Владимир Захаров
гор. Петрозаводск
+79535490683
vladimirov29@list.ru13/05/19 – 16/05/19
К Л Е Щ И
…солнце подкрадывалось… забиралось внутрь… сковородка земли…
Прожаренные пыльные фалды занавесок, обездвижив - иссохли, безнадежно подставив свои щербатые щеки под полное безветрие летнего зноя.
…прицелы лучей… вымороченные тени… пыль в легких…
Панкратов понимал, что его обособленное от всего остального мира жилище, более не является убежищем и что нечто, еще помимо установившихся жарких летних погод, понемножку залезает под кожу и выедает, выманивает наружу.
…невозможно сопротивляться… сопротивление – трусость… затворничество – роскошь…
Писатель Панкратов, по-пластунски перемещается по квартире, поводит носом, ощущая сильный запах помады, которой густо умащено все внешнее пространство за окнами, и само это пространство более не разнолико, а представляет собой - одни большие влажные желанные губы, нашептывающие слова соблазнения.
…выйти – потерять… остаться – истлеть… жить – умереть…
Коллеги по союзу писателей, по первому жару, устраивали выезды за город, где под предлогом творческих встреч напивались, жарили шашлыки, и совокуплялись с аборигенками, подставляя взбледнувшие за зиму жопы рассвирепевшему с голодухи раннему гнусу.
…ломились в почту… звонили в звонящее… скреблись в двери…
Панкратов боится всего, что снаружи, всегда боялся, и распаляющийся с весны психоз, замешанный на предощущении неминуемого выхода в свет, занимал все его внутренне пространство, вытесняя даже намек на работу над начатым в благословенное выстуженное зимнее время романом.
…старый рюкзак… проверить медикаменты… не забыть панамку…
Его, безвольного, прихватят решительные собратья по цеху и повезут неведомо куда, давить плавящейся резиной легчайший тополиный пух, попутно вытравливая глаза и носовые пазухи медленным, как кефир, сигаретным дымом.
- Семен, мы внизу!
- …спускайся подлый!..
- …выходи трус!
Неверующий Панкратов крестит дверь подъезда, примеряя на сведенное судорогой напряжения лицо - маску легковесной беззаботности, и еще раз среагировав носом на воздушный помадный призыв, сквозящий из всего объёма рассохшейся, со щелями, двери - двигает свое долговязое неповоротливое тело, под циклопический желток солнца.
…теперь их четверо… как и предсказано... небритый апокалипсис…
За зиму Панкратов успел окончательно избавиться от всех примет человеческого, разбазарив его на буквенное сопряжение и пьяную аэронавтику сновидений и сейчас, в нерешительности пошатываясь на крыльце, перед раскрытой пастью багажника, он мучительно вспоминает навыки артикуляции.
- ...всем... привет... здоровья... здравствовать... не виделись... давно…
Три цепких ухватистых писателя, в разное время побывавшие в соавторстве с блестящим Панкратовым и попеременно вновь воюющие меж собой за это право, пахнут насыщенной человеческой жизнью, наполненной вином и женщинами, и детьми, и бизнесом, и выгодными знакомствами, и путешествиями, и рыбами, и зверями… и давно иссохшими железами творчества.
…Высокий… Толстый… Хромой…
- Помогите ему уже, кто ни будь!.. а я ей и говорю, - у тебя итак везде узко, так что нет смысла раскручивать на стыдное… думал, комплимент сделал… Толстый, компонуй его пожитки!.. а она, представьте, обиделась, хрен их разберешь… Панкратов, не умирай… Хромой, да помоги ему!.. а предложи я ей сам, так разыгрывала бы из себя недотрогу, дескать, у меня там неприкосновенные пажити, не смей посягать!
…Высокий командует… он похотливый... решительный…
- У тебя проблема в писю или в попу, а мне бы подержаться, без предынфарктного… давай, друг любезный, рюкзачок… я и жену раскормил себе под стать, чтобы не донимала лишний раз… Панкратов ты как в спячке до сих пор, ей богу – просыпайся!.. да и все больше склоняюсь к безучастному наблюдению юных прелестниц, нежели их непосредственного освоения, ведь при них не кряхтани ни пердни, а это для меня уже сверхчеловеческие горизонты… я тебя сейчас пну Панкратов!.. возраст, шибздики, против него не попрешь.
…Толстый потеет… плотоядный… услужливый…
- Вам лишь бы п...ться или потрепаться об п…ться… Панкратов, я следующий в соавторы, у нас с тобой цикл простаивает!.. а я их палкой люблю погонять, взращиваю так сказать цветы зла, на старости лет… не забыл, Панкратов?!.. сначала я их, а потом они меня, весь последний гонорар на побегушки спустил… Панкратова посадите, а не то, как в прошлый раз.
…Хромой желчный… подавляющий… дотошный…
Панкратов усаживается на заднее сидение, несколько растерянный столь мгновенным больным заныром в жизнь и в пронимающее до мурашек, лишенное всякого смущения и рамок, естественное существование своих коллег.
…неуловимый Панкратов… бледный… неземной…
Выезжают со двора в пыльную, занявшуюся вязким маревом, лаву дорог и Панкратов походит на безмозглого попугая, которого в первый раз взяли на дачу, и он ошарашенно поводит головой по сторонам, отвлекаясь на всякое новое впечатление, всякий новый отблеск напомаженного летнего мира.
…бутылка по кругу… за дорогу… бездумная ажитация…
Сноровистое вождение красивого и уверенного Высокого, и уютное теплое соседство Толстого, и хищная заинтересованность романтически надломленного Хромого – все это бултыхается в сквозняке салона, разбиваясь об взъерошенное оперение падшего с верхотуры своего убежища Панкратова, и выдувает из него остатки чёрно-белой буквенной рефлексии.
…а за окнами… выпуклые… девушки…
На загородной трассе много медовой теплой смерти, разбросанной по обочине в останках сбитых лосей, собак и еще черти знает кого, а в довершение всего - мучительный простой в адовом пекле пробки, из-за въехавшего в столб бедолаги, пережеванного собственным автотранспортным средством.
…Панкратов рассматривает… нет сил отвернуться… тревожный восторг…
Впрочем, и смерть отступает, так как полные горсти человеческих жизней и то чем они обычно кончаются, все это остается далеко позади, за перегруженной задницей джипа, а воздух, постепенно меняясь составом, хмельно раздвигает меха легких Панкратова и сотоварищей, когда они сползают на пыльную проселочную одноколейку.
- Баня есть? – Толстый.
- Пансионат ведь! – Высокий.
- А деревенские Жюстины? - Хромой.
Панкратов всякий раз опасается совращения и сейчас, за естественной испариной прячется смущение, напоминающее ему стесненным пространством ниже пояса, что он тоже человек (по крайней мере, был им когда-то) и что живой жизненный опыт необходим писателю, а еще, Панкратов уже совершенно забыл, как пахнет женское междуножье.
…стыд… вожделение… страх…
Много привалов на расслабленные перекуры, на опорожнение мочевых пузырей, на беззлобное подтрунивание, на умиротворенное подпитие - когда уже можно без оглядки пригубить всем, вырвавшимся из тенет социального рабства, пиратам.
…пахнет лес… собой… спрятанной водой…
Множественный птичий перелай, будоражит слуховые кости, все столь же восторженно оглядывающегося по сторонам Панкратова и его предыдущее уединенное существование кажется ему ужасающей выдумкой живодера, чье имя он уже позабыл.
…потовые железы… впрыск в печень… растанцовка…
- С каждым разом все сложнее тебя вытаскивать, гений ты наш необъезженный… мы же переживаем за тебя… опасаемся, что схлопнешься однажды… что задавишься молью, так и не дожевав шубу, перед входом в Нарнию… непоправимой потерей ты нам угрожаешь своим монашеским беззалупным затвором, - рассуждает Высокий.
…Панкратов конфузится… подкивывает... разводит руками…
- И не жрешь… он не жрет(!), посмотрите только - кожа да кости… бледная поганка… духом единым сыт не будешь… он не жрет!.. вот я даже рядом для сравнения присоседюсь… где он и где я?.. да одно мое полужопие с две светлых его головенки, - возмущается Толстый.
…Панкратов узится… для смеха… чтоб подтвердить...
- Сначала перестанешь видеть действительное, а затем, рано или поздно, испарится и вдохновение… а нам с тобой цикл завершать… демон придет, так и не отличишь от своего же отражение в мутном зеркале … баб не желаю, отвлекают только… да и не про них ты всегда был… но связь с читателем утрачивать нельзя, иначе и мы, с нашим приземленным скотством, уже не сможем разбавлять твои победоносные космические рулады, - наставляет Хромой.
…Панкратов задумывается… сокрушается… опасениям…
Пансионат выглядит как заброшенная двухэтажная хламида деревянного зодчества, но тем и крепит свою исключительную туристическую привлекательность, а еще, под подошвой расхристанного шатуна пирса, плещется томноокое озерцо, а банная труба выплевывает в мир, сводящий с ума аромат березовых чурок, прогорающих на протопе.
- Выгружаемся...
- …как же за…сь...
- …я б пожрал.
Панкратов, с ноющим отворотом шеи к небывальщине озерной, не глядя, перетаскивает к крыльцу пожитки - свои и чужие, а пятки жжет мягкая окись травы и ему хочется поскорее, под горку, припустить к озеру, которое под завязку набито мокреньким.
…сосны… берег… обрамили…
Хвойное мачтовое дерево, всегда выделялось Панкратовым, из-за своей непременной умопомрачительной стройности и мечталось ему о коже из крепкой парусины, что ветер раздует на безупречных стволах сосновых мачт и вынесет прочь из болота обыденного.
…восторгом… заполонённый… донельзя…
Троица облепила стойку ресепшн и общается с обаятельной, с уютно-простоватым лицом, администраторшей и каждый из них выясняет свое: кто об организации досуга, кто о расписании питания, кто о женском поголовье округи.
…рыбалка... шведский стол... деревня – рядом…
Они располагаются в большой четырехместной комнате, где Панкратову достается худшая койка у самых дверей, но он не ропщет, ибо никогда не умел бороться за свое место под солнцем, к тому же товарищи всегда незаметно скатывались от издевательских насмешек к неприкрытому хамству, да и солнца в комнате нет - бороться не за что, оно снаружи и вроде как пока общее.
…вниз… со склона скатываясь... под горловину озерную…
Панкратов становиться черной дырой, которая незаметно для остальных с жадностью поглощает окружающее пространство, не брезгуя ничем, напитывая свою кромешную пустоту, которая его друзьям кажется гениальностью и только ему известно о том, что она суть бездна.
…коньяк в разгон... бледное мясо… занявшиеся угли…
Панкратов, как загнанная диковинная зверушка, разбавляет общество ненавидящих друг друга писателей - диковатой неприспособленностью и чуждостью, сквозящей в каждом его движении, в любом звуке исходящем, и они борются меж собой за право присвоить «зверушку», приручить для дальнейшей эксплуатации.
…язык щиплет... перченая поножовщина… от вкуса жаренного…
Писатели напрягаются, когда Панкратов покачиваясь, стоит на краю пирса и кажется, что вот следующий ветерок, точно его смахнет с деревянной ладони и, причем, не обязательно вниз - во влажный омут, а может и наверх, и вот этого - «может и наверх», троица боится больше всего, ведь останутся пьяными осиротевшими бездарями, упустившими момент, когда еще можно было ухватиться за невидальщину.
- Ты один…
- …Панкратов…
- …на всей земле?
- Думаю, что да… похоронив тех, кого помню, я отдалился от прочих, которые вроде как есть, но я их уже не помню… и они забыли меня… иначе и быть не могло, потому что я с детства отстранялся от всего, чему казалось, что оно меня знает… в итоге, только буквы теперь близки со мной… или я с ними… и буквы, в отличие от людей, сами уходят вовремя, особенно если год хороший и пишется.
- У тебя хороший…
- …год
- …Панкратов?
- Да, неплохой, вроде бы … писать мне уже дается легче, чем дышать… но в процессе первого я частенько забываю о втором, и тело идет в раздрай от сигарет, кофе, водки и я полагаю, что ресурс физический, исчерпаю задолго до писательского, но тут лишь предположения… может и обрубить внезапно.
- Надо тебя…
- …пристроить сегодня…
- …ой, засмущался то.
Панкратов поглаживал продрогшей ладонью гладь воды, позолоченную закатным тяжелым солнцем, и сознавал, что его приятели, - рассыпанные, с забредшими на огонек деревенскими девицами, по потерявшему нетронутый целомудренный вид берегу, - пребывают сейчас в полной своей силе, и что он суть заложник, и мало что в этом понимает, не ориентируется, и от него мало что зависит.
…мучительный процесс… протаскивания себя... по целине стыда…
Он и опьянеть то толком не мог, лишь глупел, болванился, и когда чужие гибкие руки с трогательным рыжим пушком на предплечьях, обняли его отвороченное прочь тело, он вполне успокоился и притих в западне, что шла за ним по пятам с начала весны, и запах помады сейчас был наиболее отчетлив.
- А кто у нас…
- …Я…
- …тут один?
Панкратову казалось, что он вполне может умереть, задохнуться от накатившей на него волны смущения исходящей от кончиков пальцев пристроенных на округлые упругости источающей помадный фимиам дочери Евы.
- А кто у нас…
- …Я....
- …такой стеснительный?
За дымами было не разглядеть лица, да и знал Панкратов, что нет лица у его голода, который требовал лишь осязать, а не разглядывать, и, ощупывая сантиметр за сантиметром пряной веснушчатой выбеленной сумерками кожи, он приближался к устью, истоку, чей запах забыл, казалось навсегда.
- А кто у нас…
- …Я…
- …е…ться будет?
Под жалящим пледом, вышедшего на ночную охоту гнуса и облепившего их разбухшее за день мясо, Панкратов вспоминал какими частями стоит наиболее чаще совпадать, прилаживаться, а также полагался на телесную отзывчивость благодетельницы, что умело задавала ритм его нечувствительному к музыке соития, ёрзливому тулову.
…прохлада ночи… запахи пота… прочие секреции…
Слезливо жмурясь от приспустившегося дымка умирающих углей, Панкратов вколачивал клин в деревенскую натуру и с каждым толчком он довершал мыслеобраз своей призрачной Беатриче, единственно которой смог бы доверить сердце и ради которой возможно решился бы на литературное оскопление.
- А кто у нас…
- …Я?..
- …сейчас кончит?!
Ради Беатриче Неявленной, он смог бы попытаться пожить обычно, осветить свой околоток, проветрить подпол, и может даже выпустить из заповедного нутра Беатриче, из ее сладких, темных, теплых внутренностей, несколько детских криков… два или три.
- А кто у нас…
- …Я!..
- …нет Я-Я-Я!!!
Под ним хлюпающе содрогалось естественное и он, добавив и от себя несколько чавкающих звуков, в сладком удовлетворенном отвращении отвалился в сторону на колючую от сосновой хвои траву, над которой вывесилось чистое нёбушко небушка с причмокиванием пожравшее его Беатриче.
…распаренный апокалипсис… из бани с криками... в уснувшее озеро…
В остывающей бане: Высокий, Толстый и Худой - поздравляют пожухлого Панкратова с развязкой и наводят мосты на будущее проекты, расписывая в подробностях, как уже почти готова клетка для больших гастролей, в которой они будут прокатывать Панкратова по ближнему и дальнему зарубежью и продавать на него билеты.
- А кто у нас…
- …Я…
- …обезьянка?
Панкратов не спал, терзаемый разнообразными звуками исторгаемыми организмами его почивших друзей и, вдыхая хлористый казенный запах наволочки, плакал от того, что нет в этом мире ничего окончательного, безусловного, совершенного, и что он - отдавший всего себя в погоне за сечеными золотом призраками, - скорее всего, умрет разочарованным одиноким стариком, чей труп даже некому будет сожрать.
…надо... собаку... завести…
Всю дорогу до дома Панкратов ехал с закрытыми глазами, потому что наелся миром и дальнейший нажёр мог вызвать спазматический отрыг и съезжание мозга с оси набекрень. Войдя в удушливую родную келью, Панкратов от дверей стал раздеваться и на подходах к ванной стал уже совсем-совсем голенький, как новорожденный. Он знал, что обнаружит и что было непременным последствием подобных выездов. За ухом, под сердцем и на мошонке - дремали три разбухших клеща. Панкратов намотал на карандаш ваты, налил в крышку подсолнечного масла, обмакнул карандаш и густо смазал клещей.
…задохнутся… отпадут… вскорости…
