следующая тема »

[Ицхак Скородинский]

Эхом Израиля из Москвы


Отлучённый от Инета, вчера ночью, вышагивал я по библейской пустыне, слушая безальтернативное местное радио на русском языке. И слушал не абы что, а музыкальную передачу, которая началась с романса израильского композитора Юрий Эдельштейна на мои самые, самые любимые стихи Александра Твардовского “ Перевозчик-водогрёбщик “

Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону домой...

Из песни

- Ты откуда эту песню,
Мать, на старость запасла?
- Не откуда - все оттуда,
Где у матери росла.

Все из той своей родимой
Приднепровской стороны,
Из далекой-предалекой
Деревенской старины.

Там считалось, что прощалась
Навек с матерью родной,
Если замуж выходила
Девка на берег другой.

Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону - домой...

Давней молодости слезы,
Не до тех девичьих слез,
Как иные перевозы
В жизни видеть привелось.

Как с земли родного края
Вдаль спровадила пора.
Там текла река другая -
Шире нашего Днепра.

В том краю леса темнее,
Зимы дольше и лютей,
Даже снег визжал больнее
Под полозьями саней.

Но была, пускай не пета,
Песня в памяти жива.
Были эти на край света
Завезенные слова.

Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону - домой...

Отжитое - пережито,
А с кого какой же спрос?
Да уже неподалеку
И последний перевоз.

Перевозчик-водогребщик,
Старичок седой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону - домой...
1965

Я шагал и вспоминал, как мы эти стихи десятилетия тому обсуждали на нашей тихой харьковской литстудии, а я на всю жизнь запомнил вот это –

Даже снег визжал больнее
Под полозьями саней.

Песня получилась, певица пела рыдательно, у меня чуть слёзы не полились из глаз.
Но тут случилось что- то необъяснимое. Юрий рассказал, что он только, только вернулся из Москвы, где был гостем радиостанции Эхо Москвы и рассказывал о создании своего знаменитого романса. И сказал тут же, что Первозчик до сегодняшнего дня нигде не напечатан, а он слова взял из какой-то старинной пластинки, мол, то что нельзя было напечатать, Александр Трифонович начитал голосом.
Я понимаю, что композитор, он и в Израиле композитор, он не должен знать всего, но ведущая Эха, которая, со слов Юрия, тоже не знала этих стихов и открыла их для себя, прослушав романс… Вот это – необъяснимо!
Вот так и живём, чуть отойдёшь от экрана, а тебя тут же – Эхом Израиля из Москвы.
Ну, в Интернете, понятно, все ссылки на этот стих с 1999-го года.
Но, может быть, кто-то помнит, когда мы их прочитали на бумаге?
Неужели и Твардовского распространяли в списках?

[Ицхак Скородинский]

Ну вот, и я изобрёл свой велес и пед.



С чего всё начиналось. Я решил попытаться сделать автоперевод на украинский своего стихотворения о пустыне Негев. И когда таки попытался, то увлёкся так, что потом понял, что это не совсем, или совсем не перевод.

Негев – пустеля – шофар

У цю землю вчепившись корінням, колючками, гілками, злістями, стогонами….
Вже минулої долі жахливої не пам'ятаючи...
Не пам'ятаючи вже...
Зашкарублою шкірою, зламами серця, вузлами, рубцями, батожними гонами, 
заплативши за «райське» життя на межі, що запіклася кров'ю...

І вже...

Бузувірське світило те,
котре спалило кістки всі крізь тіло  – 
люлю сонечком, ласкою,
сном….
Райським сном….

...А ті бризки туману, що після хамсина хапаю пошерхлим я  ротом.

...Ну, звичайно ж, що потім
 здається мені,
що течуть вони в глотку,  що медом течуть.

Молоком..
 
Медом і молоком...

Медом
і молоком...

     *     *     *
     
Негев – пустыня – шофар


В эту землю вцепившись корнями, ветвями, колючками, злобами, стонами….
Прошлой жизни «ужасной» не помня, не помня уже…,
шелушащейся кожей, рубцами на сердце, узлами судьбы и изломами
заплативши за «райскую» жизнь на запёкшейся кровью меже….
Изуверское это светило, прожегшее кости сквозь тело –
баю солнышком ласковым, сном…. Райским сном….
…А те брызги тумана, которые после хамсина хватаю иссохшимся ртом….
Ну, конечно же, - кажется мне, что текут они в глотку,
что медом текут… Молоком….
Медом и молоком….
Медом…
и молоком….

Язык стал определять как люлить строку, всё стало ещё более нервным и более насыщенным.
Я продолжил это дело, сделал пятьдесят файлов, причём некоторые русские тексты не поддавались такому действу, хоть плачь.
А потом подумал, а если попытаться сразу писать оба варианта, причём стараться сделать их равноценными.


Віджей штормів і ураганів


Платівка обрію кружляється щосили,
і,
вогненним нігтем
весь простір мій,
прошкрябавши...

Диджей...
 
Туманів і дощів,
вщент стиснувши грозу,
і,
патли хмар
розпотрошивши,
примружившись,
пускає...
 
Пилюку у очі...
 
Лізе,
лізе в душу.

 І  ниє, ниє серце...

Це він...

Він шарудить піском у скло
і,
розпалившись не на жарт,
каміннями по даху барабанить.

А після – тиша,
дзвінкі сколки,
дощ стіною...

Голофани,
виблискуючи,
тиснуть ситіданс.

Їх ритми
все
тривають і тривають,
кружляючи
у небі
в нескінченність.
 
Ну, а потім...

Величезний вал в півнеба
і
рик на всю округу:
- Орривіграаах!
 
Рятуйся, все, що може!
 
Йааах!

Я йду!!!

І гопака стоптавши, 
взбалаганівши округу,
залізним чоботом
усю, як  вона є...
 
Ось-ось обрушиться на нас
зриваючись...
 
І в рок...
 
І в ролл.

Віджей
штормів і ураганів.


     *     *     *


Виджей штормов и ураганов


Пластинка горизонта кружится вовсю,
и,
огненным ногтём пространство процарапав,
диджей туманов и дождей
вспять развернув грозу
и,
лохмы туч вспоров,
прижмурившись,
пускает пыль в глаза
и лезет, в душу…

Ноет, ноет сердце -
это он…

Шуршит песком в стекло,
и,
рассердившись не на шутку,
каменьями по крыше барабанит…

а после – тишина,
звенящие осколки,
дождь стеной и голофаны,
блестя телами,
давят ситиданс…

их ритмы,
 длятся, длятся, длятся
…в бесконечность.
 
Ну, а потом
огромный вал в полнеба
и
рык на всю округу:
- Оррывгрыыых!

 
Спасайся, всё, что может!
 
Я иду!!!

И камаринского топча,
огромным сапогом пространство взбалаганив,
вот-вот обрушится на нас,
срываясь в рок и в ролл…

Виджей штормов и ураганов. 

Русизмы в украинском стихе и украинизмы в русском – да, конечно,
Но при этом один братский язык диктует второму и наоборот тоже.

Можно даже напивать одно произведение на обоих языках, если позволяет ситуация.

Песенка беэр-шевского дурдомщика

Часы стояли и…
Стояли.

А годы шли куда-то вдаль.

Как на загаженном вокзале сплотились мглы,
часы стояли…

Текилой жилы жёг ”мистраль”.

Часы стояли…

Чёрт…

Стояли.
И оставаясь не у дел,
я спал в продавленном диване…

А свет меж тем,
меж век вскипал и в миг, как стал он,
уж, беспредельно нестерпим…

Я отвернул лицо и встал…

Я стоя спал, без чувств, как зомби.
Как в вене тромб…
Как будто взлом был…

И чувствовал, как загудели,
внутри,
шмели…

Часы стояли и стояли…

И вдруг!

Пошли…

Они слагались в дни недели,
со мною шли,
но, вот, куда?!

Их каждый шаг звенел в ушах,
звенел…
Как всем нам в детстве, пели
 и трепетали провода.

Тут Скорой взвизг.

И я проснулся…



………………………………………..


...Прийшов,
до себе  прийшов.

Я ж з України

У гостi …

Матiнко моя!

Чому я тут,
чому тут опинився,
чужий ім всім ?

І відразу
настає мені
усвідомлення...
 
Адже життя своє
я проспав…

І смерть проспав!!!

Тепер не сплю зовсім.

А коли закінчується терпінням
i спiвають третi пiвнi …

Щоб янголи не прилетіли з Міш-тори
і знову не забрали в дурхатинку…
 
Засовую у рот улюблену краватку,

Встромляюся обличчям між подушок.

І реву!

Реву, реву, як стогне Днiпр широкий,
неначе човен виринаю iз  пiд хмар…
I гну їм всімa,
додолу верби гну високi,
перекликаючись з сичами у гаю…

Вот, такая дурхатинка получилась. И раскрывать тему от одного языка к другому тоже можно.

Соистязанья душ

И не стоит пытаться понять,
ни к чему…
И не стоит пытаться забыться,
полушки не стоит
вся эта история соистязаний
твоих и моих,
а вопрос:
– Почему
 всё случилось? –
смешон и наивен,
намучились
с
ним
мы…

И пора бы нам всё прекратить,
но ведь,
даже пытаться
не стоит,
не стоит,
полушки не стоит
прервать эту связь
переверченных
соистязаний измученных душ,
хоть
наму,
чучумуче,
помучились
с
ним
мы…

И всё же стоим на своём

А вот, .
почему всё случилось?
И…
Главное…

КТО ВИНОВАТ?!!!
 
.......................................



Ну і...  ХТО ВИНЕН?!!!

І не варто тобі і мені намагатися
щось зрозуміти...

Ні до чого.

І не варто мені і тобі намагатися
збутися,
все це півшеляга
вік, як 
не коштує,
вся ця історія соїзувірств
і твоїх, і моїх
а питання:
– Чому
 все це, трапилося? –
 він
і смішний, і наївний,
намучилися,
ох,
і намучилися
з
ним...

Обидва.

І пора б нам все, все припинити,
і край!
Але навіть
півшеляга все це не коштує,
щоб
перервати зв'язок
перевернених
соїзувірств поневічених душ
хоч
наму
чомчом
уче
мумучилися
з
ним...

Обидва.

То ж стоїмо,
як ті  пні,
на своєму,
не знаємо,
що ми тут маємо?
І.
Головне.

ЩО РОБИТИ?!

Не знаємо,
що нам робити
тепер...


И кто теперь виноват в этом? Я, естественно. Но вот какая штука со мной произошла после. Я уже не могу писать на русском, это, как если бы, ты играл всю жизнь в стоклеточные шашки в ближайшем от твоего дома скверике, и вдруг понял бы, что ты ещё и можешь играть и в новейшие шахматы по системе Бобби Фишера.

[Ицхак Скородинский]

Мои стихи, связанные с последними событиями на Родине.

Это везде
Предрассветный судия

Ох, солдатику и тошно
к середине дня…
Сердце, запертое в клетке,
мечется, звеня,
корка пыли на губах
и свербление в штанах.

Пули цокают по кругу…
Сквозь свинцовую ту вьюгу,
нажимая на курок,
он конечно понимает…
Понимает, что…
Вот-вот…
Он…
Кого-нибудь…

УБЬЕТ.


Остановится над телом,
Дрожь возьмёт юнца -
вот он враг,
пацан, как сам,
был он мамочкин сынок,
полиглот и мастер веб,
а теперь он просто труп,
весь в крови и голопуп…

Бой закончен…
- Что со мной?
Я солдат…
И я герой!!!
Господи,
ты,
боже мой…
ПРЕДРАССВЕТНЫЙ СУДИЯ.

Завтра очередь моя…



* * *

Вот, в ямах призрачных облезлых генеральских дач,
придушенных в колючках тёрна,
где помнят, помнят про сосиски-пальцы.
…А в полнолуние сочится кровь из дёрна.
И о растлениях былых прорух,
Всего то - несколько старух и помнят…
Ведь старики их померли и жарятся в аду…
И сонмом полусонным,
чтоб не навлечь на внучков на своих беду,
сгрудившись в триединый круг,
молчат о всём об этом несколько старух,
напоминая всем нам,
что…
Признанья – враки!
И чертят, чертят палками в песке –
разкагэбешенные знаки.

* * *

Гепатит ж.


Журналистская желтуха,
мимикрическая втюха,
одурачиванье лжой…
Ржавь и злобство,
жало жлобства,
впрыснувшее
низколобством
щебетушное
юродство,
чтобы в головы
втолочь нам,
покупают –
продавайтесь,
возжелают –
отдавайтесь,
и на голубом
глазу,
брешут,
брешут,
брешут,
брешут,
наливаясь
сизой гнилью
и пуская
пузыри…

А в конце,
Когда забрешут,
чешут,
чешут,
чешут,
чешут,
в душу
запустив слезу…

О свободе
и о правде,
и о совести,
и чести,
нежно,
словно упыри,
присосутся
и заразят,
чем
прикажут…
Всем,
чем хочет
их
хозяйчик…

Ну, а после…
Ну!
А
после!!!


Просекут
на
раз,
два,
три,
выгрызая…

Изнутри…

 

[Ицхак Скородинский]

   Галина Польски. …И этот час – навсегда.



Итак, новый сезон я начинаю с заметки о Галине Польски. Живёт она в Израиле, пишет прекрасные, на мой вкус, классические стихи и оригинальные японские сонеты. Тем более, что… 


Уходя - уходи, назад не смотри на город,
то не бабье дело - спасать от огня и злобы,
на дома седые упал челобитной - морок,
чтоб пропало зло и стёрлось из памяти чтобы.

Жизнь не стоит и половинчатой лиры звонкой,
что тебе до весны и до суженых глаз в окне.
Уходи босой, прижимая к груди ребёнка
и молись, чтобы он никогда не искал корней...

Уходя - уходи, твой город больной и бренный,
мчится к солнцу в объятия, выпив дурман вражды,
пусть от млечного страха твои холодеют вены,
не проси напоследок ни хлеба кусок, ни воды.

И пусть пеплом сыта и дымом полна Гоморра,
и пусть тонет в чернушной крови и во лжи Содом,
пусть огнём полыхает дом - колыбель и опора,
уходя - уходи, не жалей ни о чём, ни о ком.

2. театр

Кисейных берегов ажурные полоски
и бархатного леса живые лоскутки,
поплиновые маки, велюровые осы
и две смешных фигурки у шёлковой реки.

У Бога на коленях - раскроенное лето,
лекалами и мелом он сделал всё, что смог -
с любовью и терпеньем он сшил марионеток,
ну а с людей, скажите, какой в хозяйстве прок?

В придуманном театре одни остались куклы,
играющие роли, поющие на "бис".
А в них бросают розы, протухшие продукты,
их не волнует "браво!" или позорный свист.

Мы - две марионетки в разрушенном театре,
среди цветов лоскутных у потускневших вод,
цитируем Шекспира, участвуем в поп-арте,
нас дергает за нитки уставший кукловод.

3. дождь серебристый

дождь серебристый...

Дождь серебристый лил и лил,
и лужи пенились шампанским,
и не хватало больше сил
противоборствовать шаманским,
призывным крикам журавлей,
спешивших к солнечному югу,
и за Весами Водолей
пророчил холод, снег и вьюгу.

И день грядущий был не мил,
как вечно-красная калина.
Уставший вечер заходил
погреться в доме, у камина,
но в нём огонь давно погас,
и только тени одиноко
бродили в полуночный час,
пугая глупую сороку,
что примостилась у окна
отведать кислых, сочных ягод.
Среди теней была одна
живая тень... Стояла рядом,
перебирая нитку бус
из эпизодов жизни старой,
где счастье было, как Эльбрус,
недостижимо... Словно кара
дождь серебристый лил и лил,
хлестали ласковые плети.

И не хватало больше сил
ни умереть, ни жить на свете.

Что касается японских сонетов, то многие профи, здесь, в наших святых Палестинах, цыкают на этот жанр через губу. А вот я, читаю с удовольствием. И вот ещё что. Все любители стихов, которым я показывал книжку этих самых сонетов, которую выпустила Галина, тоже читали с интересом, а потом все, как один, говорили мне:
-   Ну, да. Это ж Россия, настоящие русские стихи.
Вот такой парадокс. А Вы, конечно, помните, чей он друг.

горстка морошки…

Горстка морошки
сдобрит безвкусный пирог
раннего марта.

Вестник хороший –
пролески возле дорог,
белым на карту.

Плачет весенний ручей,
голубь на крыше...
Нежных и тёплых речей
мне не услышать.

           *     *     *

крепкие корни

                            Е.С.

Крепкие корни
дуб приковали к земле –
знак постоянства.

Воздухом горним
радостно дышится мне –
дочери странствий.

Страсть к переменам пустым.
в путь зовёт снова...
Но среди льдин и пустынь
запахи дома.
 
           *     *     *

побег

Ночь вполнакала.
Светит печально торшер,
беглые тени.

Счастье и в малом –
в слове, в улыбке, в душе,
полной сомнений.

Можно сбежать от тоски
в край сновидений,
там где щекочет виски
запах сирени.


А вот, и новые сонеты, которые Галина прислала мне, чтобы я мог закончить эту заметку поэткорра.

1. камешек

Камешек в речке
звонкой разбужен водой,
жизнь на пороге.

Будет ли встреча?
Что суждено нам с тобой?
Небо? Дороги?

На перепутье судьбы
камни и стрелы.
Много прольется воды
красной и белой...

2.мысли

Три черепахи
держат приплющенный шар,
ноша не давит.

Радость и страхи,
жизнь без забот - хороша,
сон станет явью.

Воздух прозрачен и чист,
солнце согреет,
мысли прольются на лист,
станем мудрее.

3. вышивка

Нитка с иголкой
ходят одна за другой,
жизнь вышивают.

Прожить бы с толком,
радугой яркой дугой,
с края до края.

Кто выбирает сюжет,
мы или свыше?
Просим у неба совет,
только не слышит.

4.музыка ветра

Старому кедру 
солнце не снилось давно, 
только дороги.

Музыку ветра
людям услышать дано,
только немногим.

Звуки и краски вплелись
в раннюю осень.
Памяти скомканный лист
падает оземь.

5. дюны

Жёлтые дюны,
до горизонта - пески,
далее - скалы.

Прожита юность,
белыми стали виски,
дело за малым.

Сколько не выпьешь воды -
впрок не напиться.
К вестнику скорой беды
подняты лица...

6.голубь

Голубем белым
слово сорвалось в полёт,
тянется к небу.

Острые стрелы
с ядом неверия шлёт
лучница Феба.

Правда от лжи далека,
но уязвима...
Лук натянула рука.
Спят херувимы.

7.
венок

Волн седых ропот,
воды несёт виадук
с севера к югу.

Все пути-тропы
к Риму в конце приведут
или друг к другу.

Сколько бродить суждено
в поиске истин?
Время вплетает в венок
жёлтые листья.

Волн седых ропот,
воды несёт виадук
с севера к югу.

Все пути-тропы
к Риму в конце приведут
или друг к другу.

Сколько бродить суждено
в поиске истин?
Время вплетает в венок
жёлтые листья.

И, как всегда, в заключение – стихи, из-за которых я и пишу эту заметку.
Стихи надежды, что у Галины всё ещё впереди.



Листочек мяты тонет в тёплом чае,
А с ним печали, горе и невзгоды,
И слово чести, бывшее в начале,
И дело жизни, занявшее годы...

Настойкой с горьковатым вкусом лета
Запить тоску и залечить разлуки
Вприкуску с затвердевшею галетой,
не из мукИ, а, видимо, из мУки.

И день начать с мажорного аккорда,
Улыбкой осветить соседний столик,
Расправить плечи, и походкой гордой
Пойти к соседу за щепоткой соли...


     *     *     *

Она ждала его час, и час тянулся как год,
и выяснялось потом, что этот час навсегда,
и выяснялось потом - сегодня он не придёт,
а дверь в квартиру её покрылась коркою льда.

Она гадала на картах и глядела в окно,
и вечера пролетали за безделием дел,
она себя уверяла, что ей теперь всё равно,
здесь нечем горю помочь - он так решил, так хотел.

А ожидание крепло и росло как трава,
и оплетало корнями её ночи и дни...
Да был бы, Господи, жив, была б цела голова,
пускай он будет не с ней - да только Бог был бы с ним.

Она ждала его век, она закрыла свой дом,
а время лезло сквозь стены, умирало в углах,
и между пальцев текло сухим, колючим песком,
и оседало тоской в её усталых глазах,

и отражение лгало новой сеткой морщин,
что ей казалось - видна всё чётче день ото дня,
она себя утешала - у неё как у вин,
которым выдержки срок лишь добавляет огня.

Но всё кончается. Рвётся полусловом строка.
И наступает обычный, очень быстрый финал -
рванулась в небо душа, ступила на облака,

и оказалось тогда -
он здесь давно её ждал.

А здесь Вас ждёт подборка стихов Галины Польски
Читайте, пишите ей, этот сайт даёт возможность высказаться читателям.
http://45parallel.net/galina_polski/

[Ицхак Скородинский]

 
«Здравствуй, здравствуй (беэр-шевская несурьёзная) зима»

То, что не в скобках – цитата из Мандельштама.


Ну, здравствуй, зимушка,
Плюс двадцать пять в тени,
Колибри клювики в громадные цветы суют,
порхая,
Всё дышит,
оживает,
прорастая…

Гремит далёкий гром,
а близкая гроза
Бормочет безутешно нам…
Дождя, дождя, дождя!

Искусственные палки-ёлки.
 
…И
 
Сантов Клаусов на батарейках продают…
Те по-китайски непотребное  поют,
и джигу пляшут…

А…

московский нищий на углу,
тот,
день и ночь сипит
о самом главном…
 
Налей, мол, налей мне,
 таварыш, вина,
бо ветер так
воооит
тасклииива!

[Ицхак Скородинский]

Нам подарили вдох

А знаете ли Вы, мой любопытный читатель, что астрономы планеты Земля, сговорившись с сильными мира сего, дарят нам в уходящем году время, составляющее по их канцеляритским понятиям, одну секунду. Что-то там во Вселенной накапливалось и накапливалось потихоньку, и вот…
Год уходящий продлевается. На мгновение, которое мы все отсчитываем – раз и…
А я предлагаю всем Вам ничего такого не отсчитывать, а после того, как пробьют куранты сделать один глубокий вдох в 2008-м, а выдохнуть уже в следующем году. Тем более что всё это, может быть впервые и за долгое время, объединит всех нас, все шесть с хвостиком миллиардов. И как вытекает из статистики больших исчислений, кто-то вместе с нами в это же самое мгновение вдохнёт, а выдохнуть уже не успеет. Переместится в мир иной.
Но и грустить не стоит, потому что ещё большее количество только что выскользнувших из материнского лона и в то же самое мгновение, получив шлепок по попке, вдохнёт впервые и вместе с нами воздух родной планеты, и закричит на всю Ивановскую, поздравляя нас всех.
С Новым Годом!
Дышите, дорогие мои, дышите.
Нью-Йорк и Багдад.
Киев и Москва.
Беэр-Шева и Харьков мой родной.
С тем, что будет, Вас!
Что бы это ни было, дорогие мои.

[Ицхак Скородинский]

Евгений Чигрин. Завари эту жизнь в золотистом кофейнике мглы


Я узнал о стихах Евгения из литературной разборки, где было напечатаны несколько его стихотворений.
Они мне сразу понравились.
А потом его стихи напечатали в журнале Новый Мир.
И моя заметка - об этой публикации.
 
...коровьим взглядом смотрят облака
В простую жизнь, и жизнь примерно так же.
Ведёт январь в ошейнике снега,
Меняя контур в маленьком пейзаже.
Хрусталь и лёд — синонимы... Синей
На ветках, снег, младенческим и всяким!
Уходит век за воротник теней,
Как эскимосы к умершим собакам.

Меня поразила в его стихах …наполненность жизнью и ещё, все они, как живые картинки, цвет, звуки, запахи, и всё это так явственно.

 
...открою рот — иллюзии плывут,
Закрою зенки — контур Тадж-Махала,
В небесном примесь нежного опала,
Во рту кунжут, под вывеской верблюд.
Открою жизнь — повсюду дхармы след:
В иголочках травы, и кашле рикши,
И в траурном костре, и много выше...


Изысканно, лучше не скажешь…


Карбункулом любви стоит луна
В небесном горле... ангелы на стрёме
Бегущих строк, китайской лодки в коме,
Плывущего в иллюзиях вруна.

Последняя строка – точно обо мне.

Вот ссылка на эту публикацию –

http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2008/11/chi7.html

Я очень надеюсь, что прочитав эту страничку, Вы не остановитесь на этом, а наберёте в любом русском поисковике два магических слова – Евгений Чигрин и я гарантирую, что не разочаруетесь.

 

     

[Ицхак Скородинский]

Вот, вам…

Холсты, зачёрканные грубыми мазками красок с пальцев гения экс пресс пост-сионизма…

Предтечи фильмов ужасов - развёрстые параллепипеды окон в домах, похожие на копии Сезанновских пейзажей…

О чём они орут, нас наполняя ужасом забвенья после смерти…

И для чего глядим,
застыв,
понять пытаясь,
что там,
в нутре…

И дрожь по коже…

Точно!

 
Так
южный Тель-Авив
перед терактом…
Замер…
В ожиданье…

А дети наши не увидели…
И шли себе и шли…
Смеясь…

Навстречу смерти.

[Ицхак Скородинский]

Ни тебя, ни Парижа

От того, что душа износилась до дыр
и, как загнанный зверь,  притворяется мертвой,
а сердце…
Не рифмуется с жизнью.
…А из зеркала тупо глядит на меня
старичок – бес словесный.
И я принимаю всё это,
чтоб жизнь дотерпеть до конца….
ЭКА НЕВИДАЛЬ!
Есть мне за что уцепиться –
живого гуся изловив на планете Земля,
выдираю
пару перьев получше,
из картриджей старых готовлю чернила…
И ночью
над листом белопенным
свои воркования-сны начинаю расчерчивать…

Сад…
 
Вот, дорожка, пыреем заросшая скользким к обрыву…

Тень твоя над обрывом,
луной освещенная –
голос -  отчетливо –
- Всё, мой любимый, прощай!
Ни тебя, ни Парижа
я уже никогда на увижу-у-у…

Лечу за тобой –
боже –
ребра!

…Опомнившись,
лед приложив к голове просветленной,
повторяю за эхом твоим –
- Ни тебя,
ни Парижу,
я уже…
Никогда, никогда, никогда…

[Ицхак Скородинский]

Григорий Ботвинник. С нами навсегда

Жизнь человеческая коротка. Перед уходом, русский поэт, Григорий Ботвинник, собрал все свои самые, самые стихи в, истинно, самиздатовский сборник. А так, как наш друг почти не подходил к компьютеру, то неоценимую помощь в создании этой книги оказал ему беэршевский поэт Дмитрий Фельдман.
Я хотел  впечатать эту книгу в ноосферное небо, между туч, стремящихся на север России, думал - тогда Гриша останется с нами навсегда.
Но она не помещается в формат заметки поэткорра.
Надеюсь, что Дмитрий разместит её где-нибудь, и я сразу же дам на неё ссылку.

А пока, то, что не так давно Гриша дал мне с просьбой напечатать…


На город опускались холода.
Звонки трамваев зазвучали строже.
В ладони нищих капала вода,
Стекающая с зонтиков прохожих.

Сжимало горло от таких щедрот
Над старым парком собирались ночи.
Казалось, время шло на эшафот,
Чтоб стать ещё на целый день короче.

Торчали пики кованых оград.
В аллеях пахло горько и сосново.
Кружился надо мною листопад
И тихо падал в ритме босанова.


         ***

По бульвару, на рассвете,
Ночь на цыпочках идёт.
Мокнет пёс на парапете.
У причала теплоход.
 
Впереди по курсу осень.
На компасе выходной.
Проплываем мимо сосен,
Между небом и водой.

На столе не будет лишней
Рюмка водки со слезой,
Маринованные вишни
Под огурчики с грозой.



         Прощай, осень

Дрожит листва в осенней передряге,
Просёлки заболели от дождей,
Старухами нахмурились коряги,
Заросшие осокой до бровей.

Резвились кулики на тонких лапах,
Сочился по траве брусничный сок,
Слетались журавли на терпкий запах
Семь капель проглотить на посошок.

Размахивал над лесом шалый ветер
Лоскутьями туманных покрывал.
И поутру рассвет дождливой сетью
Край неба из болота поднимал.


         ***

Разделяя дорогу на сутки,
Я всё время куда-то спешу,
Нахожусь в ошалелом рассудке,
Если что-то не так напишу.

Разбрелись по пригорках церквушки,
Опускается сонная тишь,
На тесовый узор деревушки,
На веснушки соломенных крыш.

Набирают подсолнухи смуглость,
В каждом зёрнышке солнце храня,
И, как прежде, земная округлость
За собою поманит меня.

Уведёт, словно я заневолен
Хвойным ветром смолистых лесов,
Гулким эхом небесных басов
Над затерянным в осени полем.


         Блажь

На росных травах заблестит слеза,
Заохают, заплачут перепёлки.
Меня давно не держат тормоза,
Я словно в бесконечной самоволке.

Теряя сны, скитаюсь по ночам,
Устав от одиночества в постели,
Завидую саврасовским грачам,
Вернувшимся к берёзовым апрелям.

Их время незаметно пронеслось,
Украдкой заглянуло в подворотню,
Мне кажется, что всю земную ось
По пьянке сколотил нетрезвый плотник.

Одна подруга мне всегда верна,
Светла и поэтична по природе,
Над головой покажется луна
И упадёт горошиной в колодец.


Письмо

А у нас на родине снега,
По деревне щедро пахнет хлебом,
На полянах шапками стога,
Сосны, улетающие в небо.

Пироги с капустой из печи,
По субботам с вениками баня,
Белыми рубахами в ночи
Тянутся погодки за батяней.

На столе картошка да грибки,
К посевной пойдёт нужда по хатам,
А пока гуляют мужики,
Запивая водку крепким матом.

Если не считать одной беды,
Жизнь идёт ни шатко и ни валко,
Где ребята с нашей слободы,
Где теперь Сережка, где Наталка.

Откружат, отплачут ветера,
Отпоют гармони на прогулке,
Коротает наши вечера
Тишина в знакомом переулке.

Потеплеют души по весне,
Засвистят ночами коростели,
Только жаль, что в дальней стороне
Не услышать звонкого апреля.

Уплывут резные терема,
Купола церковного прихода,
А у нас по-прежнему зима,
Как обычно в это время года.

***

Ветер гладит спелую пшеницу.
Гонит волны к дальним перелескам.
И луна отрезанным довеском
Из-за тучи смотрит на станицу.

Зазвенят по луговинам косы,
Подсекая травы до упада,
По утру осенняя прохлада
Ткнётся мне в ладони мокрым носом.

Мама печь откроет на минутку,
Я, сквозь сон, услышу краем уха:
Хлеба испечённого краюха
Заскрипит, как снег по первопутку.

Время пронесётся и растает,
У иконы свечку потревожит.
Я в родимый край вернусь прохожим
И дворовый пёс меня облает.

      

      ***
            Посвящается Виктории Орти

Карнизы Домского собора
Над запотевшей мостовой,
Переплетённые листвой,
Решётки в кружеве узора
И запах осени живой.

Гудел орган на низких нотах
От рук до верхних этажей
И звуки проливных дождей
Включили свет в оконных сотах,
В цветных квадратах витражей.

А город слушал эти звуки,
Кружили стаи голосов
В регистре камерных басов,
На башне пробил час разлуки...
Собор закрыли на засов.


Зимние мотивы

Сойдутся ветры на таран,
Как загулявшие бараны.
И молнии, кривляясь пьяно,
Станцуют на небе канкан.

Над крышами промчится гром,
Застонет хворая старуха,
В истерике забьётся муха
За перекошенным окном.

Взъерошив головы дроздам,
Последний дождь всплакнёт устало,
Уйдёт за дальний полустанок
Навстречу зимним поездам.

Луна свернётся калачом,
Прожектора локомотива
Напишут зимние мотивы
Незамерзающим лучом.

Из чёрно-белого пейзаж
Напомнит мне цвета печали,
На шпалах, словно на рояле
Сыграет вьюга свой пассаж.  
 

         ***

Смотрел июль в засушливое лето,
Дожди застряли где-то в небесах,
Гудел пожар в беспомощных лесах
От брошенной в природу сигареты.

Огонь столбом поднялся на дыбы,
Валили лес. Разлапистые ели
Под топором стонали и скрипели,
Как будто их рубили на гробы.

Усталый ветер шевелил кусты,
Лежал туман на выжженной поляне,
Торчали пни, как негры в русской бане,
Стесняясь непривычной наготы.

Я в этот лес ходил в иные дни,
Он мне дарил надежду и прохладу,
И мы спиной к спине стояли рядом…
Спаси нас, Господи! Спаси и сохрани!


         ***

И снова осень в северных краях,
На белых мхах брусничные узоры
И глухарей завистливые взоры
Вослед летящим стаям в небесах.

Плывёт туман за далью берегов,
Осипший ветер княжит над лесами,
Кружит погода между полюсами
По всей земле, до самых облаков.

Мне памятны знакомые места
И пожелтевший лист в моём блокноте,
И свист деревьев на высокой ноте,
И выстрелы пастушьего хлыста.

Теперь мой дом в Израиле, на юге,
Проходят дни в житейской круговерти,
А я всё жду, что мне пришлют в конверте
Седые пряди первой зимней вьюги.


         Лосиный остров

Последних листьев ворох ржавый
Сохатый поднял на рога,
Лосиный остров сбросил травы
И опустели берега.

Плывут неспешной вереницей,
Теряя бесконечность, дни,
Как необстрелянные птицы,
Порой беспечны и вольны.
 
И грузный лось, устав от скуки,
Тряхнёт ветвистой стариной,
Уйдёт в леса, и тень разлуки
Его накроет под сосной.

Коснувшись лёгкими крылами,
Метель остудит пыл самца,
И над уснувшими снегами
Поднимет месяц лук стрельца.



         Мимолётности

Закудрявилось небо тучами,
Рыщут ветры без роду-племени.
Жаль, погода по воле случая
Не ко времени, не ко времени…

В елях пасмурных утро прячется,
Пробираючись между кронами,
На полянах дождями плачется
С перестуками-перезвонами.

Разольётся в степи зарницами,
Глянет в озеро черноокое,
Закричит перелётной птицею
И умчится в края далёкие.

По-собачьи за мною тянутся,
В предрассветной туманной плотности,
Не откликнутся, не оглянутся
Эти странные мимолётности.
         

   Из детства

Ещё не высохли кусты
От рос, упавших на рассвете.
Летят на солнечные плети
Неосторожные дрозды.

Белесый дым, как тёплый снег,
В полях кружился и не таял,
Сливался с журавлиной стаей
И падал в бесконечность рек.

Устав от уличных хлопот,
Я шёл в леса, за сочной данью.
Водил в покорном ожиданье
Свой одинокий хоровод.

В меня смотрели облака
Через берёзовые тени.
Я пил холодный сок растений
Взамен парного молока.



         Наваждение

Мы лепили с мальчишками бабу
Снеговую, с морковочным носом.
И забыв, что морозец не слабый,
На салазках летали с откосов.

Находили в таёжных рассветах
Огоньки желтоглазой морошки.
Собирали пахучее лето
В заплетённые дедом лукошки.

В новом доме не пахнет овчиной.
Над Израилем душные ветры.
По какой непонятно причине
Отмахал я сюда километры?

Мы с тобою давно постарели,
Но во сне я как прежде летаю.
Кружит снег на листах акварели,
Он уже никогда не растает.


Олеся

Порой ко мне приходят в сны
Слова полесских песен,
Присел на краешек весны
Июнь и ноги свесил.

Внизу теплели вечера,
Кружили звуки в поле.
Я их сыграл с листа вчера
И выпустил на волю.

Вдаль уплывали облака,
Уставшие от влаги,
И звёзды падали в луга,
И падали в овраги.

И растекались по ручьям,
Туда, где в полнолунье,
Ко мне приходит по ночам
Влюблённая колдунья.


Ноктюрн
   моей дочери Маргарите

Запламенеют всполохи в саду,
Горячий снег в мои ладони ляжет,
Я в этот сад как в прошлое войду,
И каждый год мне что-нибудь расскажет.

На листья клёна осень прилегла,
Уставшая, задумчивая осень,
Твои следы пороша замела,
А может быть, и не было их вовсе.

Закаты спят у озера в лесу,
Где прячутся сиреневые тени.
Я юность на свиданье унесу
И встану перед нею на колени.

Укроет землю белая печаль,
Застонут глухари на ветках сосен.
Влечёт меня неведомая даль
И снова возвращает в эту осень.
         


  Осенний блюз

Опять сентябрь за стеной
Нахмурил мокрые ресницы,
Крадётся ночь походкой львицы
По запотевшей мостовой.

Считает вечный метроном
С небес упавшие дождинки,
На запоздалой вечеринке –
Коктейль из шлягера с вином.

Охрип от водки саксофон,
Прощальный блюз под звон бокала,
Звучит напевно и устало
Неповторимый полутон.

Ворчит разбуженный камин,
Картавит старая пластинка,
А где-то рядом вечеринка,
И я в квартире не один.

Стекает осень на балкон,
По крышам стелятся рассветы.
Ужель со мной простилось лето,
А может, это просто сон.


         Листья памяти

Мне видится особая печаль
В поэзии ушедших поколений,
Надежда после вечного «прощай»,
И вечность повседневности явлений.

Пройдёт и сто, и даже двести лет…
В седой улыбке, пряча безнадежность,
Признает общепризнанный поэт
Как славили в былом любовь и нежность.

Вот почему, когда уходит день
И сумерки осенние промокнут,
Скользит по занавескам ваша тень,
И листья памяти, кружась, влетают в окна.


         Я ещё вернусь

В ромашковых полянах вечера,
Прохладой тихо веет у причала,
За дальним лесом солнце заскучало
И незаметно скрылось до утра.

Лениво пережёвывают грусть
На выгоне стреноженные кони…
Мне слышится в далёком перезвоне
Знакомый голос: «Я ещё вернусь»…

      
      Моей любимой жене Н. А. посвящается

Затаились сумерки в портьере,
Абажур скучает на столе,
Дремлет в полутёмном интерьере
Осень на моём календаре.

Закружит капризная погода
Писем постаревшие листы.
В них совсем другое время года,
В них любовь и радость, и мечты.

Полевых цветов неравнодушье,
Вечеров сиреневая грусть…
По аллее, к озеру ведущей,
Я за вами в прошлое вернусь.

Унесу в лазоревую утрень,
Расстелю у ваших ног туман.
Заплетёт рябиновые кудри
Опьянённый травами дурман.

Расскажите мудрые страницы,
Юность сохранившие мою,
Почему мне шёпот рощи снится
В этом не берёзовом краю.



         Моим друзьям, оставшимся в России
               Я навеки крещён…   

Надо мной облака, горизонт фиолетово-синий.
Дует ласковый бриз с берегов незнакомых морей.
Может, в эти края залетят журавли из России,
И на белых крылах принесут серебро тополей.

Там в росистой траве пламенеют кусты земляники,
Сонный пар над рекой поднимает со дна пескарей,
Над широким жнивьём раздаются дроздов переклики,
И уносятся в даль, в тишину разноцветных полей.

В той далёкой стране, где живут благородные птицы,
Где, устав от дорог, можно утро потрогать рукой,
Я ходил на заре родникам до земли поклониться,    
Я навеки крещён этой чистой водой ключевой.

   

         Ветерок-ветерок…

Ветерок неслышно облетел станицу.
Выглянуло солнце сквозь туман реки.
Распахнул подсолнух жёлтые ресницы,
Бросил удивлённый взгляд из-под руки.

Кружат над землёю ласточки-касатки,
Острыми крылами рассекая даль.
На стволах берёзы чёрные заплатки,
Словно на блондинке точками вуаль.


         ***

Голубое небо смотрит облаками,
Золотом расшито спелое жнивьё.
На лугах косилка машет кулаками,
Загоняя в норы мелкое зверьё.

Влажный запах ночи на моих ладонях.
Стелется тропинка вереницей дней   .
Может там, за лесом, на крутом разгоне,
Время остановит и моих коней.

Ой, ты, ветер-ветер, расскажи, гулёна,
Что в степных просторах шепчут камыши,
Скоро ли закружит осень листья клёна
Над пустым зимовьем ветреной души.


         Утро

Улыбнулось солнце из-под крыш,
Растопило утренние тени.
На крылечке заспанный малыш
Проливает струйку на ступени.

Дремлет кот, завалинку обняв,
Рукомойник капает лениво…
Петушина, голову задрав,
На плетне взъерошился драчливо.

Пахнут руки скошенной травой,
Что меня на зорьке обнимали.
Вам случалось летнею порой
Ночевать вдвоём на сеновале?


         Твои ладони

Из всех картин, что память сберегла,
Я этот вечер помню и поныне,
Твои ладони с запахом полыни,
Далёких зорь цветные зеркала.

Холодный цвет кувшинок на пруду,
Крик одинокой сойки на излёте,
И наши руки в тесном переплёте,
И куст жасмина в брошенном саду.

С тех пор прошло уже немало лет,
Давно настало время листопада,
И осень поселилась где-то рядом,
Бросая в окна свой багряный свет.

Разлука не коснулась нас крылом,
А ветер счастья был всегда попутный.
И, может быть, я парень шалопутный,
Но Бог витал нал нашим очагом.

      
Заснеженный детдом
            Светлой памяти моей мамы
Замело следы воспоминаний.
Откружилась вьюга за окном.
Через годы огненное пламя
Больше не заглядывает в дом.

Отзвенели вёсны молодые,
Отгремел вдали военный гром.
Только мы, теперь уже седые,
Ту войну прошли через детдом.

Мчала нас беда из Ленинграда
В эшелоне раненых солдат.
Слово незнакомое – «Блокада»
Прозвучало, как глухой набат.

Навсегда сошла на полустанке,
Не успев со мной проститься, мать.
Шла на нас война в гремящем танке,
Чтобы наше детство растоптать.

Далеко, в заснеженной Сибири,
Разместился временный приют.
Нас чужие матери любили,
Утешали: «немцы не придут!»

Приносили письма, телеграммы,
И посылки с фронта, от бойцов,
По ночам нам снились наши мамы,
Были похоронки на отцов.

«Миленькие» - нянечка шептала,
Прижимая к сердцу малыша.
Словно это горе разделяла
Детская и взрослая душа.

Кончилось весною лихолетье.
Мы стоим, игрушки позабыв.
Вы бы знали, как встречали дети,
Как смотрели на своих родных.

Выбегали, словно по тревоге.
«Это обязательно ко мне».
И часами ждали на дороге,
И тихонько плакали во сне.

Уезжали по домам ребята,
Но не всех умчали поезда.
Кто-то ждал погибшего солдата,
Кто-то мать не встретит никогда.

Замело следы воспоминаний.
Откружилась вьюга за окном,
Но порой сквозь прожитые дали
Вижу я заснеженный детдом.

  

[Ицхак Скородинский]

Полураспустившийся цветок пустынной грозы


Пустынная гроза распускает свой огненный цветок…
Всегда неожиданно и внезапно…
Это всё начинается всегда неожиданно.
И, почти всегда, внезапно.
И это притом, что ничто не мешает зрелищу – блюдце песка, наполненное по горизонт и шар ночного неба, а ты всегда – посередине этого действа…
Грома не слышно до последней минуты, только какие-то пугающие сотрясения воздуха после его раскатов.
Но по тому, к какой скоростью исчезают звёзды с неба, всему живому вокруг, и в первую очередь песчаной гадюке, которая тут же ввинчивается в глубину, ясно – накроет, точно что, накроет и мало не покажется.
Бежать – куда – дрожь до селезёнки, падай, падай, суй морду в песок, ведь молния ищет любой бугорок, чтобы грохнуть туда, испепеляя…
Так, началось, огненные стрелы всё ближе и ближе, вот, ты уже слышишь рёв небесного водопада, это на тебя надвигается стена из воды, и вихрь, вихрь перед этой стеною, поднимает клубы песка, которые тут же поглощаются с такой жадностью и жестокостью, что ты понимаешь, в этом аду выжить, ну, никак…
Всё это победно грохочет, грохочет до глухоты, вот тебя уже засыпает - глаза, нос, уши, кажется, ещё мгновенье и твоё тело закрутит над землёй, а потом, как…
И…
Ничего…
Взмахнув огромным своим рукавом, провидение отклоняет всё это влево и чуть назад,  и твоя смерть проносится в ста шагах от тебя, летит на восток, оставляя за собой мгновенные водяные буруны, которые тут же уходят, уходят, уходят в песок…
Пронесло…
На этот раз пронесло…
 

 

[Ицхак Скородинский]

Персеи

Загадай желанье на звезду,
пожелай прекрасного себе…
Долго, долго
ожидай того
напрасно…

Загадай желанье на судьбу,
На любовь,
Успех…

На всё равно что!

Хоть на женщину, что поцелует в лоб…

Понимая – не успеется уже…
Ни
че
го.

А на смерть – бессмысленно,
она,
за твоей спиной стоит и ждёт…

Эта дура,
обязательно,
придет…
 
В тот же миг,
как только нажелаешь.

[Ицхак Скородинский]

Александру Розенбауму

В напряженьи пространства распластана,
задыхаясь от снежного свиста,
как слепая, бежала на красный,
меж ладоней виски свои стиснув…
В ускорителе горя – частица,
подгоняемая судьбою,
ну, куда, ну, куда ты так мчишься,
дымный след волоча за собою?!
И столкнувшись
с гру-
зо-
ви-
ком,
статистической став единицей,
подтвердив непреложный закон
вероятности….
Сбитою птицей,
замерев, застываешь в снегу…

В напряженьи пространства распластан,
задыхаясь от снежного свиста,
как слепой, я газую на красный,
чтоб помочь тебе – мертвая птица.

[Ицхак Скородинский]

Ну, не чувствую, не чувствую я, что живу уже девятый год в двадцать первом веке. И случилось это, как ни странно, после того, как я залез в Интернет и перелистываю, перелистываю, перелистываю свою бессмысленно-скучную жизнь…
– Эх! Дубинушка… Ухнем?

   *      *      *

Ну, это же нонсенс – поэт и без комплексов и самокопаний. К тому же, скоро, ох, скоро уже, моя тень сольётся с остывшим телом в гробу и навсегда исчезнет с этой планеты, перестанет, наконец, изгибаясь и дрожа, прокрадываться в твой дом по ночам и прежде тела припадать к образу твоему, грохаясь на колени перед изысканной и взыскующей красотою твоею.

*      *      *

И вот, оно уже наступило, то собачье время, когда ты закрываешь глаза и отчётливо видишь всех своих прежних: любимых, которых
потерял, друзей, рассеянных по свету, добрых знакомых, которые «уже далече» - и ты видишь их моложе и красивее себя, вспоминаешь их улыбки, гибкие тела, чистые души и… Отшатываешься от всего этого в
ужасе, закрываешь голову руками и, раскачиваясь, забываешь, …чтобы ещё хоть сколько-то ещё просуществовать в этом изощрённом и
зубодробильном двадцать первом веке.

[Ицхак Скородинский]

С осколком гения в душе

Какое время наступило. Какое время!
Литературные академики и даже члены элитных Пен-клубов, сделав потрясающие литературные открытия, снисходят на народные и всем открытые литературные сайты и впечатывают там свои нетленные произведения.
Но и мы, простые виртуализированные поэткорры, тоже стараемся. Не отстать. И, изобретя очередной велисапет, тут же, на этом самом месте жаждем поделиться этим изобретением с Вами, мой любо и пытный мой читатель ница.

Итак, первая цитата. Она из книги Юрия Олеши, который, по мнению Шкловского, был богом рабкоров. Потому что, когда он переделывал их заметки, то они узнавали себя.
И я, как истинный поэткорр, тоже… Кое и что узнал. И не только для себя.


“Я сейчас выскажу мысль, которая покажется по крайней мере глупой, но я прошу меня
понять.
Современные прозаические вещи могут иметь соответствующую современной психике ценность только тогда, когда они написаны в один присест. Размышление или воспоминание в двадцать или тридцать строк, максимально, скажем, в сто строк – это и есть современный роман”.

Это было написано во времена, когда Инет существовал, всего и лишь, в шальных мыслях нескольких яйцеголовых, ноосфера русской поэзии ещё не была создана, а блог-стиль…
Стоп, сказал я себе, а ведь Юрий - наш человек. Можно сказать, предтеча моего любимого стиля.


“Главное свойство моей души – нетерпение. Я вспоминаю, что всю мою жизнь я испытывал мешавшую мне жить заботу именно о том, что вот что-то надо сделать и тогда я буду жить спокойно. Эта забота рядилась в разные личины: то я предполагал, что это «что-то» – это роман, который надо написать, то это хорошая квартира, то очередное получение паспорта, то примирение с кем-либо, – на самом же деле это важное, что надо было преодолеть, чтобы жить спокойно, была сама жизнь. Таким образом, можно свести это к парадоксу, что самым трудным, что было в жизни, была сама жизнь – подождите, вот умру, и тогда уж буду жить”.

И у меня тоже. Аж, приплясываю на этом самом месте, написал что-нибудь и тут же впечатывать, пока не остыло.
Но такого, как следующая миниатюрка!!!
Во, даёт, сказал бы я, если бы да кабы, какой-нибудь из моих собратьев по клавиатуре сварганил бы этакое!


“В Харькове? Да-да, в Харькове. Кто-то мне сказал:
– Вот это Мандельштам.
По безлюдному отрезку улицы двигались навстречу мне две фигуры – мужская и женская. Мужская была неестественно расширившаяся от шубы явно не по росту, да еще и не в зимний день. На пути меж массивом шубы и высоким пиком меховой же шапки светлел крошечный камушек лица… Мандельштам был брит, беззуб, старообразен, но царственной наружности. Голова у него была всегда запрокинута, руки всегда завершали или начинали какой-то непрактический, не житейского порядка жест.

Европа цезарей! С тех пор как в Бонапарта
Гусиное перо направил Меттерних,
Впервые за сто лет и на глазах моих
Меняется твоя таинственная карта!

Я хотел бы написать о Мандельштаме целое исследование, портрет. Есть ли портрет – исследование? Безусловно.
Мандельштам для нас, одесситов, был прежде всего петербургский поэт.”

Или, вот…

“Шопен действует на нас как-то особенно. Безусловно, вызывает то, что называется сладкой грустью. Безусловно, он возвращает мысли к картинам молодости – нам, старым, а молодых, вероятно, настраивает на мысли о любви, которая не сулит счастья.
Подумать, он умер всего тридцати семи лет, а сколько создал мелодий! Они вьются в нашем слухе, как живые, иной жизни, существа.
Большинству людей он известен как автор похоронного марша. Вернее, большинству людей известен его похоронный марш, об авторе которого не думают. Какими только оркестрами он не исполняется! Я видел драные тусклые трубы, из которых он лился на похоронах жертв революции, над утлыми лодками гробов, в которых лежали желтолицые матросы.
Идешь в толпе по черно-белому снегу ранней весны, и он на огромных ластах движется, покрывая нас, этот марш, это гигантское рыдание, вырвавшееся сто лет, больше, тому назад из узкой груди молодого человека”.

Время, конечно, не то… Так Белла Давидович виновата, сейчас все бредят вальсами Шопена...

Ну, а этот фрагмент! Я прямо и таки чувствовал – наш, наш человек. Гений.


“Я, кажется, становлюсь графоманом. Ура! В последнее время что-то стало происходить с моим почерком – то я писал одним, то другим: прямым, наклонным, очень наклонным. Иногда я вдруг терял способность писать пером, чернилами. Мог писать только карандашом. И странно, от карандаша почерк становился четким, круглым и прямым, почти откинутым назад, от пера – тотчас же строки начинали становиться грязными, стертыми, отталкивающего вида. И, кроме того, многое исчезало бесследно – буквально слезало с листа! О, какая это была мука!”

И последнее…
Как он угадал наше время, как подошёл бы к сегодняшнему дню, волшебник, форменный колдун слова, светлая ему память…

“ Эти записи – все это попытки восстановить жизнь. Хочется до безумия восстановить ее чувственно. Я стою на чердаке, почти поджигаемом солнцем, перед двумя мальчиками, которые заставляют меня, совсем маленького мальчика, повторять за ними какие-то слова матерной ругани. Я повторяю, но они требуют все повторять и повторять. При этом они хохочут. Чердак, как и всегда это происходит с чердаками, когда мы попадаем туда летом, почти, как я уже сказал, горит, дымится – да, да, по углам, где постройка несколько разрушена и где видны целые груды солнца, прямо-таки курится дым – синий дым!”