Наум Брод

 

 

 

 В распоряжении человека бесконечно много прошлого, нет настоящего, а будущего только те мгновения, в течение которых оно время от времени его посещает. Или он его.

Поэтому писатель вроде бы обречен писать о прошлом. О том, что уже было. Даже когда он сочиняет будущее, он, как бы забежав вперед, пишет о том, что с ним тогда, в том будущем, произошло. И вообще отношение к будущему более легкомысленное, чем к прошлому, – как к прогнозу: кто его знает, может будет, а может нет. О прошлом так не скажешь: оно состоялось – и все.

Но в жизни мы часто ставим себя в положение, которое нас только ожидает. И можем переживать его так, как будто мы уже в нем. Однажды я дал задний ход на своей машине, а за ней стоял мой маленький сын. Я его не видел. С тех пор каждый раз, когда я вспоминаю об этом, я одновременно представляю, что трогаю с места не так, как тогда – осторожно, а как обычно – резко. То есть я моделирую будущее для того эпизода, которое, к счастью, не состоялось. Но меня все равно забирает нервная дрожь.

Значит, в описании будущего тоже может быть своя сила.

Вопрос, как это сделать. В тот момент, когда пишущий садится писать о своем еще не состоявшемся будущем, он уже опоздал: даже если это произошло мгновение спустя, предыдущее мгновение, наполненное его переживаниями о будущем, уже ушло в прошлое. Хорошо было бы, если бы в распоряжении человечества была такая техника (или такая способность), которая позволила бы воспроизвести увиденное будущее... или то, что произошло в будущем... произойдет в будущем... – произойдешло в момент, когда оно к нам приходит. Пока такой возможности нет.

И все-таки... Будущее, как и все прочее, что провоцирует наше воображение, не только является к нам видениями, но и оставляет следы – записывается на каких-то своих нейронах. Иногда к этому подключаются профессиональные свойства – скажем, у литератора увиденное может сразу сделаться литературным фрагментом. Останется только воспроизвести. Правда, воздействие на читающего может быть ослаблено тем, что он знает, что этого не было. Но о прошлом тоже можно сказать: раз оно ушло в прошлое, зачем по нему страдать.

 

 ***

Это было в прихожей.

Отправляли сына с бабушкой, то есть с Тещей, в дом отдыха. Собирала их, как обычно, Жена. И, как обычно, делала это молча, сосредоточенно. Это – в сумку, это – в пакет... это – «не трогай!»... «иди, одевайся»... «не путайся под ногами»... Теща, существо не скандальное, шелестела на периферии события: то возникнет возле пузатой сумки потолкать кулачком содержимое, то исчезнет надолго за створкой шкафа у себя в комнате.

«Не путайся под ногами» в основном относилось к пацану, который все равно путался, сколько бы его ни просили. Но я тоже чувствовал себя путающимся под ногами. Жена в таких случаях замечательно умеет дать понять, что я лишний. С одной стороны, это вроде бы неплохо: в этом она как бы проявляла высокое сознание как жена и одновременно уважение к главе семейства. С другой – глава начинает чувствовать себя не главой, а жопой.

Я стоял спиной к входной двери.

По идее отвозить их должен был я. Но моя машина уже месяц как была разбита. В этой же квартире живет брат Жены, то есть Шурин, у которого тоже есть машина. Естественно было предположить, что повезет он, но в тот момент еще ничего не было решено. Шурин находился у себя в комнате за закрытой дверью, но я все равно его видел: насурьмленный, с наклоненной вперед головой, думающий какие-то свои мысли, никогда не угадываемые мной. Еще он мог бы лежать на тахте, нога на ногу, дымя в потолок; мог сидеть в кресле, погрузившись в него по горло, так же нога на ногу, пуская дым в экран невключенного телевизора; мог возиться с запчастью, разглядывая ее так, как будто она никогда не откроет ему свое содержание.

 Еще он мог спать, отвернувшись к стене калачиком, но в тот момент он не спал.

Я стоял спиной к входной двери, не зная, на что решиться: не вмешиваться в ситуацию; вмешаться и взять ее в руки; вмешаться и предложить свои услуги. На последнее Жена скорее всего ответила бы: «Наумчик, ничего не надо. Займись своими делами. Я сама справлюсь». Второе тем более отпадало, потому что было глупо брать в свои руки сборы тещи и сына, когда дома жена. Особенно сборы тещи... Я– и собираю ее вещи, всякие там... Хотя ничего против нее не имею. Сына собрать еще куда ни шло, но что, интересно, при этом будет делать Жена? Телевизор смотреть?

Самое верное было не вмешиваться, но что-то не освобождало меня от желания вмешаться, что-то держало у двери в состоянии неопределенности. Состояние примерно такое же, какое бывает, когда что-то очень хочется, но не знаешь, как сделать так, чтобы при этом никто тебя ни в чем не упрекнул, в том числе и ты сам себя.

Я хотел отвезти сына и тещу на машине Шурина. Я давно не сидел за рулем, и мне этого очень хотелось. Казалось бы, чего проще? Попроси ключи и вези. Пару раз он давал мне машину, но только как бы возвращая долг за то, что он брал у меня. Из-за одного этого было противно просить. При этом каждый раз он задавал один и тот же наивный вопрос: «А куда ты поедешь?»... Мол, не хотелось бы, чтобы далеко. Как будто нельзя было соврать: «До соседнего подъезда».

В нашей семье Шурин считается скупым, но он не столько скупой, сколько не очень догадливый на щедрость. При нем можно довольно долго говорить о... скажем, мы могли бы с Женой весь вечер охать по поводу моей разбитой машины и... «конечно, им на автобусе будет хуже, но ничего, поедут на автобусе, если нет машины»... в его присутствии, а он в это время допивает чай после сытного ужина... – встанет из-за стола, как ни в чем не бывало, сладко потянется. ... «Ну, гу-у-у-уд. Набу-у-у-уськался. Теперь пора в люлю» – и пойдет прочь с добродушно-смущенной улыбочкой. Жена бросает взгляд в мою сторону, чмокает краем рта («Такой человек, что с него взять»), и мы останемся ни с чем, даже без злобы к Шурину: что злиться на человека, который не понял, что от него хотят. Хотя бывало и так, что, когда я к нему обращался напрямую, он отвечал с неожиданной готовностью ответить отказом. Т.е. ситуацию, на самом деле, он сёк, следил за ее развитием, хитрожопый, и ждал, когда к нему обратятся за помощью. В итоге я получал двойную порцию: и отказ, и конфуз оттого, что держу родственника за дурачка.

Поэтому, имея такой опыт, просто попросить, и чтобы при этом чувствовать себя нормально, для меня уже было невозможно. Я бы почувствовал себя нормально, если бы сказал Шурину: «Неужели ты не видишь, что людям нужно, сам не догадываешься предложить? Неужели в твоих мозгах только «набуськаться» и завалиться в люлю? Неужели ты, говнюк великовозрастный…» – ну и так далее. Хотя трудно представить себе человека, который побежал бы исполнять просьбу, поданную в такой форме, с моей стороны это был бы поступок – повел бы себя так, как множество раз вел себя... в своем воображении. И в соответствии с тем Наумчиком, каким его себе представляла его близкие: принципиальным, категоричным, жестким, мужественным, неподкупным, последовательным... дальше уже неприлично перечислять. Но такие поступки надо совершать сразу – с каждой секундой задержки искренность запала испаряется, а на смену ему приходит угодливое дружелюбие... миролюбие... хренолюбие – в общем, что угодно, только не желание совершить поступок.

 (Зато теперь я могу претендовать на литературное открытие: когда человек кругом положительный, тогда в нем не остается места для литературы. А когда он весь вот такой… ни рыба, ни мясо… ни туда, ни сюда… изъязвлен, весь в дырах, прорехах, изводит себя и близких самоедством, презиранием самого себя – тогда он имеет право или спиться, или повеситься, или начать писать).

Я стоял спиной к входной двери. Жена в этот момент находилась в кухне, по левую руку от меня. Время от времени в проеме полуоткрытой двери появлялось ее сосредоточенное лицо... как бы его описать, чтобы было емче... как будто снятое скрытой камерой. Взгляд ее то был направлен на что-то, скрывающееся за левой стойкой дверной коробки, то вправо на что-то, скрывающееся за краем полуоткрытой двери. То влево, то вправо. Меня она не замечала.

Когда тебя не замечают, то: 1) если есть настроение понаблюдать за человеком, тем более которого знаешь, тем более – за женой, то это удовольствие, которое может помниться долгие годы; оно еще приправлено остротой чего-то неприличного, запретного, преступного; 2) если чувствуешь, что твое вторжение неуместно, что тебя, чего доброго, еще и пошлют, если обнаружат, то начинаешь ломать голову, как бы так отвалить, чтобы не уносить с собой чувство отверженности, которое все равно потом напоминает о себе, даже дольше, чем удовольствие.

Схема могла быть и такой: Жена сама просит своего брата, то есть Шурина, дать мне машину. Шурин, который искренне до этого не думал об этом, делает такое удивленно-радостно-гостеприимное лицо: «А-а-а-а! Да-авай». И далее проблема только в том, чтобы искать ключи не настолько долго, чтобы не выдать желания оттянуть момент расставания с ключами...

Но Жена говорит, что не любит просить у брата. «Ты же знаешь, Наумчик, что я ничего не люблю у него просить», что не очень соответствует действительности. Может, просить она и не любит, но просит. Форма, правда, не просительная – она подгадывает момент, когда можно просительную форму заменить предложительной: вроде как в ее просьбе, если копнуть поглубже, кроется какая-то выгода для него брата. Его такой поврот нередко озадачивает. Естественно, человек начинает лихорадочно соображать: а ему-то что будет с этой просьбы сестры? Я тоже, обычно не угадываю маневр Жены и с любопытством жду развязки: что она придумала и чем ответит ей Шурин. Он не выдерживает и спрашивает напрямую, тем самым уходя от главного, то есть от просьбы сестры: мол, мне-то что за радость с этого, не понял? Иногда Жена быстро-быстро сверстывает для непонятливого брата какое-то объяснение, какую-то логику, возвращая Шурина к главному: «Так ты сделаешь мне это или нет?». «Нет, я все-таки не понял...» – доискивается Шурин, мрачнея. «Что ты не понял ? Не понял, о чем я тебя прошу?» – «Нет, это я понял». – «Этого и достаточно», – закругляет Жена дискуссию, а я мысленно восхищаюсь ее изворотливостью.

Иногда меня раздражает позиция Жены. Если я не могу просить – мужское самолюбие, принципиальность… гордыня и всякое такое, но это мне нужно, и Жена понимает, что мне нужно, то почему бы не попросить ей? Я срываюсь и говорю: «Ты не «не любишь просить» – ты не любишь просить для меня». При этом я, конечно, чувствую, что перебарщиваю: за таким обвинением должны прочитываться обвинения более серьезные: «Ты не любишь просить для меня, потому что ты меня не любишь»; или:«...потому что ты вообще такая»... чего-нибудь покрепче. Но это было бы несправедливо. Хотя она действительно не любит просить для меня. Но не потому, что она не хочет для меня что-то сделать. Она считает, что этим она унижает мое достоинство. Слишком меня идеализирует. Многие мужья, наверно, мечтают о таком, но излишняя идеализация, между прочим, обременительна, как и все, что не в меру. Во-первых, какими-то услугами Шурина я уже пользовался. Во-вторых, в моей жизни и без Шурина было немало эпизодов, унижающих мое достоинство. И ничего, жив пока.

Тут неожиданно выясняется, что моя Теща договорилась с Шурином, то есть со своим сыном, что он отвезет их на своей машине. В связи с этим в дверном проеме появилась Жена со следующим текстом на физиономии:

«Да-а?! Ну и хорошо».

Теща, которая рефлексирует на любой пустяк, особенно если это касается ее отношений с «молодыми» – зятем и дочкой («Я что-то не так сказала, хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи?»), о самой рефлексии не имеет ни малейшего понятия. Ей в гoлову не могло прийти, какие многоступенчатые рассуждения одолевают «молодых». Она узнала о том, что у меня сломалась машина, побродила бесплотно по квартире, никому не мешая, тихо вошла к сыну и спросила: «Ты можешь отвезти нас в дом отдыха?» Или что-то подобное. Много вариантов там быть не могло, так что вероятность угадать, что скaзала Теща, достаточно высока.

Шурин везти не хочет, это ясно, и даже успел подумать об этом. Но его спросили не «хочешь», а «можешь», это еще больше добавило нежелания, потому что, видимо, мог. Иначе бы отказал. Обычно он не говорит «нет», а говорит «не знаю», но с такой неуместной грубостью, что это очевидней прямого отказа. Хотя он и подумал о своем нежелании и о том, что согласится поехать, соглашаться сразу он не стал – он должен был еще немного подумать: «А почему это он (то есть я) не может отвезти своего сына?», «...у него все время что-то ломается...», «…почему ему другие должны...» – как бы напоследок смакуя нежелание. А чтобы было легче переносить этот промежуток между вопросом и ответом, находит дело рукам: поправляет постель, крутит ручки телевизора или еще что-то.

В конце концов, наступает момент, когда отсутствие ответа само по себе становится ответом. Теща этот момент угадывает верно, и говорит на упреждение: «Если нет, то не страшно. Мы поедем на автобусе. Это недалеко». «Ну чего ты, мам ?» – раздражается Шурин, как будто его уже упрекнули в чем-то, что не заслуживает упрека. Это раздражение не только матерью, чья покорность воспринимается как упрек сыну. (В чем он, кстати, ошибается, потому что кого-либо упрекать совсем не в характере Тещи. Если перевести ее упреки на электрические импульсы, то они окажутся настолько слабыми, что ошибочно могут быть приняты за благодарность судьбе.) Это еще и раздражение Зятем, то есть мной.

Причиной для раздражения может быть все, что угодно, но одна присутствует постоянно: другой человек. Совсем другой, иногда до ненависти другой. Бывает, что раздражение уступает место любопытству, совсем редко – доброжелательности, неожиданной для всех инициативе услужить в какой-нибудь мелочи. («О-о-о, надо же!» – и мы с Женой многозначительно переглядываемся). Бывает просто хорошее настроение, когда хочется думать, что все рады друг другу. Случается, что наплывает чувство благодарности – за что-то. Но все это мгновенно исчезает, стоит только мелькнуть малейшему поводу для ненависти. Можно, конечно, и сдержать себя, что в основном и бывает, но это накапливается, накапливается... – и с какой охотой, с какой яростью выплескивается на волю!..

Теща еще ждет ответа... или уже избавила от необходимости отвечать своей готовностью поехать автобусом; Шурин, поелозив взглядом по посторонним предметам, останавливает его на матери, просительно застывшей на пороге, и произносит: «Можно». Не «могу», а «можно», что и вовсе обрадовало мать, то есть Тещу. Не только тем, что проблема с поездкой решилась так просто, – Теща обрадовалась еще и за общий мир. Обрадовалась за зятя, то есть за меня... или кто я ей там?.. – она всегда переживает мои конфликты с ее семьей (хотя никогда меня не поддерживает). Обрадовалась за сына: она готова согласиться, что он не слишком щедр на широкие жесты, но все-таки не жаден. Обрадовалась еще и тому, что может пойти к дочери и сказать, что сын их везет, хотя та была уверена, что он ни за что не согласится. В этом было бы не злорадство, а легкий простодушный укор за необъективность сестры по отношению к брату... Впрочем, об этом она могла только подумать, а сказать могла бы только в том случае, если бы дочь тут же подвернулась под руку, – она бы не стала хранить в себе специально, чтобы донести до дочери, когда представится случай.

После того как выяснилось, что Шурин готов их везти, все в квартире задвигалось поживее, повеселее. Жена тоже обрадовалась, что все так хорошо устроилось. Ей даже доставило бы удовольствие одернуть меня, если бы я удивился: с чего она вдруг принимает жесты от брата? Она знает, что делает... всё, всё, всё! Будь мужчиной и не выяcняй отношений.

Легко сказать.

Я, конечно, тоже мог бы изобразить: «А-а, ну и замечательно! Рад за всех», – и даже уверен, что никто не заметил бы фальши, но фальшь была бы: я ведь хотел отвезти их сам. Пока Шурин отмалчивался, я, в конце концов, мог бы сказать Жене напрямую: «Попроси у него ключи», – вкладывая в это и заботу о семье, и осуждение Шурина. Поступок Шурина лишал мое желание прикрытия. Мало того... Теперь все были объединены общим событием, общим ожиданием разных приятностей, кроме меня. Я оставался один со своим желанием, к которому отнеслись пренебрежительно, как к чему-то ничтожному. Тем более рядом с такими значительными вещами, как семья, сборы, предстоящее расставание, здоровье ребенка, проблема с транспортом, дороговизна, любовь, ненависть, уязвимость, настороженность, комплексы, установки, мой светлый образ. Впору было почувствовать себя стареющим недоумком, у которого одно на уме – порулить.

Самый простой выход из этой ситуации – «взять себя в руки» и отказаться от своего желания. Я знаю, что большинство человечества ждало именно этого поступка. Более того, среди этого большинства был... я сам. Я знал, что если поступать правильно, то поступить надо именно так. Мысленно я уже несколько раз сказал себе: «Оторви свою задницу от двери и катись отсюда. Ты уже никому не нужен». Когда ты принимаешь решение отступить, горечь отступления скрадывается самой решимостью отступать.

Но что-то меня тащило в другую сторону.

Откровенно говоря, мне никогда ничего не дается просто, даже в простом. Этот случай не был исключением. Может быть, в нем я увидел возможность реванша за все предыдущие?

А может, меня вело некое высшее знание о том, что в природе не бывает вещей значительных и ничтожных?..

Если до этого места читающий не почувствовал себя находящимся там, в прихожей, дальше он может не читать Лучше вернуться назад и попробовать еще раз поставить себя на мое место, проникнуться моими переживаниями, ощущениями, рассуждениями. Только тогда он увидит то, что увидел я. О будущем в отличие от прошлого нельзя рассказывать так, чтобы это показалось достоверным. Будущее лишено фактов, его не могут засвидетельствовать одновременно несколько человек. Встреча с будущим интимна, один на один. Хотя сейчас я предпринимаю попытку сделать его достоянием одновременно многих, увидеть будущее можно только, если пережить его самому

В сторону приоткрытой кухонной двери я говорю Жене (вдогонку уходящей возможности): «Вообще-то я сам могу отвезти». Говорю с нарастающей ненавистью к ее «принципиальной позиции» по отношению ко мне, чувствуя, что для искреннего скандала моей правоты маловато Поскольку Шурин продолжает оставаться в своей комнате, я могу позволить себе выразить свое раздражение достаточно громко, но не настолько, чтобы дать Жене повод испугаться предстоящего скандала. Видимо, те же мысли пришли и ей в голову, потому что она не стала затыкать мне рот, как это она обычно делает, когда хочет категорически отсечь какие-либо возражения гримасой «сейчас же прекрати!». Ее лицо оставалось спокойным, вроде бы и она проявляла смелость, но объединяться со мной против брата она еще не собиралась Она сказала, в очередной раз появившись в дверном проеме: «Но я его все равно просить не буду». Правда, сказано это было тоном, который не исключал возможности, что просить буду я. («Хочешь – сам проси». )

В этот момент из своей комнаты выходит Шурин. Все в нем было так, как я предполагал: наклоненная вперед и чуть вбок голова, обе руки заняты запчастью и выражение лица такое, как будто отвечать он начал еще в комнате.

«Нет, – произносит Шурин, обескураживая меня свей осведомленностью, – лучше отвезу я. Ты любишь гонять, а сейчас скользко».

«Конечно, пусто повезет он, – забеспокоилась Жена в связи с возможным развитием темы. – Он не гоняет, как ты, я буду спокойна».

«Я не собирался гонять, – говорю я, поддаваясь косвенному комплименту. – Я тоже понимаю, что такое скользко».

«Вот пусть он и поедет», – заключает Жена.

«Ваше дело», – говорю я и почти полностью выхожу из ситуации.

«Папа, – спрашивает Сын, – ты с нами не поедешь?»

«Нет», – отвечаю я.

«Почему-у?» – наигрывает Сын.

«Потому».

Итак, последнее.

Я стою у двери, уже все решено, я смирился и сейчас сделаю первый шаг, куда-то пойду, оставляя их с их сборами. И тут я увидел то, что называют будущим.

Я увидел, как все оделись, вышли к лифту, я им помог отнести вещи к машине... я выхожу к машине, ставлю вещи на заснеженный тротуар... я выхожу один... никого еще нет... светло, народу мало... мои еще не вышли из подъезда...

Все.

Ничего больше я не увидел, но вдруг меня охватила паника. Мне захотелось, чтобы мы опять все заспорили, кому вести машину, и чтобы спор длился как можно дольше, так долго, пока все не поняли бы, что его бессмысленно продолжать, потому что все правы и не правы одновременно. В итоге, может быть, получилось бы так, что никто не повел бы машину, а теща с сыном поехали бы на автобусе. Это действительно недалеко. Тогда не погибли бы ни теща, ни сын, ни тот, кто сидел за рулем. А вот кто – не знаю.

 

Ничего не случилось, но это навело меня вот на какое предположение Когда к нам раньше времени является то, что мы ждем, это нам сигнал (или знак), что предназначенное нам по неведомым причинам изменило адрес предназначения. Но как этим распорядиться?

Я мог бы их не пустить, но ведь ничего не случилось. Я их отпустил, но ведь могло случиться. Я представил себе, что отговариваю их от поездки на машине. «Какое будущее?» – возмутился бы Шурин, правда, не без того чтобы удивиться. Жена тоже, скорее всего, подумала бы, что это из-за того, что мне не дали везти. Хотя мое поведение добавило бы ей тревоги и за меня, и за всех остальных.

Спрашивается: ну и на кой черт тогда мне такие знаки?

Я вышел из прихожей, зашел в нашу комнату, закрыл двери, сел в кресло, погрузившись в него по горло, и уставился в невключенный телевизор.

Тут же с грохотом двери распахнул Сын.

«Пап…» – начал Сын, еще не зная, что сказать.

«Включи телевизор», – сказал я.

 

 ***

Я прикинул, сколько лет может быть интересен подобный рассказ. Лет через двести уйдут из обихода и из нашей речи машины. Возможно, не станет браков – значит, такие понятия, как «муж», «жена», «шурин», будут заменены другими. Еще через двести читателю будет не очень понятно, как можно допустить такое безобразие, что на дорогах «скользко». Ведь они обогреваются. Так как машин уже не будет в помине, а будут какие-то другие аппараты, в которых просто невозможно будет разбиться, тем более при столкновении, тем более на «скользкой» дороге, то и такая смерть покажется не более чем литературщиной. Если читатель вообще что-нибудь поймет. Сама смерть тоже будет состоянием не столь категоричным, как сейчас. Уход из жизни станет процедурой сложной, многоэтапной, многообразной. Возможно, исчезнет само понятие «уход из жизни» – я уже сегодня не вижу разницы между «жизнью» и «не жизнью».

Ну и так далее.

Но останется то, что мы сейчас называем «психикой». Я говорю «сейчас называем» потому, что когда-нибудь это понятие перейдет в физическую категорию. Совпадения и несовпадения людей, любовь, ненависть, ум, глупость, раздражение, зависть, сострадание, видения будущего – сами понятия могут исчезнуть, но то, что они выражают, останется.

В общем, останется все то, что излучает этот рассказ помимо слов.