Просто музыка

 

 

 

 

О чём этот рассказ?

Возможно, это просто рассказ о рассказе. О попытке писателя вырезать из ткани аморфного бытия случайно приглянувшийся, отдельный фрагмент – и придать бесформенному клочку стройную видимость произведения литературы.

Задача столь же прекрасная, сколь и абсурдная. Ведь это изощрение не нужно никому, кроме владельца словесных ножниц. Можно мучиться бесконечно, выводя сложный контур, а можно зараз всё измельчить в конфетти – результат будет один и тот же. Всегда. Для автора это – лабиринт идей, расписанный сложной палитрой чувств и ассоциаций. Для читателя – более (а скорее – менее) захватывающая интрига, более (менее) ожидаемая развязка и более (менее) приятно проведённое время в мимолетной компании чьих-то малозначимых, развлекательных слов.

Так стоит ли выплетать кружева там, где можно обойтись пунктиром сквозной нити? И автору – не маяться, и читателю – облегчение. Согласитесь. Понятный конфликт, ясная цель, узнаваемые персонажи, расхожая философия, штампованная мораль. Для всех приемлемо и ненакладно.

Но вот загвоздка.

Мы все так опутаны конвейерной пряжей «захватывающих» сюжетов, так пресыщены борьбой «положительных» и «отрицательных» героев, так ослеплены и оглушены высокобюджетными «художественными» эффектами, – что, право же, всё чаще хочется наотмашь распахнуть окно (стеклопакет от известного производителя) и впустить внутрь зыбкую хлябь ничего не объясняющей, ничего не обещающей, неприветливой, хмурой, честной реальности. Без эвфемизмов. Без самообманов.

Кому это занятие приходится не по вкусу, кто радости со-мыслия предпочитает удовольствие потребления продукта, чистосердечно могут далее не читать. Для них приятней и полезней будет просмотр нового «блокбастера», прослушивание модного «саундтрэка» или виртуальная игра на компьютере последней модели. И всё же, чтобы вознаградить их любопытство, а также окончательно убедить в ненужности дальнейшего чтения, сразу раскрою свои карты рассказчика: данный рассказ повествует о том, как мужики решили «сообразить на троих». Зауряднейшим этим событием исчерпываются и сюжет, и интрига.

Но если после такой откровенной анти-презентации рядом со мной кто-то ещё задержался, кто-то из тех, для кого литература – один из немногих ареалов свободного обитания, где мысль ещё не загнана в сети и стойла утилитарных технологий, и куда можно погрузиться как в очень личные, очищающие воды – такого человека я приглашаю на прохладное омовение. Вам станет чуть легче. Надеюсь. Ну, хотя бы, перестанет тошнить.

 

 

*   *   *

 

Так о чём этот рассказ? Ну, например, пусть это будет рассказ о мужской дружбе. Почему бы и нет. Я и в самом деле был рад снова увидеть этих парней, с которыми не виделся… – сколько же? – ну да не важно, ведь однажды приходит сознание, что жизнь человека исчисляется не годами, а событиями. Так что же, события: далеко ли мы ушли от точки последней встречи? Навскидку не скажешь. После долгого периода врозь даже близкие друзья отдаляются, и при встрече закадычную распашку душ всё более замещают протокольными, стилизованными под радушие, объятиями.

Что-то всё-таки изменилось. Кирюха, к примеру, заметно помолодел – килограмм, пожалуй, так, на пятнадцать-двадцать. Всегда был этаким поплавком: штырёк головы, штырёк ног, а между ними – зыбкий шар добродушного тела. Теперь плавучесть его явно уменьшилась, а вместе с ней изменилось и установочное выражение лица: из мягкой и светлой беспечности выражение трансформировалось в мрачноватую, жёсткую озабоченность. Я сострил насчёт его успехов, отметив прогрессирующую стройность фигуры и предположив прогрессирующий успех у девиц. Кирюха ответил, что свою сексуальную привлекательность он давно повышает с помощью денег, а худеет не сучек продажных ради, а сугубо здоровья для.

Надо ж – здоровье… Кое-кто из моих ровесников уже задумывается над этим невеселым практическим обстоятельством. Раньше такого не было. Неужто подошёл возраст? Чёрт возьми, если мы собираемся теперь лишь затем, чтобы поговорить о здоровье, то, пожалуй, пора с такой дружбой завязывать. По мне так лучше быть всеми забытым, нелюдимым отшельником без имени-отчества, номера телефона и возраста, чем болтливым жизнерадостным старикашкой, щеголяющим в окружении себе подобных знанием физиологии и народных рецептов.

А вот Юран – всё такой же. Ничуть не меняется. В сущности, он всегда был таким же, как и теперь. Ещё в студенчестве, за его короткую, без признаков принадлежности к какой-либо моде, стрижку, неприлично длинный прямой нос и сухой, лишённый поэтики, взгляд, его прозвали «мужик средних лет». Тем самым он уже тогда был выведен нами за рамки возрастных категорий. Пока мы все, его одногодки, параллельным тернистым курсом карабкались по склону всё более удушливых лет, Юран пребывал в равнодушном, не слишком-то романтичном, но и не особенно жалком, нормальном таком, флегматичном существовании.

Однако, обнимаясь с Юраном в прихожей и мельком взглянув зеркало, я заметил, что и сам становлюсь всё больше похож на вневозрастного товарища. Стрижка… Глаза… Глаза, те – особенно. Юран-то всегда был таким, и всегда, должно быть, пребудет. А вот вектор моих собственных физиономических изменений вдруг обнаружил направленность в неизбежное огрубение.

Да нет, нет, пустое брюзжание. Ничего, по сути, не изменилось. Я снова здесь, и мы снова будем валять дурака. Вот же она – всё та же, просторная своей свободной планировкой, и комфортная своим холостяцким покоем квартирка. Принято считать, что для подлинного уюта требуется деятельное наличие супруги, но Кирюха много лет опровергал этот заскорузлый штамп. Если предположить, что всплески свободы, не подконтрольной брачным оковам, порой искажали равновесие стильного интерьера, то приходящая домработница скрупулезно восстанавливала status quo, и пред моими очами нечастого гостя квартира всегда представала в привычном сиянии регулярно оплачиваемого порядка.

Кирюха работал банкиром. Не олигархом, конечно. И даже не средней руки магнатом, а так, поскромнее – не очень видным и не очень легальным, но, всё-таки, денежным воротилой. Скорее, мелким серым инвестором. Словом, финансовым спекулянтом. Наша с ним многолетняя, обоюдооткрытая дружба имела всё же границу, за которой оставались вредные для обсуждения нюансы. Кирюха никогда не углублялся в подробности своих дел, ну а я и не особенно любопытствовал. Очевидной для меня верхушкой его профессионального айсберга были автомобиль бизнес-класса с наёмным водителем, да элегантная квартирка с видом на лес, чью недешевую тождественность с элитным районом выдавала вздымающаяся из-за холма громада Университета.

Да, ничего здесь не изменилось: как и всегда, Кирюха подал на стол промышленного замеса салат в стандартной емкости хрупкого пластика, а должную степень изобилия создал грубой нарезкой докторской колбасы и роскошно преломлённым подсохшим батоном. Его одинокое бытие не предполагало набитого холодильника, свои пищевые потребности он скромно удовлетворял в ресторанах, а для редких визитёров вполне подходила и такая вот закусь. Нет, то была не прижимистость, а презрение к ложной эстетике. К примеру, напитки у Кирюхи всегда водились самого высокого свойства, и он с неограниченной щедростью угощал ими друзей. Не в этом ли и состоит прелесть мужской, неиспорченной дружбы, что, не взирая на имущественное расслоение и расхождение интересов, мы остаемся всё теми же, простыми парнями, которые когда-то, на исходе сурового детства, блевали в подъезде дешевым винищем, употребляемым из горлá, а если и мечтали о вольной тусовке в квартире, то даже не догадывались мечтать о шотландских и французских напитках солидной двенадцатилетней выдержки.

Я попытался развить мысль о том, что такого уровня виски приличествует пить из тяжёлых стаканов, а коньяк – из невесомых объёмистых колб, и уж закусывать, во всяком случае, не докторской колбасой. Не знаю, право, что на меня нашло. Мы уже чокнулись по второму или третьему разу, хмель раскрепостил во мне доселе зажатую разговорчивость, и мне просто подумалось, что человек, достигший некоего финансового достатка, вполне может позволить себе жить не только дорого, но и стильно.

– Друзья, где ваше чувство прекрасного!

На это мой друг-банкир, обратившись к закусывающему Юрану, кивнув в мою сторону, добродушно заметил:

– По-моему, он выёбуется.

– По-моему, тоже, – промычал всем довольный мужик средних лет.

 

 

*   *   *

 

Так о чём же этот рассказ? Возможно – о мужской силе. О том желанном качестве, не столь очевидном, как принято полагать, но и не таком уж загадочном, как некоторые представляют. О драгоценном содержимом малопривлекательного сосуда, которым так дорожат мужчины, и за которым так азартно охотятся женщины.

Мы уже были довольно пьяны, наша беседа обрела крылатую невесомость, и вот, на одном из виражей, случайное слово задело тему мужской силы. Кирюха признался, что выпивает практически каждый день, и малые дозы его не берут. Что это: сила или же слабость?

Я предположил, что, скорее всего, у него сформировался алкоголизм, отсутствие перерывов – признак не силы, а зависимости, высокая же переносимость, говоря по-научному – толерантность, лишь подтверждает этот неприятный диагноз.

Тут загорелся Юран. Вдохновенно размахивая стаканом, в котором плескалось двенадцатилетнее чудо, он принялся реабилитировать друга-банкира. Он утверждал, что Кирюха – безусловно сильная личность, поскольку может позволить себе очень много такого, о чем мы смеем только мечтать. Мужская сила, декларировал он, прежде всего, состоит в деньгах, из наличия которых вытекают возможности, словом – свобода. Вот он, Юран, не обладает должной свободой, а посему вынужден за каждую рюмку выслушивать упрёки стервозы-жены.

Я подбросил лукавого хворосту: так, может быть, отсутствие этой самой стервозы, безраздельная дикая воля, ничем не замутнённое счастье холостяка – и есть главный показатель мужской силы?

Юран воспрял духом. Ну конечно же, именно так! На кой черт человеку семья, если все вопросы быта и лирики он может решать без каторжных брачных оков!

Кирюха следил за дискуссией, словно за теннисным шариком, перебрасывая взгляд то налево, то направо, и, когда возник ближайший тайм-аут, сказал своё слово. Так-то оно так, холостяцкая жизнь предлагает самые радужные возможности. Какие угодно. Кроме одной.

Дети.

Мы с Юраном переглянулись. Действительно. У каждого из нас, помимо стервозы-жены, ещё имелось по докучливому, но необходимому отпрыску. А вот у состоятельного нашего друга продолжения не было. Да уж, было, о чём задуматься – насчёт силы и вообще.

После этого бодрящего замечания наш разговор полез в совсем другие дебри – хмельные и, в общем-то, безобидные. Мы заложили широченную дугу по тем сферам человеческой деятельности, каждая из которых, в трезвом состоянии, является предметом профессиональных изысканий, но под достаточным градусом опьянения становится доступной для анатомирования любым дилетантом. Пополняя наши стаканы из бездонных красивых бутылей, закусывая убывающими хлебными крошками и колбасными шкурками, мы последовательно обсудили различные аспекты политики, экономики, науки, религии, абстрактного искусства и прикладной психологии, – пока, наконец, не выбрели на неизбежную (и, если честно, единственно интересную) традиционную тему крепко выпивших мужиков – женщины.

– Да я – взрослый мужик! – брызгал слюной Юран, барабаня в свою раздутую грудь кулаком. – Баба не может мной, как раньше, вертеть! Я уже в том возрасте, когда не ОНА мне – Я нужен ей. Ты понимаешь? Понимаешь, о чём я?!

Я понимал, понимал. Во мне самом давно уже вызревало нечто подобное парадигме Юрана. Похоже, я, как и он, становился «сильным мужчиной» – недосягаемым ни для женского гнева, ни для женских обманчивых слёз.

– Ты пойми, – распалялся Юран, – в нашем возрасте – только свистни, и любая из этих разочарованных сучек вылижет тебя уже только за то, что ты у неё есть!

Я, как и он, превращался в сурового мачо. В звенящий лёд. В глухую скалу. Одним словом – в законченного старика.

Ибо каким словом ещё назвать ту хмурую пору в жизни мужчины, когда женщина перестаёт иметь над ним власть?

Какое-то время мы ещё жонглировали своей презрительной самонадеянностью, всё более заплетаясь в теоретическом словоблудии. Но тут вдруг очнулся клюющий носом Кирюха:

– Может, хватит уже базарить, и пора просто выписать нам блядей?

 

 

*   *   *

 

Так о чём всё же этот рассказ? Возможно – о мужской невинности. О той глуповатой, хронической непорочности, которая сквозит и в улыбке восторженного юнца, и в усталой гримасе искушённого мужика.

Их было две. Этакие две свеженькие розовощёкенькие конфетки, миниатюрные и яркие, словно из лоточков в супермаркете, что провожают покупателя до кассы в надежде, что тот нет-нет, да и прикупит бесполезную, но забавную кондитерскую штучку. Чем-то они были между собой похожи: то ли росточком, то ли сложеньем худосочных фигурок, то ли притворно-развязным выражением сверкающих глаз, за которым прятался неизлечимый страх девчоночьих душ, с малолетства брошенных на панель – но какая-то общность неявно имелась. Так поражают сводные сестрёнки, в которых схожесть внешности, по прихоти судьбы, оказывается сильнее генетической разобщённости. При ближайшем рассмотрении, впрочем, открывались и различия. У одной из них ведущей доминантой внешности был остренький, прям таки – буратиний, носик, отчего и всё остальное казалось угловато рубленым и деревянным на ощупь. Другая же обладала роскошными глазами цвета чёрного мёда, неоправданно глубокими для такого плоского и, в общем, туповатого, прямо скажем, лица, но, вследствие драгоценного украшения, прочие аспекты неказистого тельца исподволь обретали сладковатую на вид десертную мягкость.

Кирюха, на правах хозяина, пропустил девиц внутрь квартиры, после чего, рассчитываясь с угрюмым малым, доставившим «товар», полюбопытствовал с неудовольствием, почему их только двое – ведь по телефону разговор шёл о троих. Выяснилось, что наш заказ был сделан слишком поздно, и большинство проституток успело разойтись по более нетерпеливым клиентам.

Поднеся к глазам свои расплывчатые часы, я убедился в правоте сутенёра: обе стрелки клонились к правому горизонтальному положению. Вдруг стало скучно и захотелось спать.

– Ничего, ничего… – Кирюха не унывал. – Нам хватит и этих. Девочки проверенные, опытные. Что для них три пьяных интеллигента, когда им не в диковинку и ментовской субботник!

С этими словами он загоготал, и его лицо приняло сальное выражение, за которое я его изредка, но, всё-таки, не любил.

Не могу сказать, что его «рекомендации» меня сильно воодушевили. Но, с другой стороны, чего ещё я хотел? Ведь именно об этой разновидности женщин изначально и шёл разговор. Впрочем, причины для огорчения тоже не было. В любом случае, я не собирался участвовать в этой римской оргии. Ещё в самом начале, когда Кирюха звонил по пристрелянному номеру, а Юран, потирая руки, слюняво лыбился, я со всей определённостью заявил, что такие игры меня не прельщают. Не поверили. Подумали, это я так кривляюсь, на свой задрипанный эстетский манер.

Тем временем мы вернулись на кожаный мягкий диван, который подковой огибал низкий трапезный столик с остатками выпивки и напрочь уничтоженной закусью. Каждый занял насиженные места, девицы рассредоточились между нами. Кирюха вышел на кухню за дополнительной парой стаканов и очередной бутылкой добавочной лихости. Юран сразу заинтересовался «носастенькой» и, грубо обняв за плечи, принялся с ней активно знакомиться. Мне подумалось, что они довольно неплохо смотрятся: буратиний девичий клювик и угреватый рубильник моего дружка – гармоничная пара. Но на эту тему долго размышлять не пришлось – рядом со мной уже приютилась «глазастенькая». Скромненько так сидела, сомкнув ножки, сложив на коленях ручки. Молчала и поглядывала на меня своим медовым, густо накрашенным, периодически помаргивающим ожиданием.

Вернулся Кирюха. Бутылка в его руке была малость попроще, чем те, что мы уговорили чуть раньше. Да и всё остальное как-то быстро сместилось к мрачновато-непритязательной, голой сути. Вопреки грохочущей музыке и наличию безотказных прелестниц, – а, возможно, благодаря именно этому, – окружающее всё менее походило на праздник встречи друзей, и всё более обретало дух тупой, беспредметной попойки.

Мне всё больше хотелось спать, скука достигла невыносимой усталости, и я шепнул Кирюхе, что пора мне на боковую. Он воспринял мое пожелание с размашистой щедростью и объявил, что я могу располагать его спальней. По инерции я ещё участвовал в разговоре, подбрасывая незначительные слова в ответ на реплики, смысла которых уже не улавливал, но мечтал лишь о подушке и скорейшем забвении. Тем не менее, так трудно было встать и уйти. Это точно, как в детстве, когда ты сидишь в компании дворовой шпаны, и поздний вечер уже очевидно перетекает за полночь, и ты знаешь наверняка, что мать беспокоится, но, всё равно, сидишь и сидишь, не в силах совершить необходимый рывок к возвращенью домой...

Наконец, я себе приказал, что вот этот глоток будет на сегодня последним, ещё раз со всеми чокнулся, проглотил пойло, безвкусное, как вода, и… тут меня бес попутал. Мне бы встать и уйти, но моё внимание зацепила «глазастенькая». И не столько даже она сама, сколько то, как заправски, без корчей, заливает она в свой юный желудок сорок градусов жару.

– Вот, нравится мне девчонка! Смотри, как работает! Настоящая профи!

Не знаю, зачем я это сказал – чего только спьяну не ляпнешь, – но уж, во всяком случае, не в знак симпатии к ней. Однако она восприняла комплимент по-своему и ответила благодарной, покоробившей своею приветливостью улыбкой.

 

 

*   *   *

 

В этой связи вспоминается поучительный эпизод моей жизни, как я однажды обрёл непрошеного друга-меломана. Мой контакт с этим человеком был случайным и не предполагал продления далее одной единственной, профессией обусловленной, встречи. Но так уж случилось, что я нечаянно отклонился от темы проблемы, решению которой был посвящен мой рабочий визит, отметив коллекцию музыкальных «си-ди», что, подобно небоскребам Манхэттена, строгими стеллажами плотно заполняли простенки его комнаты. Тут мой клиент так непредсказуемо оживился, что я был слегка ошарашен. Мне ведь хотелось просто сказать ничего не значащее доброе слово, а вышло, что я сковырнул главную сокровищницу его души, лежавшую на поверхности моего случайного взора. Он тут же заподозрил во мне искреннее сочувствие и принялся выпытывать, какую музыку люблю я. Пришлось обозначить два-три не слишком попсовых направления современной музыкальной культуры. Он чрезвычайно возбудился и попросил назвать исполнителей. Я вяло отшутился несколькими именами. Тут он пришел в неистовство и триумфально мне объявил, что в его коллекции всё это есть. Не давая опомниться, он начал сыпать названиями групп, заглавиями альбомов, фамилиями музыкантов и годами концертов, а, кроме того, – блистать фактами биографий: кто какую премию получил и когда, кто от кого ушёл и куда перебежал, кто начал сольную карьеру и смог состояться, и кто закончил наркотиками, психушкой и самоубийством…

Заверяя, что всё это чрезвычайно мне интересно, я с трудом затормозил разгоняющийся состав, в каждом вагоне которого ехал какой-нибудь, овеянный славой, джаз-, блюз- или рок-исполнитель. Ещё больших усилий стоило вернуть разговор к непосредственной теме приземленного моего визита. И уж расставался я на пороге с эсктазирующим меломаном разве только что не брыкаясь и не отстреливаясь.

Приблизительно через неделю, когда я успел слегка позабыть об этом милом межличностном казусе, в трубке моего телефона раздался вкрадчивый голосок. Принадлежность не оставляла сомнений. Оказывается, на «Горбушке» у него хорошие связи. Оказывается, он крутится среди музыкальных пиратов. Оказывается, есть возможность сделать любую аудио-копию. Чего бы из музыки я хотел?..

Уж не припомню, что я тогда ему спешно наплел, но только не то, чего на самом деле мучительно жаждал – прекратить эту навязчивую, ненужную мне, доброжелательность. Чудом выкрутился, исхитрившись его не обидеть.

Ещё через неделю мне было торжественно сообщено, что работа идёт, в общем-то, полным ходом, вот только хотелось бы уточнить, как для меня будет лучше: концертными альбомами – или подборками типа «зэ бэст оф»?

Во мне засвербела нетерпеливость на его чистосердечный «бэст оф» ответить довольно-таки озверелым «фак офф-ом», но глубинная интеллигентность запретила обижать этого чудака, и я всё дальше погрязал в изнурительном соучастии.

Потом он звонил мне ещё не раз и не два, и всё жаловался на непредвиденные накладки, вследствие которых наш музыкальный проект («наш»?!) откладывается на неопределённое время, о чём он очень жалеет, но обещает довести до конца. Кроме того, он завёл обыкновение долго и путано мне рассказывать о злодейке-судьбе, о «дерьмовой стране», о «сучарских бабах» и о безрадостных перспективах в целом, отмечая вдобавок, что так редко встретишь настоящего, понимающего человека (я с содроганием сознавал, что это он – обо мне), с которым можно вот так, запросто, без околичностей и обиняков, когда есть потребность, побеседовать по душам...

Самое печальное в этой истории то, что я действительно люблю музыку. Более того, именно музыку я считаю высшей, интегральной формой искусства, поскольку, минуя визуальные и логические кордоны, языковые барьеры и политическую ангажированность, она адресуется напрямую самому восприимчивому и безусловному, что только есть в любом человеке – чувству. Я даже думаю, если однажды случится контакт с инопланетянами, чьи органы ориентировки работают в волновом диапазоне, близком к нашему, то декларация человеческого миролюбия пред иными цивилизациями должна быть оглашена именно в виде мелодического послания.

Впрочем, идея эта настолько же фантастична, как и предположение, будто симпатизирующий музыке человек непременно должен стать вашим другом, а звуки случайных слов оказаться приглашением в распашку объятий.

Следите за звуками, господа. Не сорите словами. Соблюдайте чистоту.

 

 

*   *   *

 

Я добросовестно сжимал веки, но сон всё не шёл. За стеной дрожал трансформаторный гул разговоров. В окно скрёбся мартовской ветер, в животе ползали змеи, в голове мельтешили полчища тараканов. Продолжать лелеять надежду уснуть можно так до утра. Тут уж требуется либо до кишок проблеваться и принять освежающий душ, либо углубить наркоз вплоть до полной отключки. Ни на то, ни на другое не было сил. Только отвращение к жизни. Но для решительных действий этого слишком мало.

В какой-то момент мне пришла идея почитать книжку. На сон, так сказать, грядущий. Почему бы и нет. Должен признаться, люблю это дело. Я читаю всегда и везде: и в затишье рутинной работы, и в разгар нечастого отдыха, и в грохочущей пляске вагона метро, и в докучливой неге семейного дома. Если когда-нибудь мы с вами увидимся (что маловероятно), и вам покажется, будто между нами происходит беседа – не обманывайтесь. На самом деле, это я всего лишь читаю – ваши глаза, ваши губы, ваши жесты, эмоции, мысли… Такой вот страшный я человек, такое вот я чудовище... Так что, книги тут, собственно, ни при чём. Слукавил. Почти ни при чём. Ибо в моём потертом, всякое повидавшем, портфеле, наряду с кошельком, водительскими правами, маленьким зонтиком и заплесневелым (по рассеянности) бутербродом, всегда болтается какой-нибудь читабельный томик.

На сей раз, это был новый роман современного автора, имя которого здесь приводить ни к чему. Возможно, он и модный герой столичной литературной тусовки, но не моего, ни на что не претендующего рассказа. Отмечу лишь, что начинал этот писатель мощно и ярко, его ранние вещи очаровывают нетривиальностью форм и разрезов, а в одно произведение я даже был скоротечно, но страстно влюблён. Однако, то, что он делал теперь, меня разочаровало. Я с грустью увидел, как самобытный и умный художник, угодив в жернова конвейерной поп-культуры, превращается в наркомана, готового написать какую угодно бредятину, лишь бы заполучить очередную инъекцию гонорара.

Итак, книга решительно мне не нравилась, моё скучающее отвращение к изложенным на страницах перипетиям прямо конкурировало с отвратительной скукой того, что происходило в соседней комнате, но я продолжал насиловать себя текстом. Принудительное чтение позволяло надеяться на утомление глаз, которое, в конце концов, утяжелит мои веки. Но, видно, крепко я налакался дармового хмелящего зелья, если, спустя десяток страниц, оставался таким же бодрым и яростным.

И тут случилось именно то, что рано или поздно случается со всякой незапертой дверью – она отворилась. Беззвучно и вкрадчиво, точно вполне ожидаемое, совсем не страшное, но и не больно-то радующее, бессмысленное, в общем-то, привидение, ко мне вплыла она. «Глазастенькая».

Я тут же смекнул, вспомнив об опрометчивой моей похвале, что приход девицы является прямым следствием того словесного недержания. Она присела на край кровати, нахально меня разглядывая своими лужицами блестящего чёрного мёда. Затем скинула тапочки и забралась на постель с ногами. Затем деликатно отобрала мою книжку и положила на тумбочку. Затем взяла мои безразличные, но всё же – нервные, руки в свои пугливые, но всё же – уверенные, ладошки и, продолжая гипнотизировать медовым безмолвием, потянула с настойчивостью на себя.

Я спросил её имя. Она назвалась. Я тут же забыл… Она поинтересовалась, в свою очередь. Я обозначился. Она исковеркала… Мы поняли, что слова не нужны. Она улыбнулась с покорным призывом. Я скривился – лениво и напряжённо… Мы тянули в разные стороны, не вполне сознавая, чего хочет, и, главным образом, чего не хочет другой. Впрочем, это было – без разницы. Её природная чувственность вполне уравновешивалась хладнокровием профессионалки, а моя власть хозяина положения нивелировалась пьяной вялостью. Если я ей и был симпатичен, то не настолько, чтоб она слишком усердствовала. Да и в ней, пожалуй, проскакивала какая-то искорка, благодаря которой во мне что-то начало шевелиться, но не так обжигающе, чтобы забыть о принудительном характере нашего скрещивания – не говоря о ментовских субботниках и прочих прелестях прописки на улице. Словно два насекомых, сцепив члены, мы безмолвно застыли средь шуршащего и стрекочущего, звериного, дикого мира. Это была странная неподвижность. Кой-то застывший сюрреалистический танец. Какая-то бесцельная, противоестественная игра.

– Я не нравлюсь тебе? – наконец, подала голос девица.

– Это не то... Видишь ли... дело совсем не в этом.

– Ты добрый, – сказала она, и я догадался, что так она сформулировала свою благодарность за простую возможность мирно поспать.

Она отпустила мои руки, медленно легла рядом, вытянулась, вся прижалась, с хитроватой лаской ещё раз посмотрела в упор (будь я на десяток, на пяток лет моложе, такой взгляд, пожалуй, запустил бы во мне ядерную реакцию), уткнулась мне в бок и смиренно затихла. Мне стало тепло и уютно. Я смежил глаза и начал проваливаться вслед за размеренным дыханием моей тихой попутчицы. Успело подуматься, что всё не так уж и мерзко, как вдруг дверь опять распахнулась – с пушечным грохотом и плюющейся матерщиной.

Первое, что я увидел, это наведенную на меня ракету в бледном чехле из тончайшего латекса, сквозь который проглядывала фиолетовая боеголовка. Вслед за ракетой ввалился и весть обладатель стратегической мощи. Был он абсолютно гол, не считая чехла, угрожающе шаток, и его глазищи туманились мутью бешенства.

– Ты представляешь! – негодовал Юран. – Эта сучка, эта прошмандовка, эта путана, которой уже заплатили, ты представь себе, ты только вдумайся!.. – Он трагически поднял указательный перст, вытаращившись до предела. – Она мне НЕ ДАЛА!

 

 

*   *   *

 

Чтобы оценить всю сокрушительность данной нестыковки для моего друга, надо знать, кто такой, между нами мальчиками, Юран. Дело в том, что этот «мужик средних лет», обладая внешностью, как уже было сказано, лишённой какой бы то ни было романтичной смазливости, являлся носителем куда более существенного, реально мужского качества. Именно тот случай, когда «всё написано на лице». Его неприлично внушительный нос, открытый для всеобщего обозрения, даже не то что прозрачно всем намекал, но заявлял откровенно о соответствующем масштабе упрятанных под одеяниями гениталий. Интимная эта подробность известна мне потому, что наша дружба с Юраном началась ещё в том желторотом возрасте, когда антропометрические данные служат предметом живейшего обсуждения. От сравнительных результатов замеров, без преувеличения, зависела вся дальнейшая жизнь.

Так нам казалось…

Думается мне, Юран вполне достойно мог выступать в одной весовой категории с такими героями почтительной народной молвы, как Пётр Первый, Григорий Распутин или, скажем, Джон Диллингер – если верить во все эти скабрёзные легенды. Так или иначе, из негласного состязания в кругу сверстников Юран выходил не победителем даже, а гигантом, недосягаемым фантастически. Благодаря щедрому природному дарованию, ему было уготовано триумфальное шествие по искрящей дороге, усыпанной осколками женских сердец.

Так нам казалось…

Дальнейшая жизнь показала, однако, что в этом вопросе всё не так просто. Его мужская судьба оказалась приблизительно такой же, как и у прочих. И лирическое окрыление, и невротическое уныние он вкусил в той же мере, что и любой среднестатистический человек. Ничего выдающегося злодейка-судьба ему не преподнесла – если не считать выдающейся степень его разочарования, которое, однажды наметившись, продолжало всё более увеличивать разрыв между ожидаемым и полученным.

– Давай-ка меняться, – предложил мрачно Юран, затаскивая за собою «носастенькую». – Нá тебе эту, а ты мне – свою. Если ты, конечно, не против, дружище.

Что-то ирреальное в этом было: раздосадованный голый клиент и надменная, полностью одетая проститутка. Он ожесточённо её подтолкнул, и она, потеряв равновесие, плюхнулась на кровать рядом со мной и товаркой.

– Ну что, будешь с ним?! Может, он тебе покажется ласковей?! – пытал Юран несговорчивую «носастенькую», и, не дожидаясь ответа, призывно махнул «глазастенькой»: – А ты чё вылупилась? Ну-ка иди-ка сюда, красавица!

Мне вдруг стало душно. Невыносимо, до тошноты. И не оттого даже, что обе девахи с двух сторон в меня вжались. Удушье исходило от чего-то другого – давно знакомого и такого привычного, почти родного, до синюшного отвращения близкого. От моего друга.

– Юран, иди спать, – неожиданно для себя сказал я.

Тот скорчил гримасу, изображающую, должно быть, титаническое напряжение мысли. Он так долго испытывал гуттаперчивость мимических мышц, что, глядя, как он пытается дать конфликту правильную трактовку, я успел даже немного поразмышлять.

Мне подумалось, что, наверное, веду себя глупо. Ну что за печаль мне, в самом деле, до двух юных зверьков, приехавших покорять столицу из чёрт знает какой дикой провинции, сбежав от чёрт знает каких диких родителей? На кой чёрт мне заботиться о спасении двух даже не падших, а никогда и не ведавших сколь-нибудь заметного взлёта, недоразвитых душ? Хорошенько попользованных, потёртых, расшатанных, уже пущенных в распродажу, двух игрушек сэконд-хэнд женского пола, которые сейчас, может быть, лишь отдыхают между отработанным вчера ментовским и назавтра запланированным воровским, злыми субботниками?

И, в то же время, я отчётливо сознавал, что презираю сейчас вовсе не их, – а вот этого взрослого, образованного, интеллектуально и культурно развитого, не обделённого талантами и возможностями, до сопливого инфантильного скотства опустившегося мужика средних лет, что покачивался предо мной, сосредоточённо поправляя сползающий долу презерватив.

– Ты что это, будешь с двоими? – предположил, наконец, Юран.

Я хрипло выдавил самое короткое из возможного:

– Да.

Юран ощерился улыбкой юродивого и лукаво закачал пальчиком:

– А ты не так прост, как всегда прикидывался. Я знал, я чувствовал, есть в тебе что-то такое… Ай, да эстет! Ай, да скромняга!..

 

 

*   *   *

 

А может быть, этот рассказ – о верности? О той фактической мужской неприкосновенности, что, вопреки доступности соблазна и отсутствию контроля извне, остаётся незыблемой, как кладбищенский обелиск.

После того, как Юран удалился в бесславную тьму, юные феи принялись ползать и так и этак, выказывая ко мне всяческое тактильное расположение, наперебой предлагая свои массирующие дары.

Я демонстрировал отсутствие какого-либо мужского отклика. Вопреки их активным бодрящим действиям, мне всё больше хотелось спать, а девицы не унимались, погружаясь в кислое, смахивающее на обиду, недоумение, тормошили меня и допытывались с очаровательной непосредственностью, что конкретно они делают мне не так.

Что я мог им ответить? В сущности, они были – милашки. Кто-то на моём месте с радостью вплёлся бы в этот змеиный клубок. Но для меня физкультурный «половой акт» шарлатанов-психологов всегда был настолько же смехотворен, как и томная «эротика» киноиндустриальных клише, а приключенческий «секс» журнального глянца ничуть не более привлекателен, чем конвейерная «случка» животноводческих комплексов. И, в сущности, женщины правы, когда разочарованно утверждают, дескать, все мужики одинаковы, всем им нужно только одно. Так и есть. Они правы, правы всей мощью своей инстинктивной, безжалостной проницательности. Вот только, то, что обидчивые чаровницы имеют в виду, так же сродни, но не тождественно предмету моего вожделения, как Вера не тождественна церкви, а Чудо – ловкому фокусу.

В разгар вопиющего моего бездействия, которое вылилось в то, что все мы трое потихоньку начали засыпать, опять громыхнула забытая дверь, и в комнату ввалился Юран.

– Ты чего это? – спросил он с бдительной неприязнью.

– Ничего, – отозвался я, – сплю.

– А ну-ка, пойдём, выйдем.

Мне совершенно не хотелось пускаться с ним в объяснения, но решительный вид пьяного мужика недвусмысленно говорил о неизбежности некоторых уточнений.

Вышли в гостиную. На столе покинуто громоздились бутылки, рассеялись крошки и шкурки. Переполненная пепельница чадила заплёванной сажей. Диван был занят усопшим хозяином. Он возлежал в канонической позе покойника – с ровно вытянутыми ногами и с руками, аккуратно сложенными поверх живота, – и только тонкая нота храпа с размеренной частотой выдавала его связь с этим несовершенным, гибнущим миром.

Юран взял со стола бутылку и хорошенько из горлышка отхлебнул. Вытер рот засаленным полотенцем и уставился на меня.

– Ты чё, хранишь верность жене?

– Я храню верность себе.

Не знаю, насколько понял меня Юран. Он впал в задумчивый ступор. Стоял, качал головой и сверлил паркет тяжёлым взглядом быка, оглушённого обухом.

К «счастью», моя жена, впитав в себя в модный дух беспредельных свобод конца двадцатого века и развала СССР, не особенно себя изнуряла слишком уж строгой верностью. Не могу сказать, что мне было плевать. Едва ли регулярные, этак раз в год, по унылой поре (очей очарование), мысли о суициде могут рождаться в голове человека эмоционально глухого. Однако для меня всегда была очевидной бесперспективность сражений с ветряной мельницей (или – мелкой ветреницей?) доставшейся злодейки-судьбы. В те нелёгкие годы было мне не до шуток, но теперь не могу вспоминать без улыбки, как неблаговерная, открещиваясь от случайно узнанных дыр в её добродетели, с легкомысленным раздражением фыркала на несносного мужа, дескать, подумаешь! – всего-то и было, что… Х-м…

В этой связи вспоминается, как известная публичная дама, одна из активных «железных леди» российской политики, комментируя гибель двух самолётов, на всю страну изрекла: «Любой бардак у нас тут же представляют терроризмом. Разбились очень старые самолёты с минимальным количеством пассажиров». Какое милое пренебрежение мелочами! Успешная стерва с позитивным мышлением, не зацикливаясь на минувшем, своим примером демонстрирует путь к женскому совершенству.

Что до жены, то защиту свою она норовила выстраивать по методике, так сказать, «от противного», приводя для примера богатый опыт подруг, по сравнению с каковыми она сама выходила бесплотным, практически, ангелом. Иногда, в периоды примирения, я и впрямь склонялся поверить, будто существуют различные градации верности, которые можно измерить в условных каких-нибудь единицах – в «человеко-днях» или «сантименто-оргазмах», что ли? – но потом что-то глубинное, безусловное, что всегда во мне жило и оказывалось сильней адвокатствующих построений рассудка, беззвучно, но настойчиво шептало мне: «Нет. Верность – категория одноразовая». Верность второго и третьего шанса – такое же надувательство, как пресловутая вторая и третья свежесть у рыбы. С виду всё, вроде, то же самое, и форма, и цвет, но если поближе – уже с душком, и – подташнивает.

Так или иначе, худа нет без добра: к тому времени, когда на моей узкой тропинке вдруг повстречалось запретное животное противоположного пола с волнующими линиями природных изгибов и гипнотическим взглядом чарующих глаз, я уже был избавлен от тяжкой необходимости моральных терзаний. Я сразу погрузился в это падение, без колебаний, на всю глубину, безоглядно, легко, и – а как же иначе? – самоубийственно. Впрочем, мой рассказ – не о том, и если в дымчатой ткани повествования случился нежданный провал в головокружительно ясное, далёкое прошлое, – как это бывает, когда в самолете летишь над сплошной облачной ватой, и внезапно, с сосущей в кишках пустотой, проплываешь над брешью, в которой виднеются пятна лесов, квадраты полей, нити дорог, ртутные капли озёр и экземная сыпь населённых пунктов, – так это затем лишь, чтоб не терялась первооснова реальности. В литературе, да и во всяком искусстве, полезно не забывать: за любой балаганной, самой комичной и шутовской мизансценой, всегда стоит дальний план глубинной, неулыбчивой драмы...

Наконец, Юран вышел из оглушения, и теперь его бычий взор был устремлён непосредственно на меня.

– Слушай, хули ты всё выёбуешься? – промычал он недружелюбно. – Хули ты постоянно всё усложняешь? Вот тебе баба, возьми её, отбарабань так, чтоб у неё дым из ушей повалил! Хули ты вечно корчишь из себя неизвестно кого?!

– Да никого я особо не корчу. Просто, пытаюсь быть… – Я смотрел, не мигая, в его злые глаза. – Не поверишь – самим собой.

– А-а… – Он раздосадовано махнул на меня рукой. – Ты всегда был не от мира сего.

 

 

*   *   *

 

А может, мой рассказ о чём-то ещё? О том незримом, неосязаемом, рассудком не познаваемом, – но всегда существующем где-то рядом, вокруг, и в центре каждого из наших мгновений, каждого человека, каждой живой твари под одним на всех небом.

Душа?.. Красота?.. Гармония?.. Бог?.. Я не знаю. Каждое из этих слов может как означать предмет моего рассказа, так и относиться к чему-то совсем, совсем, запредельно иному. Одно могу утверждать с неопровержимостью очевидного: каждый участник этой истории был вознаграждён ровно тем, что желал, с иронической точностью до наоборот. Что за мистический юмор улыбается сквозь полупрозрачную ткань событий? Что за высшая логика выписывает мутный сюжет? Остается лишь развести руками.

Остаток хмельных часов я провёл в тяжёлом, поверхностном забытьи, на выходе из которого меня, как и следовало ожидать, встречали свинцовая голова, унылая боль намятых боков и тотальное отвращение к жизни как таковой. Животное тепло сопящих рядом девах не грело, не умиляло, не будоражило и не расслабляло. Это было соседство чужих, совершенно ненужных людей, впечатление от которого походило на ночь в плацкартном вагоне нескорого поезда – с перестуком на стрелках вокзальных путей, с частым стоном медлительных тормозов, с беспардонным фонарём за окном на каждой из остановок, с лязгом дверей в концах коридора, с громким топотом, бормотанием и шуршанием; ночь тревожную, затхлую, липкую, вызывающую усталость и зудящее в теле желание поскорее добраться домой и принять горячую ванну.

Последний час я и вовсе не спал, а только лежал, периодически открывая глаза, дабы, взглянув на фосфорные стрелки, с тоской убедиться, что уничтожены ещё пятнадцать минут бессмысленного существования. И ещё я безостановочно думал.

Кто эти люди, коротающие ещё одну ночь никчемного своего бытия в сомнительном обществе? Кто мы такие? Кто?

Итак, роли исполняли…

Кирюха, предприимчивый умница, свободный, обеспеченный, щедрый – просто стареющий алкоголик, пресыщенный и усталый.

Юран, могучий красавец, энергичный, беспокойный искатель – просто надутый самомнением бык, бодливый, обидчивый и закомплексованный.

Безымянные проститутки, те – просто женщины. Недоразвитые, ущербные, едва только начавшие и, в сущности, уже конченные, но – женщины. За шальной алчностью денег и карнавальной похотью развлечений всегда ожидающие непростого, как счастье, и неподкупного, как судьба, человеческого отношения.

Ну а я? Кто же на самом деле я?.. Может быть, вы мне скажете – если когда-нибудь мы с вами увидимся? Что маловероятно. Мы и так каждый день проходим мимо друг друга, здороваемся, улыбаемся, перебрасываемся задорным приветствием «как дела? – нормально». И, если до сих пор мы так и не поговорили хотя бы раз откровенно, то где надежда, что это когда-нибудь произойдёт? Да и нужно ли? Нужно ли это кому-нибудь, кроме обладателя словесных ножниц? Ведь ножницы – это режущий инструмент. А когда тебя по живому режут, это ведь всегда больно. Хоть по контуру, хоть на конфетти.

 

 

*   *   *

 

В последний раз я открыл глаза за пять минут до намеченного подъёма и понял, что вылёживать остаток – сверх моих сил. Пытаясь спящих не разбудить, поднявшись почти без скрипа, я зашлёпал из спальни на выход.

Квартира напоминала подводный пейзаж, где всё призрачно, зыбко, беззвучно, таинственно, плавно, вязко, опасно и холодно. Текущий в окно бледный свет не родившегося ещё рассвета делал предметы видимого пространства на вид невесомыми. Громоздкий шкаф, причудливые стеллажи с трудно различимым загадочным содержимым, обесточенные приборы музыкального центра и телевизора – всё казалось опустившимися на дно обломками кораблекрушения. На чёрном коралле дивана покоился мертвецки безмолвствующий «капитан». Рядом раскинулся синий «помощник». В центре композиции сияла бликом бутыль. Опустошённая. Без записки внутри. Без надежд на спасение.

Я выбрел на кухню, включил свет. Поглазел. Исследовал возможность хоть какого-то завтрака. Впрочем, действия мои были практически ритуальными: едва ли я смог бы заставить себя что-нибудь проглотить. Однако мучила жажда, с жизнью несовместимая. Попались баночка с крохами растворимого кофе, сахарница с грязно-белой окаменелостью. Наконец – с вечера откупоренный пузырь с выдохшейся минералкой. Для начала – нормально. Жадно выпив тёплую воду, щелкнув кнопкой электрочайника, я побрел восстанавливать себя в ванную.

Пока я елозил невкусным пальцем, сдобренным мятной пастой, в закоулках своего чадящего рта, из зеркала на меня смотрел отвратительный тип с одутловатым лицом в серебристой щетине и красными шарами отравленных глаз. Я елозил, а он смотрел. Как правило, собственный взгляд, отражённый в подсвеченном зеркале, норовит тебе льстить. Но теперь был – не тот случай. Взгляд откровенно мне говорил нелицеприятную правду. Не представлялось возможным убедить себя в том, что вот эта мятая морда имеет шанс кому-либо нравиться.

Вернувшись на кухню, я обнаружил, что моя попытка улизнуть провалилась. На табурете, примеченном мной для себя, сидела «носастенькая». Она зябко куталась в хозяйский халат, надетый поверх одежды, сонно курила и болтала ложечкой в приготовленном кофе. Рядом стояла ещё одна чашка с завитком ароматного пара. Было в этом что-то сентиментально-семейное: заботливая жена чуть свет поднялась, чтобы, проводить на работу мужа. Ухмыльнувшись, я уселся напротив. Сосредоточился на своем кофе. Долго молчали.

– Спасибо тебе, – неожиданно сказала она.

– За что?

– За то, что ты такой.

– Это какой же?

– Хороший.

Я мрачно хмыкнул.

– Знаешь, многие в моей жизни считают, что не такой уж я и хороший.

Она прекратила болтать ложечкой.

– Вот и в моей жизни такая ж фигня.

Меня позабавила ее фамильярная аналогия. Не польстила, конечно, но и не покоробила. Просто заставила улыбнуться. Улыбнуться этому жалкому, гибнущему существу, что сидело предо мной и, сложив хоботком губы, осторожно в себя тянуло обжигающий кофе. Просто улыбнуться. Улыбнуться... человеку.

Она ответно мне улыбнулась, и дальше мы сидели в безмолвии. Пили кофе, изредка друг на друга поглядывая, и слушали, как шлёпают в подоконник усталые капли скисшей зимы, и как с посвистом мечется в кронах деревьев беспокойный мартовский ветер.

Прикончив свой кофе, я поднялся, вышел в прихожую и всё так же молча принялся собираться. Кряхтя, натянул башмаки. Со шнурками пришлось повозиться. Пальцы слушались плохо. Разогнулся, надел куртку, принялся мучить молнию, которая никак не желала застёгиваться…

В течение всех этих действий, сопровождаемых моим угрюмым молчанием, «носастенькая» неотступно стояла рядом. Она взирала взглядом собаки, оставляемой на произвол неизвестности. Она печалилась. Она, видите ли, меня провожала.

– Уходишь?..

Этот глупый вопрос не требовал от меня уточнения. Я мрачно боролся с молнией куртки.

– Может, побудешь ещё?..

– Мне сегодня работать, – соврал я, чтобы хоть как-то от неё отвязаться.

Она прислонилась к стене. Сплела на груди руки.

– Никак не пойму, кто ты какой.

Молния куртки заела.

– Просто человек.

– Чем ты занимаешься? – спросила она, на сей раз – с оттенком женского любопытства, чью оценочную подоплёку я чувствую с полуслова.

– Просто живу.

Молния куртки, наконец-то, сдалась, и я с хрустом замкнул её под самое горло.

– Какая у тебя машина? – продолжалось дознание.

– Просто машина. Руль, колёса, газ, тормоз…

Больше мне нечего было ей сказать. Как и моим непробудным, к счастью, дружкам. Как и всему остальному, балаганному, пошлому миру – «всемогущих» мужчин и «доступных» женщин. Раскрыв свой портфель, я проконтролировал содержимое. Взялся за ручку двери.

– Ты мне как-нибудь позвони, – задержала «носастенькая».

В её глазах мерцало тепло. В её руке белела визитка. На добротной бумажке обозначился некий «салон», женское имя (слишком уж романтичное, чтобы не быть псевдонимом) и цифры мобильного телефона.

– Я просто так с тобой встречусь… – уточнила она. – Денег не нужно…

Даже не знаю… Я готов был расхохотаться. Залиться беспощадным, бессильным сарказмом в лицо этому глупому, навязчивому зверьку. Но она смотрела с такой жертвенной искренностью, что мне стало неловко её огорчать. Да и кто я такой, чтобы выделять её из всех остальных? Мне не оставалось иного выбора, кроме как произнести те слова, которые я не раз и не два говорил при прощании всем без исключения женщинам, так или иначе, в той или иной форме, на тот или иной срок, бывших в моей жизни – обманчивые слова надежды на перспективу. Ведь, возможно, надежда – та единственная реальность, на которую опирается каждый шаг нашей призрачной жизни. Да не прервётся эта зыбкая поступь по видимой вате сплошных облаков. Да не будем заглядывать в жуткие бреши. Аминь!

 

 

*   *   *

 

На улице меня окатило сырой ветреной мглой. Разбуженные деревья шипели во тьме влажным шёпотом. Мокрая густая шрапнель порывисто била в лицо. Клочковатое небо неслось сломя голову над чёрными коробами домов. Кое-где одиноко светили квадратики ранних окóн. Город вздыхал и постанывал, досматривая последние сны предрассветного часа. Вокруг раскинулся такой мне привычный и такой неприветливый мир, без чётких границ и надёжных ориентиров. Всё качалось, мерцало, и головокружительно куда-то плыло. Я вдруг обнаружил, что меня бьёт озноб. Подняв воротник, я зашлёпал по раскисшему снегу.

Верная моя машинка дожидалась меня, скромно пристроившись меж надменных лимузинов и джипов. Она отзывчиво мне подмигнула, щёлкнув замками дверей. Я забрался внутрь, вставил ключ и завёл мотор. Включил дворники, разгрёб по стеклу тугую снежную кашу. Зажёг подсветку приборов. Простые действия подействовали благотворно. Мне стало полегче, не смотря на осознание того криминогенного факта, что я всё ещё очень далёк от подлинного протрезвления.

Прежде чем тронуться в путь, я вылез наружу, чтобы дать двигателю немного прогреться, а мозгу, насколько возможно, – остыть. Задрав голову, я смотрел на оставленный мною дом, прокручивая в памяти бестолково угробленные часы.

Зачем была эта ночь? Зачем была эта встреча? Зачем были эти люди?

И зачем был мой рассказ?

Возможно, я увлёк вас в малопривлекательную историю затем лишь, чтобы сказать всего несколько развлекательных слов, мимолётных, красивых, бессмысленных, словно музыка. Ну хотя бы, к примеру, таких.

Не путайте искренность с наивностью, откровенность – с цинизмом, нравственную чистоту – с ханжеской пристойностью, а открытый финал – с обнажённым концом.

И ещё. Улыбайтесь почаще – вам это очень к лицу. Но перестаньте, наконец, зубоскалить – вас это здорово портит.

Рука нащупала в кармане помеху. Я извлёк. Это была визитка. Ну надо же! А я успел о ней позабыть.

Чёрта с два я забыл. Ничто не забывается. Ничто. Никогда. Сколько бы времени ни прошло. Ничто. Никогда.

С тем большей решительностью я изорвал добротную эту бумажку в мельчайшие клочки, в конфетти. Обрывки чьей-то судьбы враз вспорхнули, немного на ветру поплясали, смешались с непогодой и упали в чумазый снег.

Я сел за руль, хрустнул коробкой, газанул, с надрывным воем выполз из слякотного месива обочины. Едва колёса вышли на асфальт, я подоткнул вторую передачу. Затем – и третью. Вскоре – и четвертую… Машина разгонялась, и вместе с ней огромный темный город, из мрака выползая, полетел навстречу – сизо-оранжевый, дремотный, пробуждаемый, тревожный, всегда таинственный и, в конце концов, такой простой…

Где-то посередине жизни нёсся мой автомобиль. В нём сидел я. Небодрый, невесёлый, содрогаясь от похмелья. Путь лежал домой. Просто домой. Туда, где ждёт родное женское лицо, обезображенное злостью, с ядовитой пеной на устах, упрёки, тяготы, заботы, и нескончаемая круговерть привычной безнадёги. Я возвращался в своё истинное, не слишком радостное, но и не так чтоб грустное, простое будничное счастье. Прекрасное, как…

Как всё, что, в принципе, бывает. Как всё, что в жизни происходит, и перед чем всегда нужно и можно оставаться самим собой. Как всё, что преходяще, всё, что вечно. Как ровный гул мотора. Как огоньки приборов. Как тёплый воздух в ноги. Как музыка, что льётся из приёмника. Музыка – особенно.

Или как вот эти капли ледяных небесных слёз, что змейками струятся по стеклу, – а я сметаю их, сметаю, и беспричинно, глупо, одиноко улыбаюсь.

 

 

 

2004–2005 г.

Редакция 2012 г.