Жизнь Ершова

 

 

 

Пригородная электричка. Грибники, дачники. Двое с корзинами. Бородатые. Первый: около пятидесяти лет, аскетически впалые щёки, голубой джинсовый костюм – былая роскошь, чёрные резиновые сапоги. Второй – лет тридцать пять, коренастый, почти толстый, в тёмно-синем спортивном костюме, коричневых резиновых сапожках.

Старший – Игорь Александрович Цыплаков, – что-то говорит своему спутнику Юрию Ершову. Ершов согласно кивает, но половину слов не слышит из-за шума электрички и собственной, с детства ещё, тугоухости.

Вместе с десятком других грибников вышли на полустанке, и пока шли до леса, метров тридцать, брюки их стали мокрыми от росы.

Остановились. Цыплаков повязал голову платком узлом на затылок, а Ершов натянул чёрную вязаную шапку – от комаров и клещей. Побрызгались и жидкостью от тех же паразитов.

– Ну, с Богом, – сказал Цыплаков, и они, подхватив корзины, по тропе углубились в лес, под его зелёный купол.

Под ногами чавкало, в ушах звенели комары, но оба были рады, оба предвкушали прошлогодний грибной успех, когда и жаренины натаскали домой – белых, подосиновиков, и солянины – рыжиков, груздей…

Но год на год не приходится. Уже давно сошли с тропы, и на солнечные взгорки поднимались, и в болотинки спускались, и ельники, и березняки прочесали, а грибов не было. Как ни твердил Цыплаков: "Грибочки-грибочки, к нам в кузовочки", – ничего не попадалось…

Решили, наконец, выбираться на тропу и возвращаться к дороге.

Тут-то и закрутились. Шли вроде бы параллельно тропе, только сверни влево, пройди метров двести, тут она и будет. Но прошли уж наверняка и двести метров, и километр – не было тропы.

Оба старались не показывать друг другу растерянность, и оба уже начинали тихонько паниковать. Прислушивались – ждали звука идущего состава, и слышали, но то с одной стороны, то с другой…

Уж и не разговаривали, не пересмеивались – пёрли напрямик через бурелом туда, откуда доносился, казалось, стук поезда…

И выскочили всё же на тропу… А вот в какую сторону по ней идти-то? Поездов, как назло, не слышно…

Тут их мнения и разделились. Цыплаков направо показывал, Ершов налево. И убедил Цыплакова. Пошли.

Вскоре Ершов понял, что не туда пошли-то, но упёрся, не говорил ничего, шёл. И Цыплаков шёл за ним, уверенный, что не туда идут.

Минут через двадцать посветлело впереди, вскоре вышли в поле. Когда-то оно, наверное, пахалось, засевалось, а сейчас – разнотравье. И за полем домишки – деревенька.

– Да, ошибка вышла, – поневоле признался Ершов.

– Ничего, – успокоил Цыплаков, – главное, что к людям вышли.

Но первые два дома (а их и всего-то было три) оказались нежилыми, лишь в третьем, к радости обоих, жизнь обозначилась – собака из-за калитки тявкнула. В мутном окне качнулся силуэт, и скоро на крыльцо вышел старик – куцая бородёнка, мутно-голубые глаза, одёжка серая какая-то, прикрикнул на собаку, к калитке с крыльца спустился.

– Здравствуй, отец, – Цыплаков сказал.

– Здрасьте.

– На станцию нам, как выйти? – спросил Ершов.

– А вот, всё по дороге. Прямо на станцию и придёте, – он показал в ту сторону, откуда они и шлёпали.

– Долго идти-то?

– Да за час-то дойдёте.

– Спасибо, отец.

– А не за что…

И они, уже уверенно, споро, двинулись на станцию.

– Как он тут живёт? Дороги машинной нет, электричества нет, столбы вон догнивают…

– А вот так, без газа, без ванной, – откликнулся Цыплаков.

– Да…

И оба улыбнулись чему-то.

Потом рассуждали о том, как важно в лесу не паниковать, и что, вообще, они молодцы – не растерялись…

Совсем близко впереди простучал поезд.

– Ну, слава Богу, – сказал Цыплаков. Ершов закурил. Время ещё было, можно было и ещё по лесу побродить, но уже не хотелось.

Уж и тропа раздвигалась, виднелась придорожная луговина… Ершов даже глазам не поверил – вот он под ёлкой открыто стоит красавец белый.

– Игорь Александрович, – окликнул старшего товарища, – смотрите-ка!

– Ну, Юра, с удачей вас. – Глаза у Цыплакова загорелись, зарыскали вокруг, ноги за собой повели, но… не было больше грибов. А Ершов срезал гриб, в корзинку положил.

– Вот Коля-то мой порадуется, – сказал о сыне.

– Да уж, Николай Юрьевич будет доволен, – улыбнулся в усы Цыплаков.

Вскоре они вышли из леса, расположились в тени разлапистой сосны неподалёку от полотна железной дороги.

Солнце, едва перевалившее зенит, жарило в полную силу, запах трав пьянил.

Тут Цыплаков вдруг и сказал, взглянув на Ершова как-то сбоку:

– Когда-нибудь, Юра, вы будете монахом.

– Да, – ответил, не задумываясь, Ершов.

Выложили нехитрую снедь: хлеб, соль, огурцы, помидоры, яйца. Ершов же со дна корзины неожиданно и "чекушку" выудил и два пластиковых стаканчика.

– Вологодская школа, – улыбнулся Цыплаков…

Они выпили по чуть-чуть, закусили, и Цыплаков, жмурясь на солнышко, сказал:

– Вот, собственно, это и называется простым словом – счастье.

Пили и ели не спеша, комариков отгоняли.

– Перед вами, Юра, сейчас широкая дорога – в журналах вас уже знают, есть заинтересованные критики, нужно написать только что-то большое, я имею ввиду не по объёму, конечно, а по содержанию, как, например, Белов "Привычное дело", чтобы появился отклик широкий и всё будет, и книги, и всё. И одна эта вещь подтянет и всё остальное… Вы сейчас на старте…

– Я прочитал Кузнецова, – сказал Ершов.

– Ну, и как?

– Тяжёлое чтение, не для многих. Но мне было очень интересно.

– Напишите рецензию, я опубликую.

– Я попробую.

Начали подходить другие грибники. В их корзинах тоже было негусто, но всё же не как у Ершова с Цыплаковым – один гриб на двоих…

Обратную дорогу в электричке Ершов спал. И очнулся уже у города. Поезд переезжал по мосту реку, и хорошо был виден на берегу древний монастырь. В детстве Ершов часто бывал в нём, в то время там был музей. В стенах этого монастыря – могила Константина Батюшкова. И именно здесь просил похоронить себя Николай Рубцов – так и написал в записочке, найденной в его бумагах уж после смерти: "Похороните меня там, где похоронен Батюшков"…

На вокзале они расстались. Ершов втиснулся в троллейбус и вскоре уже выходил на своей остановке.

Жена с сыном и дочкой встречали.

– Папа, покажи грибок, – первым подбежал Коля, и Юрий Ершов подал сыну единственный белый гриб.

– Не густо, – сказала жена, заглянув в пустую корзину.

– Мама, – сказала полуторагодовалая Катя, державшаяся за мамину руку, – дядя, – поправилась, – папа! – теперь уж безошибочно сказала и засмеялась.

И они пошли к дому. Четырёхлетний Колька торжественно нёс гриб в вытянутой руке, и прохожие с улыбкой оглядывались на него…

А уже ночью, когда дети спали, а жена ещё что-то писала в своих учительских тетрадках на кухне, Ершов добрался, наконец, до "кабинета" – бывшей кладовки размером метр на полтора, но там между стенок вставлена столешница и на ней компьютер, а над "столом" до потолка полки заваленные книгами, журналами… Ну и табуреточка втиснута. Сел на неё Ершов. Вот перед ним книга Евгения Кузнецова "Быт Бога". Когда говорил Цыплакову, что попытается написать – лукавил, он уже точно знал, что напишет. Уже выписаны цитаты, уже многое обдумано, и теперь главное – начать.

И вчитываясь в цитаты, думая о том, что написал Кузнецов, понял, какой необходим эпиграф…

… Ершов уже и не удивлялся этому свойству памяти, подмеченному им ещё в детстве (может быть, это даже и не память – нечто другое), когда какой-то внешний или внутренний толчок: мысль, образ, слово, заставлял распутываться долгую нить…

И сейчас вспомнилась поездка в Пермь, возил своих ребят на первенство России по дзюдо. Поезд… впрочем, столько наезжено в поездах, что всё слилось в один огромный поезд… Поселили их в какой-то загородный пансионат. Там, в библиотеке пансионата и наткнулся на сборник рассказов и повестей Андрея Платонова, прочитал за один вечер и ночь. Лет десять назад начал читать Платонова с "Чевенгура" и – не пошло. С тех пор думал – не его писатель, не читал. И вот там, в Перми, открыл. Может, только для этого и случилась та поездка… Да – Платонов, и поразившая концовка одного из его рассказов: "Мне потому нехорошо, что я многое понимаю"…

Вот эпиграф для рецензии на роман Кузнецова…

А вот цитаты: "О, как мне всё ведомо…"; "Посмотреть друг другу в глаза означает целый поступок совершить"; "Мир делится не на страны, а на странные души. Вернее – не на стороны, а на сторонние души. И бреду, чую, сквозь дымки чужих душ"; "Сотворение мира – это давание миру названия"…

Ершов отложил записную книжку, вышагнул из "кабинета", прислушался – за дверью, где спят дети и жена, тихо. Достал из кармана куртки зажигалку и сигареты, вышел на балкон. Закурил.

Потемнела уж и белая ночь. Поздно. А город не спит – гудит проводами, котельными, машинами… И он, Ершов, не спит. И в недалёком, в общем-то, городе, возможно, не спит Евгений Кузнецов – думает, или пишет, или водку пьёт… Ведь как он писал свой роман – сказать всё и умереть, вот как. Так нужны ли ему ершовские рассуждения о романе?.. Но Ершову-то они нужны, именно поэтому он и пишет, не потому, что Цыплаков попросил…

…И уже включен компьютер, и Юрий Ершов, написав заглавие и эпиграф, гонит себя в первую строчку, пусть неуклюже-газетную – дальше, дальше!..

С ПЕРЕДНЕГО КРАЯ ИСКРЕННОСТИ
(о романе Евгения Кузнецова "Быт Бога")

Передо мной новый роман известного ярославского писателя Евгения Кузнецова "Быт Бога".

Сразу нужно сказать – это чтение не для многих…

… Ершов прекратил печатать. Что-то не нравилось в этом "сказать". Стёр. Написал – "оговориться"…

… Сразу нужно оговориться – это чтение не для многих. Начиная с названия, которое может показаться слишком смелым. Но не слишком, оно просто – смелое…

… Ершов "вошёл в поток", и теперь главное было не останавливаться….

… Рискованное. А разве возможно творчество (ведь настоящее творчество – это всегда создание собственного мира, и открытость этого мира для каждого способного в него войти) без смелости, риска, дерзания. Роман же Евгения Кузнецова – обострённый риск, обострённое дерзание. Как сказал сам автор – "с переднего края искренности"…

"Быт Слова" можно было бы назвать этот роман. Того самого слова, которое было вначале, и – авторского слова. "А я – слово, мне слово: сказал сам себе слово, и будто я уже окутан, объят, окружён этим словом и пребываю содержательно и исполнительно внутри его, этого слова"…

… Дальше, дальше! Не останавливаться!…

… В романе постоянное осмысление слова и себя в слове. И заставление читателя осмысливать это слово. Стиль письма Евгения Кузнецова близок к стилю Замятина или Платонова. Но, в отличии от них, Кузнецов не выдаёт читателю конечную формулу, а заставляет читателя совершить вместе с собой весь процесс нахождения этой формулы. Так читатель становится сотворцом автора… Если, конечно, захочет, если, конечно, сможет.

А сюжет романа (хотя это и не роман вовсе, но, о жанре – позже) прост. Но и в этой простоте, какая была бы находка для нынешних бойких детективщиков! Следователь. Его брат, известный в городе журналист, задержан по подозрению в каком-то преступлении (так ведь и не объяснилось в каком, но это и не важно, для Кузнецова неважно, и для тех читателей, которые решатся погрузиться в "Быт Бога"). Не сумев сразу помочь брату, а возможность была, следователь страдает: я тут, а он там – в "зверинце". Да и на него подозрение падает – почему не помог брату? Значит, тоже замешан. Ну, и люди вокруг – сослуживцы, родители, сестра, брат и его жена ("женабра")… И мучения, мучения героя в самом себе и во внешнем мире; поиск истины и поиск способа выражения истины.

"Истина всё равно невыразима.

Нет, выразима!

Истина – это потребность в истине".

Внешний сюжет в этом романе даже не каркас сюжета внутреннего (душевного, духовного), а мягкая пластичная оболочка, которая то растягивается в детство, в юность, то втягивается, вжимается в душу героя, в его цепкий взгляд в самого себя или во внешний мир…

… Очень хотелось курить, но Ершов гнал себя дальше, потому что уже видел, что дальше, и вот это видение – это и есть счастье творчества… И мыслишка о "покурить" – мелькнула и забылась…

…Главный сюжет – внутренний. Но не потому, что автору (герою) так нравится копаться в самом себе, рефлексировать. А почему? А потому, что он, автор (герой), стремится понять о жизни – Главное. Не больше не меньше – Главное. Всё. "Для того, чтобы узнать, как на самом деле – как в жизни на самом деле и даже во Всём, и видимом, и не видимом, на самом деле, – надо идти в самого себя".

А не гордыня ли это? Не самолюбование ли? Ах, мол, я какой, докапываюсь до – Всего… "За то меня все и недолюбливают: только что я со всеми и как все – и вот один и хоть бы мне что одному!"

Может и гордыня. Но это уже не читателю и не критику решать.
Бальмонт написал:

"Я проклинаю человечество,
Я от него бегу, спеша!
Моё единое отечество –
Моя бессмертная душа"…

… Цитата из нелюбимого, в общем-то, Бальмонта всплыла неожиданно, и, может быть, она неточна, но сейчас и не важна буквальная точность. Дальше!..

…Не от ненависти же, правда, ко всему роду человеческому это написано. А от ужаса за несоответствие человечества тому Идеалу, что дан ему Словом. И, прежде всего, за своё (моё) несоответствие.

Герою Евгения Кузнецова неуютно (мягко говоря) в мире, где: "Посмотреть друг другу в глаза означает целый поступок совершить". "Мир делится не на страны, а на странные души. Вернее – не на стороны, а на сторонние души. И бреду, чую, сквозь дымки чужих душ". Герой Кузнецова – человек понимающий, что: "Я тот, кто в мире, что не просто мир, а – мой мир, мой". И что: "Я в мире – побывать".

Какая уж тут гордыня – бесконечная исповедь, бесконечная молитва. За всех.

Вот и до жанра добрался. "Быт Бога" можно назвать и романом, и повестью, и даже рассказом. Но это – молитва.

И, может быть даже не понимая многого в этой молитве, можно сострадать этой молитве, вместе с этой молитвой. Но для этого нужно быть христианином, стать христианином или полюбить кого-то очень сильно.

За Кузнецовым повторю: "Грусть понявшего – для духа надежда". От себя добавлю: не только понявшего, но и попытавшегося понять.

… Ершов нажал на кнопку "сохранить" и выпал из своей кладовки.

Он курил на балконе. И только сейчас позволил себе думать о Кузнецове не как об авторе, на произведение которого он пишет рецензию, но и как о давнем заочном знакомом и давно любимом писателе.

Как поразил его тогда, лет десять назад, сборник рассказов Кузнецова "Храм на Марсе". Цыплаков дал, конечно, почитать. Они с Кузнецовым давние приятели…

Ершов замял окурок в банке из-под консервов. Вышагнул с балкона в кухню, попил воды из чайника, тихонько вошёл в комнату: Колька спит на диване, сбив одеяло в ноги, разметавшись; Катя в своей кроватке, тихонько посапывая; Вера спит на полу, на раскатанном матрасе.

Разделся, лёг рядом с женой, уснул, не дочитав мысленно "Отче наш".