Вереск Юлия. Рассказ «Нарисованное солнце».

...До сих пор по-своему люблю его. С одной стороны. А с другой – очень жаль, что в списке преступлений нет того, что он сделал со мной. Со всеми нами. Если в ваших руках окажется вдруг душа открытого, доверчивого ребенка, чьи попытки защититься наивны, давно известны вам наперечёт, вы разберёте её на винтики и станете забавляться живым трансформером? Почему мы так долго поддерживаем в малышах наивную веру в деда Мороза, не спеша отнимать у маленьких людей их детство? Я многое могу понять и простить. Часто люди совершают подобные вещи неосознанно, с дикой холодной яростью тех, у кого тоже отнимали сердце, с ослепшими от незаслуженных обид глазами, продолжая защищаться и уже не помня, от кого. Но человек, в чьих руках оказалось это страшное знание, и который пользуется им, умело и расчётливо играя с чужими надеждами и радостями, по моему искреннему и жестокому, быть может, убеждению, жизни не заслуживает. Сейчас, когда я смотрю на искалеченные души самых близких мне людей, покажите мне его и дайте в руки нож. Я не стану колебаться и ждать, пока он сам попадёт в собственные сети. За ту девочку, выбросившуюся из окна, за тех, кто собирал себя по осколкам, бессмысленно глядя на солнце в окнах психиатрических клиник, и тех, кто в клинику не попал и не попадёт, но солнца уже не увидит, а будет помнить лишь яркое, не спорю, радужное пятно, нарисованное его ласковой, заботливой рукой. Милый ты мой художник! Молю Бога, чтобы ты не ведал, что творишь. Так ещё остаётся надежда тебя простить. Но если ты, сам, по-прежнему наслаждаясь красотой этого мира, запираешь нас в душной мастерской со своими непризнанными холстами о нём, дорогой мой, жалкий божок, я буду просить у всех сил на свете, чтобы мира ты больше не увидел...

Вереск Юлия. Рассказ «Волшебник».

…Когда он тронул струны и запел, что-то незримо изменилось в воздухе.

Словно через весь зал натянулись невидимые нити и зазвенели. Больно и нежно, как звенят, наверно, полевые цветы, когда их стебли лопаются в отрывающей их от земли ладони. Полумрак зала стал глубоким и гулким, и бархатный голос, чуть срываясь на хрип, наполнил звенящее пространство невыразимым теплом, словно в этой темноте и только сейчас так остро ощутимом одиночестве, кто-то давно знакомый и родной обнял хрупкую фигурку Оксаны, бережно до слез. Она подняла глаза на поющего. В нем не было ничего необычного: слегка растрёпанные волосы, взгляд в никуда, блуждающие по струнам пальцы.

Сотни приходивших сюда до него выглядели точно так же.

Но голос и музыка, окатывающие тело миллионом мурашек, с необъяснимой силой разрушали невидимые стены зала, смывая пустые ряды зрительских кресел изумрудными, подсвеченными солнцем волнами. Невыносимо взмывали вверх, унося на головокружительную высоту, и взрывались болью и яростью, как бокал в судорожно стиснутых пальцах. А потом нежно и вкрадчиво стелились серебристым туманом у её ног, тем вечерним туманом, где стрекочут в росе кузнечики, когда над крыльцом вьются ночные мотыльки, неуклюже стукаясь о стекло фонаря…