Жуковский Сергей. Сборник стихотворений «Без препинаний».

помолчи говорю

боль под сердцем

похоже по ходу

на пути к декабрю

на стезе к нисходящему году

обнулился в апрель

то ль в распутья дорог

то ль в распутицу

ре минорная трель

тремор

прошлое сбудется

на пути к декабрю

а июль обездвижен морозцем



погоди говорю

боль под сердцем

закатное солнце

золотит россыпь рос

лапы елей качаются еле

улыбаясь всерьёз

на постели небесной пастели

умер вдруг на пути

к декабрю за гардинами окна

в серебре паутин

лета бабьего звонкого



помолчи я ору

умоляю ни всхлипа ни клёкота

на пути к декабрю

на груди с твоим шёлковым локоном

к декабрю по пути

со слезой на скуле побледневшей

умоляю прости

моя милая юная нежная

Graziе

Жуковский Сергей. Эссе «Мерцания».

...С Лермонтовым мы едва разминулись у подножья горы Машук. Да, именно той, где поэт через несколько минут был застрелен Мартыновым. Михаил Юрьевич был бледен и спокоен. Скорее всего, он знал свою судьбу. Поэтам дан этот дар: знать свою участь. Поэтам ведомо, что они – не жильцы на нашей планете. В какой-то момент их непременно кто-то застрелит, доведёт до петли или ввергнет в пучину беспробудного, фатального пьянства. Не судите поэтов за это. Им и так – не сладко. Да, поэты знают свою судьбу. И готовы к ней. Каждый день. Каждую секунду. Поэты всегда готовы умереть. Зачем, спросите вы. Чтобы стать бессмертными…

Куда запропастились годы, порывы, чистые носки... Осталось плакать от тоски и за собой вести народы. NN

?

Жуковский Сергей. Сборник стихотворений «Короче говоря…».

И в деле, и в любви,

и в Туле, и в Париже

и предают свои,

и продают свои же.



Так выпьем же, друзья,

за всех,

без коих,

в целом,

свои узнать нельзя

ни цену и ни ценность!

Жуковский Сергей. Сборник стихотворений «Бес памяти».

– Не жилец… – хирургу Толе
 медсестра шепнула.
 
 – Больно
 потерял он много крови.
 
 Трёх осколков с пулей – кроме.
 
 В лёгком – дырки.
 
 Почка – в кашу.
 
 – Я ещё – живой, мать вашу… –
 шевелю губами еле.
 – Сдюжу. Режьте. В самом деле…
 
 – Группа?
 
 – Третья.
 
 – Третья. Резус?
 
 – Минус.
 
 – Ладно. Будем резать.
 
 Провалился.
 
 Ночь.
 
 Под вечер –
 больно так, что плакать нечем.
 
 Руки-ноги – целы, впрочем.
 Ну, а то, что больно очень –
 это значит – жив!
 Иначе б –
 не скрипел зубами,
 плача.
 
 Не жилец, казалось.
 
 Вот же
 выжил всё-таки.
 
 Дай Боже
 оклематься.
 
 Встать на ножки.
 
 Потихоньку, понемножку
 расходиться…
 
 И однажды
 заявиться в Питер даже –
 навестить хирурга Толю.
 
 Да – того, что делал больно.
 
 А спустя три дня гранатой
 был разорван под Гератом…

Охо-хо… Уже в порядке слов вашего вопроса водятся мыши: «А что за там у Вас - мыши?» Ура! Мыши – это то, что и отличает художника от остальных. Это его сияющий орден на кричащих лохмотьях, вдохновение, кнут, чтобы сечь себя, и пряник, чтобы накормить чем-то необычным страждущих. Без мышей художник становится ремесленником, рабом успеха и госслужащим профсекретов. Пока в голове водятся мыши, ты ищешь – бьёшься – страждешь! Когда они вдруг исчезают, ты становишься похожим на всех, кто не умеет безумие превратить в достоинство. Так что новых вам мышей, как и прочим, кто в этом журнале отметился наличием творческого гения.

Хочется верить в то, что мыши – в наших ботанических русско-язычных тыковках не мутируют в усатых рыжих прусаков.

Можно сказать образец исповедального жанра. С мышами, яркой образностью, своеобразной интонацией. Литературное мясо, предельная концентрация мысли и чувств. Когда наши певцы «маленького человечка» в очередной раз выдавливают из себя его мытарства, я говорю: не о чем писать – пишите о себе, или о похожих на себя. О людях ярких, больших, которые тоже подчас берутся из людей маленьких, взявшихся за что-нибудь бессмысленное, героическое, вроде войны, тушения душевного пожара или восстановления в который раз порушенного. Словом прочтите на распутье эту вселенскую миниатюру, возможно мозги встанут на место, и перестанете тянуть из года в год, из писульки в писульку свою тундровую унылую волынку. Сыграйте вразнос что-нибудь безумное, малеровское, сносящее крышу, от чего звёзды закачаются и хором посыплются вниз…

Благодарю. А что за там у Вас - мыши?

Жуковский Сергей. Миниатюра «Вера».

Интересно: а какое сегодня число? С утра, вроде, помнил… А нынче забыл. Начисто. Какое-нибудь хлюпающее, промозглое утро двадцать третьего ноября три тысячи пятьдесят первого года? Или – парной сумеречный сиреневый вечер восемнадцатого июля сорок три тысячи девяносто восьмого? От рождества несчастного Христа. И в этих млечных, томных сумерках в глубине тёмного сонного парка я тихо целуюсь с худенькой, нежной девочкой… Фиалковый аромат её бледного лица… Тонкие пальцы – в моих растрёпанных волосах… Поцелуи – не влажны: мягкие губы на мгновение касаются моих щёк, век, подбородка, с быстрым, коротким охом набирают воздух, и вновь тёплое, чуть мятное дыхание касается моего виска.

Боже…

Теперь-то я точно знаю, что тебя нет. И никогда не было. И не будет. И не только потому, что я в тебя никогда не верил. Да – в силу доступности. Театральной догматичной ритуальности. Продажности твоих, якобы, служителей. Но более всего – из-за того, что все религии мира никак не соотносились с моей верой. Личной верой. Не размноженной многократно в чужих мне особях и особах. Не служащей оправданием самого мерзкого и ничтожного, что только может быть в человеке. Не превращаемой в некое общее отхожее место для отправления религиозных нужд. Которых ранее не было вообще и забродивших только в силу какого-то внешнего миссионерского опыления: плоды, взошедшие на негодных почвах. На болотах да вечной мерзлоте. Не убий, не укради, не прелюбодействуй… То, чем с самого рождения человечество, собственно, и развлекалось. Непрестанно. Из века в век. Покупало индульгенции. И снова убивало, крало и имело чужих жён. Моя вера всегда была только моей. Не доступной для постороннего глаза. Не слышимой чужому уху. Не являемой иным ноздрям да алчным языкам. Моя вера была только во мне. Она позволяла мне оставаться человеком. Сострадающим. Сочувствующим. Но – безжалостным. К себе и другим. Жалость унижает. В больших количествах – оскорбляет. Сочувствие же означает соучастие в чувствах иных. В болях, радостях, страданиях, нежностях людей, которым довелось быть рядом со мной. Только ради соучастия в чувствах других людей я и не жалел себя. Не жалел и этих людей. Тем, что порой выворачивал их затуманенные суетным бытом очи вовнутрь. В самих себя. В свои собственные потроха, исполненные похоти, великодушия, мерзости, самопожертвования, подлости и покаяния. А это всё – действительно больно. Иногда – невыносимо больно...

СЖ: «Блестящий поэт…. Несмотря – на расстрел»

Дело вкуса, дело вкуса. Большой поэт способен обобщать, в его частном ты видишь целые миры. Барчуки пишут о своих микрокосмах, живут в них, до других им дела нет. А мне нет дела до мигреней барчуков. Мой вкус не испорчен праздностью, воздушными нюансами отскока назад, чисткой ногтей или бегством от себя за тридевять земель. Я вижу в искусстве орудие борьбы за человека в себе, с которым удобно будет жить, соответственно, обществу. Того ж и прочим…   

Прочие решат сами. Благодарю за отзыв.

Рискну предположить, что если б не трагически нелепая гибель, то имя «поэта» Гумилёва сейчас редко кто бы вспоминал. Дело вкуса, но ни одной его подборки я не мог дочесть до конца, всё видел в его виршах забаву на досуге рефлектирующего барчука. Есть жемчужины да, но мало. К примеру, тот же Сергей Жуковский для меня, без лести, большего калибра поэт, чем герой его  нравоучительной сказки. Да человек НГ был неординарный, гражданин мира, а вот поэт… Так многие белоручки тогда в эпической скуке писали. Лично от меня ему благодарность за сына, это был действительного планетарного масштаба человек. Но я собственно по другому поводу. В данной истории я увидел иное нравоучение: вот узник поминает души погубленных им животных, а вот другое животное мстит ему по закону кармы. Круг как бы замыкается. Охотник и жертва хитро меняются местами. Это неслучайно. И большевиков я бы тут особо не выставлял зверьми – им тоже звёзды на спинах резали, а угол падения равен, как известно… Свирепый мужик ситуационно оказался сильнее белой кости, что и требовалось доказать. В итоге власть-то один чёрт захватили номенклатурные чинуши и заполучили на свои розовые задницы позолоченные привилегии в «государстве вася рабочих и крестьян». Идеал Нового Мира так и остался миражом. Рот фронт! 

Блестящий поэт, уважаемый Борода. Несмотря – на расстрел. Расстрел вообще особого значения не имеет, как, впрочем, и суицид Есенина, дуэль Пушкина или судьба Мандельштама, либо Цветаевой, что повесилась в Елабуге. Материал – о другом и других. Просто поверьте некоему Жуковскому С. Успехов!

Да, Сергей, время было замечательное. И не только за шубу могли хлопнуть! Мне вспоминается отрывок из "Архипелага ГУЛАГ" (цитирую по памяти): "Чтобы быть расстрелянным было достаточно, если у вас были мягкие ненатруженные руки...". Вот так-то!

У каждого, вероятно, были свои "окаянные дни".

Отличное произведение, замечательное не только -- и даже не столько! -- разоблачением племени людоедов, называемых "большевиками", сколько настоящей неподдельной ХУДОЖЕСТВЕННОСТЬЮ! Художественностью в построении сюжета, в искусстве диалогов, в непринуждённой манере мгновенных переходов из одного времени в другое и из одного места действия в следующее, в обрисовке персонажей, в передаче читателю -- и, я надеюсь, будущему кинозрителю -- духа той страшной эпохи в истории России...

Только истинный писатель-художник, каким, несомненно является Сергей Жуковский, мог написать вот такой великолепный отрывок:

"ГУМИЛЁВ

(вдруг, тихо)

Знаешь, Жорж… Я сегодня смотрел, как кладут печку… И завидовал… Угадай – кому?

(Иванов пожимает плечами)

Кирпичикам… Так плотно их кладут… Так тесно… И ещё замазывают каждую щёлку… Кирпич к кирпичу… Друг к другу… Все вместе… Один – за всех… Все – за одного… Самое тяжёлое в жизни – одиночество. А я так одинок…"

Великолепно! И я мог бы привести десятки таких же вкусных высокохудожественных кусков из этого замечательного киносценария.

А чего стоят изумительные стихи, создающие особую поэтическую канву этого произведения! Я сам постоянно грешу обращением к стихам и песням в моих рассказах -- и поэтому мне так близко это настойчивое обращение писателя к поэзии, которая абсолютно необходима в контексте сценария, повествующего о трагической судьбе ПОЭТА.

Поздравляю Вас, Сергей, и желаю плодотворного продолжения Вашего творчества.

P.S. Мне кажется, что прототипом следователя Якобсона, декламирующего стихи в Вашем сценарии, служит безжалостный чекист Яков Агранов, расстрелянный в 1937 году. (Ведь Агранов был не чужд литературе и был даже близко знаком с известными писателями: Маяковским, Пильняком и другими.) Так ли это?

А.Л.

Насколько я знаю, Александр, Якобсон - не Агранов, от Якобсона даже имени не сохранилось, но по своему изуверству они могут дать друг другу фору. А вообще - замечательное  было время, когда могли запросто хлопнуть лишь за то, что матросу и пролетариату понравилась твоя шуба.

Мне кажется, уважаемый автор решил обнародовать этот текст не для того, чтобы снискать глории у публики, а так, для архивации. Пусть, мол, всё будет в одном месте, в том числе творческие, или даже производственные, судя по всему, неликвиды. При определённой самоценности и красоте текста, его отдельных мест, широкий читатель дышать исторической пылью вряд ли не станет. И событием текст не станет. Ей бога, братья сокамерники. А мы именно событий ждём от авторов, да и вечность тоже. Ждём, ждём… И это не тот случай, когда с чувством можно сказать: дождались!

С недожданием - Вас! Использовать же страницы Новой Литературы для архивации чего-либо... Пожалуй, оставлю без комментариев.

Жуковский Сергей. Киносценарий «Вступая в откровения с людоедами…».

...СЛЕДОВАТЕЛЬ ЯКОБСОН

(с закрытыми глазами, тихо)

Определённо – волшебно… И думы, воры в тишине предместий, как нищего во тьме, меня задушат…

(открывает глаза, вдруг)

Вы ведь только что вернулись из поездки в Крым, Николай Степанович? Как съездили? Удачно?

(смотрит в бумаги)

И ехали в Крым в поезде Немица? Царского адмирала? Ставшим адмиралом красным? Так, Николай Степанович? Я ничего не путаю, нет?

 

ГУМИЛЁВ

Нет.

(помолчав, тихо)

То есть, да… А откуда вы…

 

СЛЕДОВАТЕЛЬ ЯКОБСОН

(улыбается)

От верблюда…

(помолчав)

Таганцев показал, дорогой Николай Степанович… На вас дал показания… Чистосердечные, так сказать… Знаете такого? Таганцев Владимир Николаевич – профессор-географ Санкт-Петербургского университета и Горного института, бывший помещик, беспартийный, секретарь Сапрапеллевого Комитета, глава, руководитель и идейный вдохновитель Петроградской боевой организации… Слышали о такой?

(Гумилёв молчит)

Стало быть, слышали… И – не только… Потому что сами принимали в её деятельности активное участие…

(улыбается)

В Крым вы ехали в специальном поезде, под охраной «красы и гордости революции» – матросов-коммунистов… В Крымских же портах вы и ваш товарищ по заговору заводили связи… В среде уцелевших офицеров и интеллигентов… Раздавали, кому надо, привезённое в адмиральском поезде из Петербурга оружие и контрреволюционные листовки…

(Гумилёв открывает рот)

Не надо… Не надо, дорогой Николай Степанович, ничего опровергать… Имейте совесть, в конце концов…

(улыбается)

За вами следили, батенька… Непрестанно следили… Круглосуточно… Не заметили, нет? Ещё бы… Вы так были увлечены этим идиотским заговором, что ничего и никого вокруг себя не видели… Юношу высокого, худого, с весёлым взглядом и открытым мальчишеским лицом, конечно, не помните? Это был наш агент… Агент ЧК… Но зато вернулись вы в Петербург загоревший, отдохнувший, полный планов и надежд… Что ж вы молчите, дорогой Николай Степанович?

 

ГУМИЛЁВ

(тихо)

Я… Я просто…

 

СЛЕДОВАТЕЛЬ ЯКОБСОН

Вы, Николай Степанович… Именно вы… Просто и глупо поставили крест на своей жизни…

(закуривает)

К чему? Зачем? Я не могу взять в толк, уважаемый Николай Степанович… Не могу понять – зачем гениальный поэт с блестящим будущим, властитель дум, покровитель юных дарований, обольститель дамских сердец оказался в одной кампании с ярыми врагами советской власти?

(встаёт из-за стола и проходит по комнате)

Не могу понять! Просто не могу!..