Сабля

 

Лесной посёлок. А в нём – мужчины и женщины, дети и старики. Здесь, как нигде, рельефно и резко обнажены две силы, непримиримо направленные друг против друга. Много в России людей сильных, но ненадёжных. Немало людей совестливых и светлых. Но светлые друг от друга так далеко. Словно стоит между ними глухой перелесок, и от сердца к сердцу не докричаться.

 

 

 

 

Одна за другой бежали машины. Первым ехал Трофимов. Заборов – за ним. При повороте с бетонки услышали тракторный лязг. Это бульдозер. Его Трофимов послал ещё утром, чтоб Сажин готовил площадку под парамоновский дом, убирая с неё пни и коряги.

Домик Саблина, как стоял на краю поляны, так и стоит до сих пор, и два смотревшие в огород уютных оконца были окутаны тенью, как тайной, в которой лежала и крайняя к домику грядка, где зеленел тяжёлыми перьями репчатый лук.

Увидев это, Заборов пробормотал: «Дисциплинка, малина моя. Что-то тебя худенько слушаются, Трофимов».

Михаил Петрович, словно его услышал; остановил у брусьев свою машину, выбрался из неё, подождал, когда подъедет сюда Заборов и, как бы оправдываясь, сказал:

– Совсем не слушается, мерзавец! До сих пор ну-ко тут. Вчера ещё надо было отсюда. А он как прирос.

Заборов слова не проронил, однако всем своим видом и выражением глаз с промелькнувшей в них искоркою укора выразил неудовольствие служащего конторы, которого подвели.

– Дал ему я два дня, – продолжил Трофимов, – и КамАЗ специально сюда пригонял, абы он загрузил в него этот свой теремочек. И на те! Ни с места.

– Такое Игорь Олегович вряд ли потерпит, – отметил Заборов.

 

Трофимов расстроенно оглянулся, забирая взглядом притихший бульдозер, брусья с сидевшей на самом верху лохматой вороной, реку и белевший над ней теремок.

– Как тогда быть?

– А никак, – Герман Ефимович поднял руки, умывая ими лицо, на котором вызрели капельки пота, – раз ты с этим своим мужиком не управился, то и стройку тут нечего затевать. У меня, вон, с собой чертежи и деньги. Хотел уже было тебе их отдать. Однако не буду. Обратно, с собой заберу. Потому как дворец Парамонову строить будем, но получается, что не здесь!

Трофимов растерян.

– Пётр Ефимович, обижаешь!

– Надо, Михайло, не спать, не тянуть резину! Из-за тебя и машину свою я, выходит, сюда зря гонял!

Трофимов взмолился:

– Ефимыч, прошу! Не пори горячки! Завтра же он уберётся!

Заборов позволил себе удивиться.

– А почему не сегодня? – поставил вопрос и немигающе, словно щука, упёрся зрачками в горло хозяина Еловца.

– Сегодня? – смутился Трофимов.

Заборов спросил:

– Как его, всё забываю?

– Саблин.

– Так вот, дорогой мой Михайло! Ты с этим Саблей – как с несворотливым пнём! Раз – и выкорчевал отсюда! И не когда-нибудь, а сейчас! Бульдозер-то вон у тебя, под боком.

– А что?! Это мысль! – Трофимов отмашисто прогулялся ладонью по лбу, точно смахивая с него не только прилипших к нему комаров, но и свою неуверенность, и рука его с поднятым вверх указательным пальцем уже качалась над головой, повелевая сидевшему за рычагами бульдозеристу ехать следом за ним.

 

Трактор, вывернув из-за брусьев, где чернела расчищенная земля, погромыхал, пересекая чищенье с запада на восток. Трофимов шёл впереди, показывая дорогу. Выйдя к изгороди, перебрался через неё и направился дальше, прямо по грядке с цветущими огурцами. Остановившись, взмахом ладони вывел в воздухе ломаную кривую:

– Сюда!

Сажин высунулся из дверцы. Большое с канавкой на подбородке лицо его было в недоумении:

– Огород же тут! Как это я?

– Огород ликвидируем! Ну-у?

– Не поеду, – упёрся Сажин.

– Вылезай! – Трофимов приблизился к трактору, посмотрел на Сажина снизу вверх и, когда тот спрыгнул с гусеницы на землю, сам забрался за фрикционы и повёл машину вперёд.

 

Захрустело с треском звено огорожи, и, как чёрная кровь, потекла из-под гусениц грядка с цветущими огурцами.

Повернувшись, бульдозер, как танк, побежал поперёк зеленеющих гряд, перемалывая с землёй корешки и вершки беззащитного огорода. Остановился на пару секунд перед домом, проревёл, как неистовый бык и, скрежеща вскинувшимся отвалом, устремлённо вошёл в избяное нутро. Дом разъехался на два края, образовав в середине страшный пролом…

– Ломать – не строить, – невесело пошутил Трофимов и, встав на гусеницу, проводил глазами несколько бревен, как те скатились с крутобережья и хлёстко, словно стреляя, хлопнулись в воду и, развернувшись, поплыли по смирной реке к её ближнему повороту.

– Остальное доделаешь ты! – приказал подошедшему Сажину, спускаясь с гусеницы на берег. – Всё! Всё в реку! Так надо! Это постановление!

 

В красной футболке, с руками, как подтоварины, в полуботинках сорок шестого размера, Сажин был схож с громилой, рядом с которым Трофимов выглядел, как подросток.

– Постановление? – Сажин смотрел на Трофимова, как на чёрта, который имел над ним власть. – Чьё?

– Директора Бумлеспрома, – ответил Трофимов голосом человека, с которым спорить запрещено.

Сажин попробовал возразить:

– Но я не могу.

– Можешь! – рявкнул Трофимов. – К тому же есть у тебя и опыт, как надо сбрасывать с берега то, что положено сбросить!

– Нет, нет, – упорствовал тракторист.

Подсказывать, как надо воздействовать на людей, о которых Трофимов знал не только хорошее, но и плохое, было ему не надо.

В недолгом раздумье он заступил на ступеньку раздавленного крыльца, повернулся спиной к трактористу, сделал два шага от него и спросил:

– Помнишь тот лесовоз и того шофёра, которого ты утопил и зарыл?

– Помню, – ответил мертвым голосом Сажин.

– Хочешь, чтобы об этом никто не узнал, кроме тебя и меня?

Вместо ответа Сажин вскинул тяжёлое тело на гусеницу машины. Минуту спустя руки его лежали на рычагах, направляя бульдозер на развороченный дом.

Стены и крыша тряслись и громко сползали вместе с осколками стёкол к реке, осыпая её осиновыми венцами.

Трофимов, как дирижёр. Кепку снял с головы, сжимает её в руке и знай себе машет, направляя бульдозер туда, где стояли у Саблина дом, огород и хозяйственные постройки. Часа полтора потребовалось ему, чтобы вся эта площадь сделалась ровной и чёрной, как пашня, над которой дымилась древесная пыль, тяжело и горько пахнущая осиной.