросшее брошенное поле и вившуюся через куцую берёзовую рощицу до самой реки, и, взявшись за руки, пошли на пляж, где оставили машину.
 Олег вспоминал холодный вечер прошлогодней ранней весны, когда они впервые встретились… Он дремал, привычно вытянувшись на диване неудобно заломив голову, отчего она потом непременно болела, когда раздался звонок телефона и пьяный голос институтского товарища заглушаемый громкой музыкой и, то и дело, прерываемый вспышками визгливого женского смеха позвал его куда-то, чтобы потом вместе поехать к кому-то. Когда через час Олег вошёл в двери дешёвого кафе при старом кинотеатре, где в полутьме по углам сидело несколько человек и на старых трёхлапых, столиках красовались красные пластмассовые стаканчики с вставленными в них салфетками и вазочки с искусственными цветами, выцветшими, навечно провонявшими сигаретным дымом, то ни товарища своего, но и вообще ни одного знакомого там не встретил. Он сел за столик напротив маленькой пустой сцены и зачем-то выдернул из стаканчика салфетку (их выпало сразу несколько). Перебирая её в пальцах Олег наблюдал как на сцене зажёгся свет и вышедшие, после очередного перекура усталые музыканты, не торопясь и переговариваясь стали занимать свои места, настраивать инструменты. Зазвучал неторопливый джаз и в немолодой полноватой, белокурой женщине игравшей на синтезаторе и певшей тёплым карамельным голосом, который так не вязался с усталым огорченным выражением лица, Олег узнал преподавательницу фортепьяно из музыкальной школы, в которую когда-то ходил.  Стал прибывать народ, предвещая конец сеанса и начало нового, в основном молодые пары. Какой-то парень и тощая девица с черными крашеными волосами проскользнули мимо, поочерёдно задев его столик и уселись за соседним. Черноволосая стала озираться по сторонам, косясь то в сторону бара, то в сторону сцены где, чудаковатый гитарист, дымя сигаретой, мотал головой и презабавно закатывал глаза, выпячивая нижнюю губу, когда брал особенно трогавшую его ноту, отчего казалось, что сигарета вот-вот выпадет у него изо рта, но она не падала. Олег слушал, не сводя глаз с музыкантов, и что-то в их музыке или в них самих его раздражало, что, он не мог понять и думал, что наверно лучше всех джаз должны играть настоящие негры и вообще без живых ударных музыка не звучит, а Лидии Ивановне не мешало бы «сделать лицо попроще». Разочарованный тем, что пришёл он сюда зря, и что товарищ его о нём забыл, Олег бросил обратно в стакан истерзанную салфетку, со скрежетом задвинул стул и неспешным шагом направился к выходу, боком протискиваясь между остановившейся у сцены кампанией. Вдруг он услышал, как черноволосая девушка за его спиной прыснула смехом и ему живо представилось, как её собеседник утирает слюну с лица. «Видел упала? Сигарета упала у лохматого!» - выкрикнул чей-то весёлый пьяный голос, и сунув руки в карманы не по сезону лёгкой, но зато модной куртки, Олег вышел на улицу. Ксюша вышла из такси и оправила полы короткого пальто, её спутник поспорив с таксистом протянул тому смятую бумажку и вылез вслед за ней из той же двери, вытерев порог машины белыми штанами и волоча за собой огромный букет красных роз. Олег посмотрел на девушку  она была миниатюрная, изящная с каким-то не проходящим удивлением  в широко распахнутых глазах из под рыжей чёлки (казалось, всё ей было вновь),  по-детски курносая, и, в общем, милая, но не совсем в его вкусе. Долговязый с букетом хотел было отряхнуть штаны,  но не знал куда ему деть цветы, пытался засунуть их под мышку. Ксюша взяла букет и снисходительно улыбаясь наблюдала как суетливый спутник, что есть силы молотит себя по икрам, оттопырив костлявый зад, доходивший ей почти до самой груди. «Что это?» - подумал Олег «Где она это нашла!». Он почувствовал необъяснимое желание подойти и толкнуть несуразного парня, осмеять его на глазах у спутницы, как-нибудь унизить, как будто он был виноват и в этом обманувшем ожидания вечере и в чём-то ещё другом более важном  и очень обидном. Олегу показалось, что если он сейчас поймёт в чём именно, то не выдержит и бросится на бедолагу.  Упиваясь своей беспричинной злобой, чувством собственного превосходства, в ту минуту он уже решил что Ксюша непременно будет его. Впоследствии выяснилось, что Это зовут Артем, и он в принципе неплохой добродушный парень и по совместительству Ксюшин брат,  вместе с сестрой приехал в кинотеатр где должен был встретиться со своей девушкой. Они собирались втроём смотреть какую-то «тонкую картину», которую Артём видел уже два раза и непременно хотел чтобы посмотрели подруги. У Артема был дар против своего желания привлекать к себе всеобщее внимание, под гнётом которого он смущался и терялся, испытывая волнительное счастье. Вот и тогда, неловко маневрируя между столиками, в своих не по погоде лёгких белых штанах, заляпанных грязью, с огромным букетом, с топорщившимся светлым вихром на вертикально вниз смотрящей голове непрочно крепившейся на кривой как фонарная дуга худосочной шее и возвышавшейся высоко над всеми, Артем ловил на себе полные, как ему казалось, восхищения взоры и смущённо улыбался. Какой-то одиноко сидящий пухлый парень с бородкой, призванной скрывать намечавшийся второй подбородок, на столе перед которым лежала единственная подмороженная роза в дешёвой целлофановой обертке с розовыми же сердечками, кисло посматривал на букет в бугристых Артёмовых пальцах и оценивающе косился на девушку, которой тот после затянутого вступления  его подарил и которую согнувшись в три погибели пытался поцеловать. Ленивые музыканты исполнили ещё пару тягучих песен и скрылись за сценой. Олег решился и уже через четверть часа сидел вместе с новыми знакомыми: Ксюшей, Анной и Артёмом в темном зале кинотеатра довольный вальяжно откинувшись в кресле и отпуская едкие замечания по поводу фильма прямо в аккуратное маленькое Ксюшино ушко с рубиновой точкой в мочке, та с благодарной постоянностью хихикала или, склонив голову укоризненно улыбалась в ответ, наматывая на палец прядку вьющихся волос. Артём увлечённо смотрел «картину» задрав голову, голубоватые блики плясали по его худому  лицу, приоткрытый рот обнажал ровные мелкие зубы, подслеповатые глаза были напряженно сощурены, и он казался астронавтом из далёкого будущего открывшим новую планету и глядящим на неё сквозь стекло из тёмной кабины своего корабля. Молчаливая Анна спала уткнувшись головой ему в колени, на соседнем кресле задыхался без воды букет. В зале было немноголюдно.
    Потом были свидания, прогулки по городу, какие-то кафе, то тёмные и уединённые, то забитые людьми, спешащими с работы на обед и обратно, разговоры незатейливый смысл которых невозможно восстановить в памяти, дежурные фразы, неловкие улыбки, «привет, как дела?», смущённый взмах ресниц, блеск кулона в уютном вырезе блузки, «отлично выглядишь», почищенные, в кои то веки ботинки, юбки с каждой встречей становящиеся всё короче,  «чем занималась», поиск заказанного плюшевого медведя, поцелуи пресные или со вкусом малинового блеска для губ, «видишь, какой я молодец!?»…
 Через неделю когда Ксюшины мама и папа уехали с ночевой на дачу к какой-то там тёте, а Артём ушёл к друзьям музыкантам на ночную репетицию, она отдалась ему на большой родительской кровати, как то до обидного громко кричала и больно впивалась нарощенными ногтями в спину. После, лёжа в тускло освещённой комнате Олег выдерживал суровый взгляд Ксюшиного покойного деда по материнской линии, который смотрел на него с пыльного портрета,  висевшего напротив кровати, и выслушивал Ксюшин рассказ, как однажды этот дед забыл забрать её и Артёма из детского сада, и они ночевали с воспитательницей, потому что мама и папа были в командировке на севере. Артём плакал всю ночь, Ксюша его обнимала,  гладила по голове, а воспитательница говорила, что мальчикам из старшей группы плакать не полагается и что надо брать пример с сестры хотя она и младше. Она рассказывала долго и со всякими удивительными подробностями, пока он не залепил ей рот поцелуем.
И за всё то время, что они были вместе, Олег ни разу не признавался ей в любви, не называл любимой и никогда не спрашивал любит ли она его.  Олег звал её «кисой» а она его «кисулин» и этого было достаточно, и этого хватало для того чтобы быть вместе.  Иногда Олег спрашивал себя «а счастлив ли я?», иногда он чувствовал себя счастливым, но никогда ему не удавалось понять что чувствует она, впрочем ему казалось что он ей нужен больше. Олег гордился, что ни разу не дарил ей цветов, и в тайне мнил себя роковым мужчиной, не упуская возможности поволочиться за юбкой, почему-то всегда возвращался. Ксюша в последнее время много плакала и ластилась к нему, он раздражался, говорил, что она ни на шаг его не отпускает и что устал.     
 Вновь затарахтел воскрешённый мотор и вскоре, обрывая финишную ленту мыслей, обдавая терпкой, хрустящей на зубах пылью пролетел мимо старый оранжевый мотоцикл. Мальчишки лет двенадцати в купальных плавках втроём оседлали его потёртую спину, а в дребезжащей люльке сидела маленькая девочка, обхватив руками старую чёрную автомобильную камеру. «Сатурн что ли… » - задумчиво и как то себе под нос произнёс Олег, вслушиваясь в удаляющийся треск. «Что?» - спросила Ксюша. Олег повернулся к ней и выпалил «Знаешь, я тебя правда очень люблю!» вонзил в неё испытующий взгляд. Она усмехнулась, отвела рукой падавшие на лицо волосы и тихо произнесла, сильнее сжав его ладонь «Ты не умеешь, милый…» «А ты, ты умеешь?» Дальше до самой реки они шли молча.