Посиди и подумай

 

 

 

Из всех известных мне людей лучше всего владеет своим лицом Деметриос. Сколько раз я ему завидовал по этому поводу. Но стоило мне только увидеть его сегодня, и даже я понял: произошло что-то из ряда вон выходящее.

Он чуть улыбался. Больше глазами, и все-таки этого нельзя было не заметить.

В мою камеру вошел и протянул мне миску и кружку как будто совсем другой человек.

– Демо, – очень осторожно спросил я, – ну что?

– Тихо! – шепнул он и притворно замахнулся, – не сглазь!

Как почти все греки, Деметриос был очень суеверен.

Я отодвинулся от греха подальше и молча взялся за еду.

…К тому времени я уже порядком обжился тут, побывал на кухне, в канцелярии и мастерских, куда он брал меня изредка, якобы на подхват. Я очень ценил его покровительство, дающее мне возможность хоть раз в две недели размять ноги, поглазеть на что-нибудь, кроме оконной решетки, и подышать дворовым воздухом.

Однажды я даже стал свидетелем одной случайной сцены, – чтобы в очередной раз убедиться, что я ни черта не смыслю в людях. Выглянув из дверей жаркой кухни, где дожидался своего патрона, я обнаружил, что широкая скамья в тени под навесом у входа, на которую я было нацелился, наполовину занята. И не могло быть и речи о том, чтобы занять вторую половину. Сидящий был повернут ко мне спиной, но даже так я узнал бы его из тысячи.

Юсуф.

Причем не один. Перед ним, совсем вплотную, лицом ко мне стояла девочка лет одиннадцати – прекрасная, как только может быть расцветающая юная турчанка. Еще туго спеленутый листьями, но уже дрогнувший от первого толчка изнутри бутон. В первый момент я вообще ни о чем не думал, так вдруг стало душно и жарко, и причиной этого была отнюдь не плавящая мне спину кухонная жара. Я вспомнил о том, что скоро полгода как заперт в этой клетке – и с тех пор ни почти разу не видел женщины. Мне пришлось приложить немалое усилие, чтобы протрезветь и слегка податься назад, пока она не почувствовала моего взгляда.

Ай да Юсуф, мрачно думал я, на этот раз выглядывая в щель, даром времени не теряет. Хрупкий возраст незнакомки не смутил меня – турки, как известно, считают таких уже вполне созревшими девушками. А как она светло глядит, боже всемогущий, неужели этот бурдюк с жиром не вызывает у нее отвращения?

Последняя мысль заставила меня запнуться. Что-то тут было не так. Глядела она вот именно что слишком светло, радостно, доверчиво… Может, он ей наплел каких-нибудь сказок Шахерезады? Много ли нужно такой малышке? Это со мной он шутил грубо и топорно, а с женщинами, кто знает, не умеет ли обращаться совсем иначе?

Еще раз выглянув, я увидел, как она кладет ему руки на плечи. Я чуть не завыл от ничем не оправданной ревности, как вдруг она улыбнулась – и разом все объяснила мне. Так не улыбается дитя соблазняющему его развратнику.

Перед местным экзекутором стояла его родная дочь.

И словно чтобы подтвердить мою потрясающую догадку, из дверей кладовой вышел Деметриос с широкой корзиной, прижатой к бедру. Размеренным крестьянским шагом он проследовал через двор. Под навесом остановился, перебросился парой слов со своим коллегой, а девочке, вновь щедро заулыбавшейся при его появлении, протянул гроздь зеленого винограда.

Я еле успел юркнуть назад в кухню и отвернуться – боялся, что лицо меня выдаст. Свое открытие я благоразумно сохранил при себе – на это ума хватило.

И у Деметриоса, насколько я знал, были дочери – целых трое. Все, разумеется, откликались на мифические имена – Элена, Гермиона, Каллипсо. А жену моего любвеобильного покровителя величали ни больше ни меньше, как Клеопатрой. И вот теперь список имен, после долгих лет бесплодных попыток, должен был пополниться еще одним. Деметриос мечтал о сыне.

Видимо, я был первым, с кем он позволил себе так разоткровенничаться. Наученный суровым опытом и наставлениями столь же суровых предков, он никогда в жизни не подпускал к себе никого – даже жену держал на расстоянии, – а со мной все-таки дал слабину. Я очень ценил это, хотя иной раз и побаивался, потому что, как известно, кому много дано, с того много и спросится.

И вот теперь, значит, местная повитуха путем хитроумного греческого гадания сумела определить пол будущего ребенка. Ей в семье верили, как Евангелию, и глаза моего тюремщика улыбались.

А назавтра дверь камеры открыл совершенно чужой человек, как две капли воды похожий на Деметриоса, но не имеющий с ним решительно ничего общего. Я испугался, взглянув на его лицо – оно было каменным и как будто даже ноздри не втягивали, как обычно, воздух. Молча он швырнул мне еду и остановился в дверях, скрестив на груди руки. Глядел не на меня, а в угол.

– Деметриос, – спросил я, чувствуя, что натворил что-то ужасное и исправить уже ничего нельзя, – что случилось?

Он не шевельнулся.

– Клеопатра… – понял я, – вы его потеряли? Господи.

И снова молчание.

– Сочувствую твоему горю, – выдавил я наконец, повторив по-гречески принятую у моих соплеменников формулу соболезнования.

И тут он наконец на меня посмотрел…

Я, как вы уже, наверное, поняли, не храброго десятка. И всю жизнь выражения вроде «брань на вороту не виснет» казались мне вполне убедительными.

Но этому взгляду, клянусь, я предпочел бы хорошую зуботычину.