Спиридонов Николай. Рассказ «Обращение Саймона».

...Американский доктор тут же направил его на томографию и обнаружил запущенную опухоль в лёгких. Перспектива преждевременной мучительной смерти вдруг открылась Саймону, осознавшему на шестом десятке, что его дни на земле ограничены и сочтены. Отвлечённые экзистенциальные проблемы, обитавшие в далёких метафизических и философских измерениях и не имевшие никакого отношения к реальной жизни, неожиданно обрели острый личный характер. Тревога и страх поселились в большом доме, где ещё недавно ему было так покойно и уютно с женой.

Особенно скверными были ночи. Дыхание становилось тяжёлой работой, воздух с хрипом и свистом вырывался из горла. Как он дошёл до нынешнего плачевного состояния? За что, вопрошал он, за что мне это? За тридцать лет лабораторных трудов, за страстную жажду свершения, за желание оставить свой след в науке? За то, что тянул ношу не по себе, шёл сквозь стены, тащил семью, поднимал детей? В России, в изнурительные годы перестройки, или же здесь, в Америке, в многолетнем надрывном усилии эмиграции он вышел за пределы отпущенных ему природой жизненных ресурсов. И не только он. Почему мы оказались такими слабыми? – недоумевал Саймон, вспоминая преждевременно ушедших из жизни коллег. – Наши деды прошли Первую мировую и Гражданскую, наши отцы выстояли в Отечественную, а нас выкосила перестройка.

Или это плата за возможность познания, за вклад, который он внёс в науку? Но о каком познании, о каком вкладе идёт речь? Что мы, тупые и ленивые бесшёрстные обезьяны, кичащиеся тусклой искоркой разума, действительно знаем? Лучшая треть нашей жизни уходит на дрессировку, на так называемое обучение, без которой невозможно поддержание нашей полоумной цивилизации. Мы гордимся тем, что сумели прочитать наш геном, три миллиарда «букв». В книжном формате это составит три тысячи томов в пятьсот страниц каждый, по две тысячи «букв» на странице. Но никто из учёных обезьян не может понять, как возникла и как работает эта удивительная сложность, и даже не способен запомнить и ничтожной части этого исполинского текста. Я и сам не помню последовательностей тех двух генов, на расшифровку и изучение которых ушли годы моей жизни. Наше самомнение и потуги на величие смехотворны, – желчно размышлял Саймон. – Мы всего лишь планетарная плесень, пожирающая ресурсы, произведённые и запасённые не нами. И когда мы уйдём, как биологический вид, следы нашей деятельности очень скоро, по геологическим меркам мгновенно, исчезнут с поверхности Земли.

Или это расплата за удовольствия и радости жизни, за возможность путешествовать и видеть мир, за всё вкусное, что было съедено и выпито – воздаяние от плоти живых существ, ставших для него пищей? Но ведь не только он, ведь все едят, но не все же так мучаются! Откуда ты знаешь, как мучаются другие? – возражал он себе. – И ведь все умирают. Довольно покуролесили, сударик мой любезный. Погуляли, теперь извольте пожаловать на Голгофу! Горечь и обида переполняли его...

Спиридонов Николай. Сборник миниатюр и рассказов «Дом на Митридате».

...Когда маму схватили второй раз, её увезли в Симферополь, где формировались эшелоны, вывозившие советских невольников в Германию. И она снова бежала. Во время посадки в вагоны, когда охрана отвлеклась, она спряталась в кустах под железнодорожным полотном. Немецкая овчарка заметила её, лаяла и рвалась с поводка, но охранники не пошли проверять кусты. Там она просидела до ночи, а когда эшелон ушёл и немцы сняли оцепление, отправилась пешком обратно в Керчь.

Неделю она шла по степному татарскому Крыму, хоронясь от немецких патрулей, а вечерами выходила к аулам и просилась на ночлег, чтобы укрыться от ночного холода. К тому времени уже разгорелась застарелая межнациональная ненависть, глухо тлевшая со времени завоевания турецкого Крыма Россией, и с ещё более далёких времён, когда ханская конница ходила набегами на Русь, выжигала города и угоняла народ в рабство. Мама ходила от дома к дому, стучала, но ей не открывали. Погодите, вернутся наши, они вам покажут! – кричала она и колотила в окна до тех пор, пока не выйдет какая-нибудь пожилая женщина и, молча взяв её за руку, не введёт в дом.

Жить становилось всё страшнее с каждым месяцем. Наступил голод. Деньги превратились в пустые бумажки, еда и одежда стали валютой. Дедушка Григорий попал под бомбёжку и был ранен осколком. Не было лекарств. На весь город оставался один доктор Шимановский. Рассказывали, что он выжил потому, что проводил для оккупантов испытания медицинского препарата на малолетних детях. Выбирать не приходилось, бабушка приводила его домой, чтобы помочь раненому мужу, расплачиваясь продуктами, отрываемыми от голодающей семьи.

Весной сорок четвертого началось наступление Красной армии. Снова шли жестокие бои. Бомбили немцы, бомбили свои. Барак был разрушен бомбами, семья укрывалась в заброшенном армейском блиндаже. После боёв мама с Дусей выходили в степь подбирать плащ-палатки погибших бойцов. Жутко было идти по изрытому воронками полю, где лежали неубранные, сведённые агонией тела, куда слетались стаи ворон и галок на густой, сладковатый и тошнотворный запах разлагающейся плоти. Из плащ-палаток Дуся шила одежду, которую меняли на еду в окрестных сёлах.

Я слушаю маму, и мне кажется, что всё это я уже пережил когда-то. Если не весь я, то та часть меня, которую она носила в себе в то страшное время. Я всегда это знал, но не хотел помнить, потому что это знание и эта память ужасают меня...

Спиридонов Николай. Рассказ «Мишал».

...– Здравствуйте. Предъявите ваш паспорт. Откройте рюкзак. Что это такое?

Внутри у меня похолодело. В руке у таможенника был Чандлер. Я объяснил происхождение книги.

– Мне надо посоветоваться с начальником.

Он ушел, унося Чандлера, а я малодушно перепрятал Библии из рюкзака под матрас. Возвратившись, таможенник вернул мне книгу и паспорт. Я с дрожью ожидал досмотра на советской стороне границы. Положение было безвыходным. Я вез контрабанду религиозной литературы в страну победившего атеизма, прекрасно понимая возможные последствия этого поступка. Пересекая границу, я ощущал, как погружаюсь в привычную плотную среду, как внутрь гигантской могучей мышцы. Расслабленная, она лениво принимала меня, но в любой момент могла напрячься и раздавить как муху. Живя в Союзе, я не осознавал ее существования, как не чувствуешь работы здорового сердца и не осознаешь воздуха которым дышишь. Мишал был прав: прятать книги было бессмыссленно. Можно было только молиться. Именно так и проникали в Союз редкие томики Священного Писания. И в Чопе на этот раз меня почему-то не досматривали. Таможенники деловито перетряхивали чемоданы и сумки словацкой семьи, моих соседей по купе...

Спиридонов Николай. Рассказ «Вольный сын эфира».

...Сергей чувствовал, что и ему самое время последовать примеру гуру. Он стал уставать от целительства, но отказать никому не мог. Смущало, что во время сеансов он узнавал о своих пациентах больше, чем ему хотелось. Граница между собственным и другими «я» размывалась. Его посещали чужие мысли, он ощущал чужие эмоции, всплывали обрывки воспоминаний ревматиков, сердечников, дам, пострадавших от абортов, и это докучливое ненужное знание тяготило его. А временами накатывало пугающее чувство, что его как личности и вовсе не существует, а есть лишь текущее через него животворящее Нечто.

Последнего пациента ему сосватали через третьих лиц, по слезным мольбам безутешной полногрудой чиновной дамы, жены болящего. Больной был членом партии и потому сеансы проходили в условиях строгой конспирации. Сергей приходил вечерами в больницу и ждал в назначенное время на нижней лестничной площадке подвального этажа, а пациент, угрюмый и раздраженный дядька с плохо скрываемым страхом в глазах, спускался из своего онкологического отделения. Дядька не верил в экстрасенсорные штучки и стыдился того, что связался то ли с шарлатаном, то ли сумашедшим. Но он хотел жить, и потому терпеливо стоял в темном углу под лестницей, обнажив бурую кровоточащую язву, и ждал, пока сопляк закончит свои пассы. Эти сеансы выдаивали Сергея досуха. Вернувшись в свою коммуналку, он ложился на диван лицом к стене и засыпал…

Спиридонов Николай. Рассказ «Миллениум».

…В понедельник ребенок опоздал на школьный автобус, и Серж повез его в школу на другой конец города. На обратном пути густыми хлопьями повалил снег. Подъехав к очередному перекрестку, он включил фары, глянул в снежную пелену по сторонам, и осторожно нажал на газ. Машина тронулась и забуксовала. Серж подгазовывал, пытаясь уйти с перекрестка, но колеса скользили на льду. И тут из снежной завесы слева вылетел белый понтиак. Вероятно, водитель уже увидел Сержа и отчаянно тормозил, а может пытался отвернуть, но его неудержимо несло по заснеженному льду. Понтиак налетeл, и в этот миг пространство сдвинулось и провалилось, открыв горную гряду и высокого бородатого старика в черном балахоне и бараньей шапке. Старик размахнулся тяжелым посохом. Он казался огромным, и замах его темного посоха противоестественно удлинялся, метя острым концом Сержу прямо в голову. Страшный удар понтиака смял обе левые дверцы, полетели стекла, но затем автомобиль развернуло на льду и поволокло к противоположному краю дороги. И черный посох промахнулся, лишь зацепил плечо мелким осколком. Пролом в пространстве закрывался, и тяжелая неудовлетворенная злоба медленно уползала вдаль, оставив на безлюдной улице две машины, вмявшиеся друг в друга. Серж выковырялся наружу через пассажирскую дверцу. Его трясло. Падал медленный снег, ставший враз редким и мелким. Бледный американский лох глядел из покореженного понтиака. Are you OK?..

Спиридонов Николай. Рассказ «Керосин».

…Будучи представителем экспериментальной науки, Керосин завязал глаза рубашкой и принялся проверять прославленного естествоиспытателя. Поначалу он бестолково топтался по комнате, натыкаясь на мебель, но скоро понимание забрезжило на кончиках его растопыренных пальцев. Керосин был зачарован разнообразием слабых ощущений, легчайших дуновений, ветерков, покалываний, распираний и трепетов. Зарождаясь в пространстве за пределами тела, усиленные дрожью подушечек пальцев, они гудели в руках и голове, отдаваясь в груди томительной сладостью. Душою, расширившейся до пределов общажной комнаты, он чувствовал каждый предмет, и стулья не ставили ему больше подножек, а шкаф не ударял в грудь острым углом, когда Кера в упоении кружил вечерами по своей пятнадцатиметровке. Мир оказался сложнее и глубже, чем учили в вузе, и Керосин учился жить в этом по-новому открывшемся мире и сам менялся, углубляясь и мудрея.

Керосин сделался прозорлив. Он стал спокойным и вальяжным. Какие-то глубинные проблемы человеческого существования разрешились для него и посреди семестра наступили безмятежные каникулы. Манкируя лекциями, часами просиживал он на общежицком подоконнике, созерцал транспортную развилку и чему-то потаенно улыбался…