Купчинова Мария.
Рассказ «Зов».
...От этого хотелось плакать, но любимый кривился: ненавидел женские слёзы, и Дашка терпела. С надеждой заглядывала в прищуренные синие глаза, затаившиеся в сетке морщинок, проводила ладонью по трёхдневной щетине, короткому ёжику на голове… Он не готовился к её приходам и не пытался задержать, когда уходила. Торопливо целовал в ответ, бросал: «Ты же знаешь, я тоже…» – слово «люблю» он бессознательно пропускал: сколько можно говорить об одном и том же. И спешил вернуться в мастерскую. Туда, где валялись на подоконнике окурки и забытые надкушенные бутерброды, катались по полу банки из-под пива, запах красок довольно часто перебивался перегаром, а в углах, повёрнутые холстом к стене, стояли десятки картин без рам, на которых ветер гнал по небу тяжёлые дождевые облака, трепетал единственный лист на дереве или, раскинув блестящие чёрные крылья, парил в мареве жаркого дня красавец-орлан. Непостижимым образом художнику удавалось передать ощущение последнего мгновения покоя, предшествующего ливню, секунду спустя хлынувшему на землю, броску орлана на добычу или полёту оторвавшегося листка… Критики (а ещё больше критикессы, задыхавшиеся от восторга с прижатыми к плоским грудям кулачками) видели в художнике продолжателя то ли Левитана, то ли Куинджи, в ответ на что он скептически улыбался. Он-то знал, что ничьим продолжателем не был, и то, что писал, – был только его мир, рождённый его фантазией, его взглядом на жизнь и его одиночеством. Одиночество было платой за возможность творить и быть не похожим на других.
Смешная, наивная Дашка этого не понимала и не могла смириться. А он не мог терять время на то, чтобы её утешать и успокаивать: слишком силён был зов, надо было успеть написать всё то, что стояло перед глазами, требуя воплощения...