...«А Лейла лермонтистка», – сказал Лачин. Я позировала примерно десятый раз, но не окончательно привыкла простаивать голой перед одетыми людьми, порой пробирало ознобом смущение, а тут обернулась и встала прямо, ноги расставив, да спросила его, что это значит. Оглядев с головы до ног, он выдал новую речь.
Мир принадлежит пушкинистам, верящим в его разумное устройство и мудрого дедушку на небе. Верил в это и Пушкин, несмотря на возмущение отдельными явлениями жизни, и в этом год от года утверждался всё более, и с небывалой силой выразил чувства обывателей, народа, большей части человечества. Хоть заклинала Цветаева не забывать пушкинское море чувства, «о гранит бьющееся» – только в том-то и дело, что бьётся оно: о неумолимый гранит, о мирозданья непреложные законы. Потому и стал Пушкин самым народным поэтом (Лачин выговаривал так: «нар-родным») – всё у него нормально, нормативно, он сама норма. Всё как у людей. Такой же как все. Простой. Только пишет вот лучше.
Мир принадлежит пушкинистам. Это видно даже по фигурам. Они хозяева, в большинстве своём – упитанные туши, у них монументальные седалища; когда садятся, стул потрескивает. С торжествующим воплем схватил он с дивана пыльный журнал, указал на обложку: дебелая курносая деваха сидит в лодке, с какой-то туповатой мечтательностью уставившись вдаль, и надпись: «Река – Волга, поэт – Пушкин, журнал – Огонёк». Взгляните на её лошадиный круп – прочно сидит глупотелая баба, не сдвинешь её. Такие люди – соль земли. Волга впадает в одно и то же место. Пушкин всегда прав. На небе восседает мудрый дед.
Иное дело лермонтисты. Как Раскольников, как Ипполит, они чужие на празднике жизни, гости незваные, не принимают сего мира, и он не примет их. Не сидят в кресле жизни – мотыльками мечутся по ней. Демон их прожигает – как спалил он Тамару. Лермонтист не обрастает жиром, его поступь легка, подтянуты ягоди́цы, глаза велики. Взять художников – Тициана, Рубенса, Малявина хоть, с пушкинистским, гармоничным мировидением: гляньте на помпезные телеса их фигур, дородность бёдер и спин утверждает незыблемость и праведность сущего. Но немыслимы эти пропорции для Демона Врубеля. По той же причине столь вытянуты, бестелесны фигуры Эль Греко – они не от мира сего. И не зря в автопортрете наделил себя Лермонтов очами огромными – видно, знал наперёд, каковыми поклонники будут.
Но хотя не дано лермонтистам в кресле прочно усесться, но назначено им жизнь – атаковать; бунт, революция, отчаянное мужество присущи им более других. Это может быть бунт и против собственных слабостей. Удар кинжалом – вот что лермонтисту потребно. Душа и тело – один клинок. Жирное тело – ржавый клинок. Лермонтисты не ржавеют.
Потому-то с самого начала советской власти, ещё до середины тридцатых, вышло семь полных собраний сочинений Лермонтова – она, эта власть, была пинком под зад всей сытой буржуазной сволочи. И с начала Великой Отечественной был сделан упор на популяризацию именно его поэзии. И потому-то с развалом Союза в печати и по телевидению принижается – Лермонтов, не он один, но чаще и резче: именно он, и только Пушкин – никогда. Дебелый рубенсовский зад вновь примеряет под себя кресло жизни.
Мир принадлежит пушкинистам. Но в момент удара – сильней лермонтист. Вся жизнь: претворяется в удар. Ударь кинжалом!
«Идёмте чай пить», – сказал Шаин. Я стала одеваться.
Тогда же, за чаем, рассказала о своём деле. Лачин восторгался: это сюжет, назовём «Хождение к Лермонтову». Расскажи по приезде, напишу. Я обещалась. Он, конечно же, так и не понял, почему я сочла себя должной сделать это...