Рассказ со смыслом, и грустный.
Юлий, о грусти я уже обмолвился. Смысл же... Каждый видит свой. С признательностью!
Однажды моя дорогая покойная учительница рассказала потрясающий эпизод. Она шла по улице, и увидела стайку
серых воробьев, которые клевали и гнали
белого. Что же делать белому человеку с необычными задатками и стремлениями в обществе людей серых? Он мечтает о белопарусном клипере, путешествиях на край света, любви необычной и романтической, потрясающих открытиях, спасению людей. Серые люди удивляются, и предлагают свой вариант свершений. Например, стать бухгалтером, и купить "форд-фокус" в кредит. Ничем не хуже, чем у людей, серых воробьев. Если же воспитуемый не внемлет, а продолжает витать — они набрасываются, и клюют. Жизнь, все общество, Вселенная начинают преследовать. Вроде бы, ничем не грешен: прохожих на переулках не убивает, кошелей не срезает, на ближнего не наговаривает, юных дев не бесчестит — ан нет, грешен, и даже очень.
У меня в школе был случай. На выпускном экзамене десятого класса я выбрал "свободную" тему. Надо сказать, что "свободная" тема считалась среди респектабельных школьников крайне непопулярной. Они предпочитали писать идеологически выверенные сочинения, типа: "Печорин, как "лишний" человек в дворянском обществе России девятнадцатого века", или "Катерина — луч света в темном царстве". Так было покойней. Моей же стихией всегда были именно "свободные" темы. Я писал разного рода упражнения в критике, за которые меня, порой, весьма хвалили.
Диавол не дремлет. Полный простодушной уверенности в понимании учительницы и класса, я решил написать сочинения на тему выбора будущей профессии. Сейчас, знаете, даже жаль того мальчишки с русыми волосами. Я обожал рисовать корабли с надутыми парусами, и всерьез решил стать мореходом. Особенную нежность у меня вызывал клипер "Катти Сарк". Полный смутных грез, я влюбился в статую прекрасной ведьмы на его бушприте. Правда, разрывался между сильнейшим желанием стать смотрителем маяка. Указывать путь кораблям средь морской пучины — что может быть благороднее! Наконец, решил совместить два дела: начать с кораблей, и закончить островом. Воображение мое живо нарисовало целую картину: усталый и суровый человек в бушлате бродит посреди пустынного острова, сжимая в зубах прокуренную трубку. Порой, к нему заглядывают на огонек друзья с материка. Вечером, сидя у камелька с пылающим сухим плавником он рассказывает невероятные истории большеглазому мальчишке с русыми волосами... Он умудрен жизнью, и он большой философ. Комната его схожа с сокровищницей древнего дракона: в углу тускло сверкают иноземные монеты, на стенах висят ятаганы и сабли, диковинные карты, в полутьме смутно видны остроносые силуэты моделей парусных судов.
Как на грех, мне попалась весьма романтическая повесть о смотрителе маяка на пустынном острове, собиравшем древние статуи с бушпритов судов. Полный воодушевления, я написал нечто фантасмагорическое, словно струна в тумане. Изо всех сил стремился я отразить свои грезы; дошло до того, что я начертал нечто вроде краткой похвальбы Пигмалиону, грезившей о своей деревянной Галатее.
Написал я все это, сдал работу, и стал, как говориться, ждать урожая на ниве своей.
На следующий день мы все собрались в классной комнате. Уже были произнесены приличные похвальбы в адрес послушных отличников, столь прилежно выполнивших свою работу по описанию излишества Печорина в русском дворянском обществе России девятнадцатого века; не забыта была и Катерина, светлый луч в темном царстве лабазников. Учительница поднесла к глазам листок, и, — о ужас! — произнесла с непередаваемым артистизмом Смауга, обнаружившего, наконец свою маленькую жертву в старой штольне:
— А вот что написал Максимов... Бред! Полный бред! Статуи там какие-то... остров, маяк, видите ли... Вы только послушайте, что он там пишет! Ну-ка, встань, чтобы тебя все видели, умник ты наш!
И начала читать. Зал увлеченно хохотал. Нет, пожалуй, ржал — как стадо довольных жеребцов и кобыл. Весь заледенев от стыда, я слушал собственные строки; видел, как мои светлую мечту детства бесцеремонно раздевают, срывают с нее платье с прорезными рукавами, изящное нижнее белье, раскладывают на грязной доске посреди мастерской, полной разного хлама и замасленных тряпок; как разводят в сторону нежные девичьи ноги, шарят по белому телу потными руками — и насилуют, невыразимо грязно, и извращенно насилуют... А учительница, этот старый тучный Смауг, поглотивший души не одного поколения глупых школяров, читал, глумливо нажимая на самые забавные, с его точки зрения, места; вызывающе и по-джентльменски вежливо переспрашивал: "...ты это имел в виду, Юлий?"; картинно закатывая свои огненные глаза за толстой оправой очков; шевеля гибким хвостом, и разводя широкими крыльями.
Закончив экзекуцию, Смауг победно проревел:
— Хорош! В жизни никогда не читала подобного бреда! Да к тому же, полно грамматических ошибок... Стоило бы тебе поставить двойку. Но не стану портить тебе жизнь. Ладно... три! Садись.
И я рухнул. Мне очень хотелось плакать. Но остатки гордости не позволяли этого делать. Мои одноклассники искоса посматривали на меня. В этих быстрых, по крысиному быстрых, исподлобья брошенных взлядах читалось торжество серых воробьев, перед которым только что торжественно ощипали белого. Отличники, которым предстояло стать начальниками отдела кадров в крупных корпорациях — а также бухгалтерами, и главными бухгалтерами при новых порядках, уже подступавших к перестроечной России сидели с непроницаемо-невозмутиым видом, с которыми нынче эти дамы и господа проезжают мимо раздавленных автомобилями кошек и усталых бомжей на улицах больших городов.
А я получил урок на всю жизнь: все свои мечты держать при себе. Лачин сторонник свободной любви; но в отношении моих мечтаний я предпочитаю быть гаремным пашой, и любоваться их прелестями в сладкой прохладе женской половины дома. И... не метать бисера перед свиньями. Не выставлять возлюбленную жену на всеобщий свист и осмеяние. Ибо в одной старой мудрой книге сказано, что свиньи могут подняться, и растоптать. К сожалению, разного рода поучптельные советские фильмы о сочинениях школьниц, простодушно признававшихся в своем желании родить детей — и мудрых педагогах, не дающих детей в обиду есть всего лишь навсего одна большая ложь; правда ныне для меня обладает отчетливо манихейским привкусом. Таково начало, середина, и конец смысла, который я увидел в вашем рассказе; и который напомнил мне мое детство, полное пауков и змей.