Пасечник Андрей. Рассказ «Топор, топор, сиди как вор».

...Май, это не весна, или не совсем весна; май – это уже наполовину лето. В мае на ветрах кипят свежей зеленью деревья, солнце светит так ярко, словно с него соскоблили нагар зимних дымов; за городом в межгорье, по склонам, отцветает таволга, – в знойный полдень несёт оттуда тёплыми ветрами, запахом разогретого скальника. В мае Топор сошёл с площадки товарного вагона. Последний перегон он ехал засветло; город, туманный в мареве зарождающегося дня, наплывал крышами домов; из-за холмов всё чаще взблескивала гладь большой реки, под мостками, над протоками, бродили со спиннингами ранние рыболовы. От вокзала до слободки он шёл пешком. У заглохшего прошлогодним бурьяном оврага, над противоположным склоном которого громоздилась лепнина слободских бараков, Топор свернул с тропы, вошёл в лесополосу, и, выбрав место поглуше, бросил на землю пиджак. Спал он весь день, пробуждаясь и отыскивая глазами солнце. Всякий раз оно просачивалось к нему сквозь молодую листву прожилками своих лучей. И когда тени дерев перетекли за край оврага, Топор отёр рукавом лицо, сбил с пиджака пыль и снова вышел на тропу. У крайнего барака, на завалинке, сидел пьяный инвалид и играл на гармони. "Топор, – сказал он, – тебя уже тут искали. Килымов с псами рыскал". Над инвалидовой головой с треском распахнулось окно, над подоконником нависла грудями полная женщина. "Топор, – крикнула она, – Нинку твою прибили! Дошлялась, поскуда!" Топор прошёл мимо, даже не взглянув на них. И долго шёл мимо бараков, где рядом, на огородах, с опозданием жгли прошлогоднюю ботву, во дворах бурлило на печах вечернее варево, заполошные слободские бабы бегали друг к другу за ложкой соли, или просто, поболтать, а мужики сидели под тополями и вколачивали в дощатые столы домино. У последнего барака Топор остановился. Около выгоревшей на солнце двери висело мятое корыто. Сквозь щели крыльца проросли одуванчики. Топор придавил окурок каблуком, глянул по сторонам и, помедлив, шагнул на крыльцо. Из-под крыльца с визгом выкатилась собака...

Пасечник Андрей. Рассказ «Вор».

Ночью отец снова задыхается. Он шумно возится в темноте, шарит около себя рукой и зовёт сдавленным голосом: "Гришка, Гришка!.." Вор слышит отцовский зов и притворяется спящим. Потом ему кажется, что он действительно засыпает, и тогда он видит сон, мимолётный и смутный, как по Волге идёт шуга и с дебаркадера пьяные офицеры запускают ракеты. Вору снится Масленица, снится одно только мгновение, и уже следом он снова слышит призывный шепот отца и видит, как из сумерек, грязно-синим пятном, проступает окно. Отец скоро затихает. Вору хочется встать, чтобы напиться, какое-то время он лежит с этой думой, дума согревает его, и он снова засыпает. И во сне ему снится, что вставать до утра нельзя, отец призовёт его к себе, будет лихорадочно, одной рукой тискать его ладонь, а другой – растирать собственную грудь. И всё равно не умрёт. Ещё Вору снится, как днём раньше отец говорил:

– Нас всю жизнь звали ворами. И меня, и батю моего, и тебя зовут. А крали мы не больше других. Но звать-то как-то надо. А прозвище от фамилии – Ворогушины. А что такое ворогуша? Уж поди-ка не вор. Может, ворог? Фамилия наша древняя, и ну-ка, узнай теперь, чьими ворогами были: татарину или сами от татарина пошли.

Теперь отец молчит. Он только дышит, всё ровнее и спокойнее, и Вор, снова проснувшись, слышит дыхание отца. И кажется ему, что отец тоже не спит. Лежит себе в темноте, пялится на светлеющее окно, и думает, что вот, он скоро умрёт – и сны ему к тому каждую ночь снятся, – а всё без него останется: и сын живой, и улица, и Волга. Отцу горько умирать, Вор это знает. Горько оттого, что не повидал он чего-то такого, ради чего и народился-то на свет. И кажется ему, что поживи он ещё немного, то непременно это "что-то" увидит...