Сабля

 

Лесной посёлок. А в нём – мужчины и женщины, дети и старики. Здесь, как нигде, рельефно и резко обнажены две силы, непримиримо направленные друг против друга. Много в России людей сильных, но ненадёжных. Немало людей совестливых и светлых. Но светлые друг от друга так далеко. Словно стоит между ними глухой перелесок, и от сердца к сердцу не докричаться.

 

 

 

 

На хуторок свой Саблин ходил каждый день. Иногда там и ночевал. На душе его было спокойно.

Но как-то по вечеру, на закате, сворачивая с бетонки, увидел блеснувшую бампером и стеклом роскошную иномарку, которая шла в его сторону, как с прогулки. «Кто такая? Зачем она здесь?»

Тут и вторая машина ему навстречу. А в ней – Трофимов. Остановился около Саблина и сказал:

– Работу даю. Гнать из брёвен пиловочный брус. Пятьдесят рэ за штуку.

Саблин знал, что такая работа ценилась в два раза выше. Понял, что разницу в сумме Трофимов оставит себе. Но что было делать? Другой работы никто ему не предложит. И он согласился, спросив:

– Когда начинать?

– Да хоть сегодня, мил-друг!

 

Как готовить из брёвен эти, подрезанные пилой с четырёх боков, долгомерные брусья, Саблину было знакомо. Раньше их пилили на пилораме. Теперь же, когда её продали за долги, обработчицей брёвен стала бензопила. С её помощью кое-кто в Еловце подрабатывал на шабашках, вырезая не только брусья, но и пластины для пола, и даже доски. Саблин в этих делах был искуснее всех.

В этот же день и вернулся он в Еловец. Хуторок подождёт. Правда, смущали его машины. «Чего они тут искали? Или затеяли что?»

Работал он за посёлком, на эстакаде, куда брёвна были завезены ещё с прошлой зимы. В первый же день подготовил он двадцать брусьев.

Как-то к нему подвалил, как всегда, что-то знающий про кого-то, Шурка Чечулин, работавший рядом подручным на кране.

– А ты знаешь, кому этот брус? – деликатно осведомился.

– Не знаю, – ответил Саблин, – какая мне разница? Лишь бы платили.

– А я, едрёна ворона, знаю. Боссу тут одному. Он где-то в наших краях подглядел шикарное место, и будет ставить себе дворец.

– Из этих брусьев?

– Из этих!

– Да мне что до этого? – отмахнулся Вениамин. – Ставь хоть четыре дворца!

– Всё дело в том, – улыбнулся Чечулин, – что эти брусья, все, как один, попадут в мои ручки!

– С какой это ходки?

– С такой, что Трофимов меня, как бывалого плотника, ставит главным на эту стройку. И меня, и Вовку-крановщика, и лесовоз вместе с Ванькой моим! Всё пихает туда. Так что, Веня, шуруй! Каждый брус – моя будущая работа!

 

Дней десять Саблин работал на эстакаде. Домой возвращался лишь к ночи. Было неловко встречать Зинаиду с глазами, в которых стояла тоска, а в ней – беспрерывная дума о Вовке.

Саблин умел забываться в работе. Ходил и ходил с заведённой пилой вдоль бесчисленных брёвен. Брусьям своим он и счёт потерял. Через день подъезжал на КамАЗе Иван Чечулин, забирая брусья на новостройку.

В воскресенье Саблин взял передышку. «Рыжик пошёл! Первый слой!» – понеслось по поселку.

Народ так и хлынул к грибным островкам. У каждого были свои заповедные ёлочки и полянки, где рыжик рос каждый год.

Саблин направился в хуторок. Там рыжик гнездился по старым выпасам около Ляли, и рос он в еловом подросте, где месяц назад стояли мостами маслушки. Сворачивая с бетонки, при виде прорубленной им дороги со свежими колеями от многих колёс, он невольно насторожился, почувствовав что-то недоброе для себя. А когда подошёл к расчищенной луговине, на краю которой стоял его теремок, то расстроился не на шутку. В другой стороне расчистки, куда бежали следы от тяжёлых колес, он увидел выкладку брусьев. «Брусья-то, вроде, мои. Ну, конечно, – узнал их, приблизившись к ним. – Значит, Шурка не врал, когда говорил, что они попадут в его ручки. Кто-то из шишек решил стать соседом моим. Хочу ли я этого? Спрашивать не пожелали. Взяли и въехали, не церемонясь. Здесь жили мои старики. Их вытолкали отсюда. Насильно спровадили с их же земли. Но это тогда… Ад болотный. Чего же мне делать? Неужто смириться и жить с моим новым соседом? Ни я не буду его беспокоить. Ни он мне не будет мешать...»

 

Саблин в лес не пошёл. Не до рыжиков стало ему. Подобрав двухкарманный, с широкими лямками из брезента, пузатый рюкзак, он зашёл на крыльцо. На крыльце и перекусил, пожевав неохотно хлеба с солёным лещом.

Сидел он долго, пытаясь взять себя в руки. Всматриваясь в завесь осиновых листьев, вдруг уловил рокоток приближавшегося мотора. Кто-то едет сюда. Трофимов! – узнал по синему цвету его пятидверную Ниву, выплывшую из леса и с поворотом, сминая траву, по периметру огорода рванувшуюся к избушке.

Михаил Петрович вылез из-за руля. Увидев Саблина, не поздоровался, но воскликнул:

– Вот кто тут поселился! А я-то думал. Так, так! – Голос его был не только громким, но и пеняющим, словно Саблин был перед ним виноват. – Милое дело! И на что ты рассчитывал, когда строительство затевал?

– Жить, Михаил Петрович, – ответил Саблин. – А что такое?

Трофимов прошёлся по травке. Длинный в тулове, но короткий в ногах, с лицом строгим и затаённым, был он в эту минуту сосредоточенным, даже важным, как и всякий власть имеющий человек, кому доверили поручение, и он его выполнит так, как надо.

– Смелый ты, человече! Один среди леса – и не боишься? – начал Трофимов издалека, ещё не зная, какую тактику в разговоре было надёжнее применить.

– Кого бояться-то мне?

– Верно, верно, – Трофимов присел на стоявший возле него берёзовый кряж, хлопнул ладонями по коленям и обдуманно улыбнулся, сопоставляя улыбку с несказанными словами, которые могут Саблина и расстроить. – А документ на поселение в эту местность, надеюсь, ты мне покажешь?

– Какой ещё там документ! – Саблин почувствовал, как в груди его зашевелилось и стало расти раздражительное волнение. – Нет документа!

Трофимов сообразил, что тактику разговора он выбрал верно. Напролом, напрямую с Саблиным было нельзя. А вот так, исподволь озадачивая, чуть смущая его, в чём-то, может быть, и, пеняя, можно было и укротить, поубавить в нём пыл и добиться того, что станет он выглядеть виноватым. Виноватый – значит, послушный. Именно так Михаил Петрович и правил в своём Еловце, добиваясь того, чтобы все перед ним одновременно были послушны и виноваты.

 

Лицом Михаила Петровича владела уже не улыбка, а лёгонькая усмешка, с какой было проще вести разговор, направляя его туда, куда надо.

– Значит, ты самовольно сюда?

– Именно так! По собственной воле!

– Саблин! Саблин! Это же незаконно!

Вениамин поднялся. Рукой, как слегой, вывел круг, забирая в него реку, чищенье, свой теремок и белевшие брусья.

– Здесь когда-то жил со своей семьей и своим хозяйством мой дед!

– Ну и что! – Михаил Петрович пожал плечами. – Если бы эту землю тебе передали в наследство – тогда бы другой разговор. Верней, никакого бы разговора. Живи бы тут – поживай. А так – извини.

Саблин уже начинал заводиться. Чтоб прекратить затянувшийся разговор, недовольно спросил:

– Чего хотите-то от меня?

Михаил Петрович растолковал:

– Эта земля имеет истинного владельца. Его права на неё охраняет закон. Получается, ты поселился в чужом угодье. За это можно и наказать. Мой совет: съезжай-ко отсюда. Да-да. Подобру-поздорову.

 

Саблин внимательно посмотрел на Трофимова. На какой-то момент показалось ему, что сидит перед ним явившийся из былого сотрудник НКВД, почему-то одетый не в гимнастёрку работников этой службы, а в современный серый пиджак, чуть раздутые на коленях серые брюки без стрелок и длинные, будто лодки, полуботинки с аккуратными бантиками шнурков.

– Как это так – съезжай? – спросил он недоумённо. – А дом мой куда? Постройки вон всякие? Огород?

Михаил Петрович попробовал Саблина успокоить:

– Поможем! Чего уж ты сразу заволновался. Выделяю тебе я для этого целый КамАЗ.

– Нет! Нет! – заупрямился Саблин. – Столько сил во всё это вложил! Столько времени! Столько жизни!

– Компенсируем, – улыбнулся Трофимов. Покладисто улыбнулся, душевно, как другу, кого в ущербе он не оставит. – Сколько бы ты за это хотел?

– Чего это сколько? – недопонял Вениамин.

– Рублей! Скажем, тысяч пяток?

Саблин почувствовал: то, что отсюда он должен съехать – уже решено. И решил это тот, кто здесь ставит дворец. А Трофимов, видать, у него в услуженцах и сделает так, как сказали ему.

– Так пяток, говоришь? – принахмурился он.

Трофимов, чья грудь была оттопырена от лежавшей в кармане его пиджака стопки денег, которую дал ему Парамонов на то, чтоб хозяин избушки съехал отсюда, не обижаясь, повёл, как ни в чём не бывало, расчётливый торг.

– Ну, давай тогда десять тысяч!

Вениамин промолчал.

– Ага! И этого мало! Пятнадцать!

 

Грустно стало Вениамину. Повернулся к реке. Брови свесились, как две стрехи, а в запавших глазах тускло высветилась обида.

– Ты меня, Михаил Петрович, выселяешь, как кулака. А ведь я работаю на тебя, как батрак на скупого хозяина. Или тебе и этого мало?

– Но! Но! Тоже не забывайся. Батрак…

– А ещё спрошу, – перебил его Саблин, – перед кем прогибаешься? Перед этим, кому на моей территории ставишь дворец? Он, наверно, тебе хорошо заплатил. И ты дал ему слово, что выпинаешь отсюда и меня, и мой дом, и моё хозяйство.

– Так и будет! – Трофимов поднялся так резко, что кряжик под ним зашатался и, падая, покатился к реке. Пятидверка стояла рядом, и Михаил Петрович уселся в неё. Завёл. Решительно развернулся и по ходу движения высунул голову, чтобы сказать:

– Даю тебе ровно два дня. Разбирай свой шалаш – и со всем барахлом – в Еловец! Там устраивай дачу…

 

Уехал Трофимов, как инквизитор, которого надо остерегаться, ибо в любое время он мог возвратиться и выгнать Саблина с хуторка.

Скверновато было у Саблина на душе. Чтоб отвлечься от чёрных думок, выкурил парочку сигарет, выпил кружку воды и занялся хозяйственными делами.

И стало ему чуть спокойнее, даже бодрее, когда он отправился в огород, повоевав там с лютыми сорняками, когда, позванивая ведром, спустился к Ляле за холодянкой... И даже сейчас, когда отдыхал, вытянув ноги с порога домика на крыльцо, ощущал себя так, как если бы кто-то хотел ему выразить благодарность, а он на это лишь слабо отмахивался рукой и застенчиво улыбался.

Там, над Лялей, где мирно лохматился ельник, летали клесты, и падали друг возле друга вечерние тени, – вставала луна, немая и красная, как фантастический глаз, который рассматривал землю, чтоб подарить ей свою неземную печаль. И чем выше луна поднималась, тем темней становились леса, а река зеленела, и на самой её середине, будто рыбья спина, серебрилась игривая рябь.

Сейчас бы сюда собеседника, думал Саблин. Поговорить бы, как с другом. Облегчить бы душу.

Поговорить не получится. Много в России душевных людей. Но как далеко один от другого. Словно стоит между ними глухой промежуток лесов, и от сердца к сердцу не докричаться.