Бабка Ядрёна

На чтение потребуется двадцать минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск        16+

 

 

 

 

 

На южной оконечности Байкала, в ста шагах от его вод, высится почерневшими от безвременья избами старая обрусевшая деревня. Бурятское название её давно утеряно, а нынешнее имя, на первый взгляд, двусмысленное и пугающее, вполне объяснимо и даже мило расхристанному лихолетьем русскому уху...

 

Нет-нет да и всполохнёт в какой-нибудь из печных труб дымовой искрой, закружит к небесам обетованным, давая знать наблюдателю, что и здесь, в этом уголке вселенной теплятся ещё чьи-то образы и подобия. И кто знает, может быть, ради этих нескольких неприкаянных душ и держится ещё в своем необъятном величии белый свет.

 

 

Вымокшие до нитки путники вывалились из топкой тайги на открытую и уже повечеревшую осенним небом местность. Обнадёженные одним уже видом жилых изб, по мшистой сопке сошли к первому же покосившемуся дому. Арестаул забарабанил кулаком в дверь, выкрикивая хозяев, а Валентина, прислонившись рюкзаком к бревенчатому срубу избы, облегчённо и молодо выдохнула:

– Приехали.

– Ау-у! Есть кто живой?

Басый голос Арестаула, кажется, не оставлял шансов не быть услышанным^[1].

 

Оказалось не заперто. Вошли, через сени, нащупав в темноте двери, попали в горенку,^[2] – хоть какое-то прибежище измотанным тайгой троим незадачливым странникам. В комнате разглядели две длинные скамьи, а за ними и большой рубленый стол. Зажгли примус, скинули поклажу с продуктами и гидроприборами. Нехитрая мебель хозяев показалась нам добротной, срубленной умелыми руками, кажется, из местного кедрача, только весьма уже почерневшей, то ли от долгой службы, то ли от вынужденного одиночества. В правом углу разглядели и аккуратно срубленную дощатую лежанку, рассчитанную на две деревенские персоны. Хозяева, надо полагать, в последние годы жили по-старчески, уже без отпрысков. Стол накрыт вязаной скатертью. От огненных языков зажжённого примуса по стенам заплясали чудные тени. Арестаул выругался:

– Осиротела деревня. Некому приглядывать, хозяйство держать. Старики умирают, а поросли не до отцовских идеалов. Президента второй раз выбираем, а толку нет. Нет реальной власти у Бори, а без неё не то что деревню, семью не спасёшь.

 

Я встряхнул рюкзак, достал штатную поллитровку ‒ универсальный рецепт от начальника нашей экспедиционной партии Сергея Сергеевича Гинко, вопросительно глянул на Валентину. Имеются, конечно, у нас и другие, заштатные поллитровки, но закуска в таком деле всегда обязательна. В какой-то мере слова Арестаула и меня касаются. Я ведь тоже Борис, и тоже выбирал тёзку на второй срок. Пока в котелке закипала вода, Валентина накрыла стол-самобранку: яйца от бурятских несушек, бутерброды с толстым слоем местного коровьего масла, солёные огурчики... Голод своё берёт. Шутка ли, столько прошагать по сырой-то тайге с её нескончаемыми сопкам и топями, да ещё с насквозь промокшим оборудованием! Пока к Шаман-камню вышли, все сапоги истёрли. В общем, сидим теперь почти что в тепле, перекусываем чем бог послал, истории из жизни нашей хлопотной вспоминаем. Арестаул, вот, не устаёт повторять на полном серьёзе, мол, когда хочешь сказать про яйца, не забывай, что они именно куриные. А я говорю, что женщина в походе – самое милое дело. Как наша вполне себе совершеннолетняя сослуживица, лаборантка-отличница Валентина Золотухина. С такой и горе нипочём: и накормит, и уют создаст, и всё такое.

 

– Ты бы, Арестаул Юрич, свой-то анекдот рассказал, – я глотнул беленькой и подставил ему стакан, – у тебя всегда интересно получается.

– У меня, – перебил Арестаул звонким баритоном, – только очень страшные истории остались. Которыми ещё при Бабаёшке детей пугали. Вот, возвращается как-то Яга из аптеки с усиливающим средством для своего Змея Горыныча. Смотрит, а Иван этому самому Горынычу одну за другой бо̀шки рубит. Отрубит одну, две другие ещё более могучие вырастают. Отрубит эти две, десять новых появляется. Обрадовалась бабка такому делу, да и заорала что есть мочи: «Ваню-юша-а-а! Ты ему письку, письку рубани!».

 

Арестаул знал, что говорит, он у нас в отделе знатоком фольклора числится. Старший научный сотрудник, но в вопросах народной жизни и разных там прибауток нет ему равных.

– Вообще-то, раньше Баба-яга такой старой не была. Это только в сказках её старухой сделали. А была она молодой и сексапильной дамой-искусительницей, в курью избу свою молодых невинных парней заманивала. Они на печи ума-разума набирались. И не была она вредной, как теперь рассказывают, дела свои тихо делала, без суеты и торопливости, со вкусом. А вы думали, отчего на Руси в каждой семье так по многу детей носами шмыгало? И не в жерле печи лесная искусница себе обеды готовила, а прямо поверх печи. Там хоть и тоже жарковато было, зато помягче, и костям приятнее. Парни от нее мужчинами уходили, семьи крепкие создавали. Детям сейчас не расскажешь такую сказку. Жуткая история получается. Она ведь за детородство отвечала и семьи опекала. Нет, реальная баба была, не сказочная, как теперь. В святцах женское имя её на букву Е стояло, между прочим...

 

Арестаул не успел договорить, как из дальнего угла горенки донесся до нас чей-то стон, будто кто жалостливо на помощь позвал. Может, кот приблудный завыл, а может, и показалось нам. Глянули друг на друга, плечами пожали. Дом-то, вроде, пустой. Я решил, что осмотреть вторую, тёмную половину комнаты всё же надо, и пошёл на голос. Обшаривая углы, в самом дальнем конце нащупал тряпицу, вроде занавеси, подвешенную на бечёвке, отодвинул её и стал приглядываться. И вижу, вроде, печь большая передо мной, как бы встроенная в стену, а поверх, на полатях, вроде, старуха лежит. Неправдоподобная, точно мёртвая. Ровненькая, как доска, худая, морщёная и как есть макияжем не накрашенная. На вид лет двести, и не дышит.

 

– Мы из Ленинграда, гидрологи мы, – говорю тихо, не хочу покой в избе потревожить. И добавляю для смелости: ‒ Вы отдыхаете?

 

А сам гляжу в сторону смеющихся приятелей и думаю, может мне попугать их этой старухой? Дурак, одним словом, был. Вот, притащу им бабку, усажу за стол и скажу, что мумию нашёл, что там, в подвале, таких много ещё. Целая деревня. Пусть идут сами посмотрят. Да только сразу за мысль дерзкую и поплатился. Прямо в ухо мне кто-то и говорит: «Помираю я!». Гляжу, а у покойной вроде как веки дёргаются.

 

– Экий день пошёл, а сучата всё не едут. Телехрамму ещё по весне дала.

 

Должно быть, хорошо меня тряхануло, раз я мёртвой отвечать стал:

– Погодите умирать, – говорю, – нам переночевать у вас надо.

 

Старуха отвернулась, сухо плюнула.

– Не могу. Богохульное дело. Помыли уже меня!

– Как это помыли? – спрашиваю, а самого оторопь не отпускает.

Не верится мне, что с живым человеком разговариваю. Не может быть жизни в тщедушном теле. Слышу только, как где-то далеко-далеко Арестаул страшилками своими Валентину стращает. И опять рядом со мной голос:

– Бабы из деревни и помыли.

У меня перехватило дыхание.

– Так вы м-м-мёртвая?

– Мертвее не бывает. Старуха прищурилась.

 

В этот момент мне прислышалось, что кто-то зовёт меня по имени.

– Ну, чего там, Борька, сам с собой, что ли, разговариваешь?

– Ну, ладно. Ты тут самый шустрый. Слазь-ка в погреб, увидишь там бочку с омулем.^[3] Ты голову-то ему оторви и губы намажь.

 

Хотел я спросить мёртвую, кому губы-то намазать, да та опять отвернулась.

 

Полез я в бабкин погреб, ‒ тут, у печки оказался, ‒ бочку с рыбой в темноте-то вскрыл, а оттуда вонища, хоть противогаз одевай! Ну, я словчился, голову рослой рыбёхе оторвал, ‒ а что делать? ‒ и кровью начал старухе губы мазать. А у ней прямо на моих глазах лицо молодеть стало. Даже всполохов примуса хватило мне, чтобы разглядеть, как порозовела бабка, морщины начали разглаживаться. Вот тебе, ядрёна вошь, и таёжный макияж! Я потом долго, когда наша экспедиция на Васильевский остров вернулась, Валентину поддевал, мол, не хочешь стареть, так держи дома бочонок с омулем, будешь до самой смерти примолаживаться да гостей угощать.

 

Впечатлился я бабкиной перемене, думал даже помочь ей с печи слезть, а она:

 

– Слышу, девка у тебя сидит. Так ты при ей-то не лапай меня!

 

Вот тебе и старуха!

Снял я бабку с печи, как родную, не лапая. К общему столу принёс. А весу-то в ней ‒ пуда полтора, не больше. Валентина, как увидала нас, ахнула и за «покойницей» сразу ухаживать принялась.

‒ Ядрён-батон! – завыл Арестаул. ‒ Где ж ты эту старую откопал? Кожа да кости!

Вспомнил я про свою дерзкую мысль, да постеснялся сказать. Вроде как дышит хозяйка.

А старуха даже и не глянула на него, только пригубила чуток беленькой из подставленного ей стаканчика, а вместо закуски неожиданно для нас вдруг запела частушку:

‒ Мы девчата с Ангары, налетаем стайками, вылезайте мужики с задранными майками!

 

Мы переглянулись. Я прыснул. Арестаул замахал руками:

‒ Ого-го! Стриптизёрша какая!

 

Хозяйка оказалась женщиной прямодушной, нрава простого, но доходящего и до неприкрытого естества. Так может вести себя человек, которому уже нечего терять. Рассказы о своей жизни, о выросших детях, а особенно эти откровенные частушки, которые весь вечер она нам пела, уже на самых первых своих куплетах заставили бы покраснеть и самого Майкла Джексона. Старуха даже не пыталась никого смешить, разве что могла вдруг оскалиться в порыве какой-то, только ей ведомой внутренней эмоции, но при этом всеми своими повествованиями доводила нас до слёз. Пила мало, можно сказать, совсем не пила, только иногда прикладывалась губами – язык смачивала. Сказала, что не бабье это дело водку пить. Арестаул подливал по капле, да подзуживал:

‒ Печь-то у тебя, хозяйка, смотрю, ещё не топлена, поджаривать нас не собираешься?

Первое время бабка ничего не отвечала Арестаулу, но теперь вдруг вставила:

– А ты, никак, обиженный!

 

Мы удивлённо переглянулись, – о чём она?

– Имя-то у тебя какое репресное. Арестаулом-то, поди, в тюрьме назвали?

 

Бабка костяшками пальцев отщипнула себе желтка от куриного яйца.^[4] Пошамкала дёснами.

– У мужа-то моего по пачпорту тоже Пролетарий записано. Затравили по молодости-то. С Бурмистровым Генкой шкодником ещё пуже стрелялся. Но я его всегда Прошей или Баяртаем звала, когда ласковый был. А сама я за всю жизнь никому не давала. Только Проша меня и брал. Такая-то хуули…^[5]

 

Хотел было Арестаул вставить бабке о своем библейском имени, что никакое оно не пролетарское и не репрессивное, но та ему не дала. Не знаю, откуда у столетней старухи память на частушки. Куплетов сорок ангарского разлива спела она нам за этот вечер. С особым мотивчиком, которого я больше в своей жизни никогда уже не услышу. И всё, почти всё я на удивление легко запомнил. Не знаю, наверное, это, как у Есенина, чем откровеннее, тем ближе к сердцу.

 

Все хотят на мне жениться,
Требуют определиться!
Реку кто переплывет,
Тот и сядет в вертолёт!

Ангара широкая,
Стужая, глубокая!
Полезайте, парни, в воду
Языком не цокая! 

Набралося мужиков,
Что не стираных носков!
Возвратилась вся орава:
«Выполняй, коль обещала!».

Обещание сдержу –
В вертолетик посажу!
По такому случаю
Не жалей горючего!
 
Заливай по полной бак,
Дёргай вентиляторы,
Налегай, коли мастак
На амортизаторы!

 

 

Об авиатехнических познаниях старухи не трудно было догадаться. Она успела рассказать, что муж её, Пролетарий Иванович, учился когда-то на промышленника в Иркутске, ещё до начала строительства ангарской гидроэлектростанции. Потом нижние избы деревни из-за подъёма плотины изрядно подтопило, и пришлось Пролетарию Ивановичу даже помогать выездным строителям в качестве бригадного плотника. Ценили мужа, золотые руки.

 

Но вот откуда в бабкиных запевах такие складные образы, понять было невозможно. И что интересно, за минувшие с той экспедиции добрых полтора десятка лет не забыл я, кажется, ни одного из бесстыжих её куплетов. Кажется, разбуди меня ночью, и любой без труда вспомню. Видать, самое дорогое сердцу и сохранилось. Все фривольные места в рассказе я, конечно, заменил на пристойные. А то ведь читающая нынче поросль не поймёт, скажет, опять предки не тому учат. Но даже и в таком урезанном виде, при одном только воспоминании бабкиных частух нет-нет да и всколыхнётся что-то во мне.

 

Старуха смочила язык, смешно пошамкала губами. Не знаю, замечал ли кто-то, кроме меня, что и среди даже очень старых встречаются люди с эротической задоринкой. Что среди женского пола, что среди нас, мужиков. Вот, посмотришь на такую бабку, и сразу видишь: у ней и перед смертным одром не всё потеряно.

 

Плачут девки, на деревне
Не осталось мужиков!
Дед Николка, хоть недолго
Походил бы без штанов! 

Окружили бабы деда,
Охолили пузики:
Кто найдет у деда это,
Та и сымет трусики! 

Ох, привадила тебя
Я к десертным радостям
Всё, до свадьбы нифуя
Не получишь сладостей!

 

Арестаул хохотал от души, как африканский слон. Краснел, отводил взгляд от Валентины, которая и без того уже вся зарделась. Сказал, что таких крепких выражений от хрупкой женщины никогда ещё не слышал. Усталость у всех как рукой сняло. Тут и сам Арестаул, улучив момент, вставил свою частушку:

 

Отвезу свою Елену
В Копенгагину и в Вену
Пусть увидит как в Европе
Бабы зашибают попой!

 

Арестаул ржал, всё больше и больше подстёгиваемый беленькой.

 

Вот додуматься-дожить –
Телевизором купить!
Я б и так тебе дала,
Только зря потратился!

 

Получилась нескладуха. Ни в какое сравнение с бабкиными ладными частухами! В другое время и в другой кампании Арестаул точно бы опростоволосился. Но теперь даже и глупая нескладуха оказалась к месту. Так и сидели мы с бабкой-певуньей допоздна, с мёртвой-то.

 

Никакого с Ваней ладу,
Жаль, что поженилася!
Где бы ни увидел милый,
Там и завалилася! 

Загляделась в потолок,
Навалился, как мешок.
Только повернулася,
Сзади сразу сдулася!

 

Есть бабка ничего не стала. Видать, и вправду нынче помереть решила. Валентина предложила ей сыновей её разыскать, поторопить с приездом, но та от помощи отказалась. Только губы старушечьи поджала да головой брезгливо мотнула. Кто помнил, затягивал свои частушки. За старым столом, в компании певуньи-покойницы, с виду серьёзной, но такой уморительной со стороны, с легким сердцем, как дети принимали мы всякое глупое слово за добрую шутку.^[6] Кажется, в этот вечер и Всевышний в своих чертогах мог позавидовать нашей беспечности и смешливости. Когда даже постыдное целомудренно, а жизнь и смерть ничем не отличимы, кроме своих непонятных имён. Не смеялась только старуха. Если бы у нас было время понаблюдать, мы бы заметили, что при всей своей невозмутимости она всё пристальнее поглядывала на нашего Арестаула.

 

На скамеечке сидит
Заскучавши Моника,
У меня давно стоит
На печи гармоника! 

Пощипаю песнею
За фактуру Монии
Приведу голубушку
В полную Гармонию! 

Дом Маришка подметает,
Взгляд Иван не отрывает.
Кличут уж соседи к чаю,
Но Иван не замечает. 

Сколько раз жена нагнётся,
Столько ей и достаётся.
Людям – впечатление
Деткам – День рождения!

 

А муж-то твой, поди, в частушках души не чаял? – спросил Арестаул.

– Проша частушек не любил, – вздохнула бабка. – Насчёт моралей стро-огой был! – Старуха смотрела ему прямо в глаза. – Коли услышит, что пою с бабами, сам не свой становится. Оттащит меня куда-нибудь в укромное место и наказывает, наказывает. Пока все бока не промнёт, всё наказывает. Такой строгой был.

 

Старуха смочила губы и закончила начатую до того частушку уже от имени жены Ивана Маришки:

 

«Хоть и много в доме крошек,
Подметать полы не брошу!
Баба я работная,
С детства чистоплотная!».

 

– Не любил, значит, супруг твоих весёлых частушек, лютовал? – подначивал опять Арестаул.

– Говорю же, услышит, что пою, хватает и тащит. Всю меня бывало так изнакажет, так изнасильничает, что потом с неделю петь не могла. Не любил Проша частушек. На морали строгой был.

 

Скажу, что и я тоже знал несколько, как мне думалось, остреньких частушек, и даже попытался вставить их в общее веселье:

 

У Натальи именины.
Принесем пирог из глины.
Пирогом намажется,
Девою окажется! 

Ах, не верьте, бабы, Светке,
Кареглазой бестии!
Мужиков своих спасайте
От ее суггестии!

 

И всё же. Наши попытки переплюнуть мёртвую старуху были тщетными. В художествах мы все ей уступали. Полагаю, частушки её ходили по деревням байкальским издавна, приспосабливаясь к новым властям и веяниям. Но сама их срамная, по меткому выражению Арестаула, суть, думаю, оставалась исконно нетронутой, как и сами невесты в русских деревнях до самого своего законного брака с любимыми. Весёлость веселостью, но жизнь ею не перешибёшь.

 

Назидала мать поленом:
«Не садися на колени!»
Он позвал, ну, я и села,
Тут же забеременѐла!

Ой, зовите, девки, Толю,
Я под впечатлением!
Пусть опять поканифолит,
Выпустит давление! 

Попросите Михаила,
У меня в сенях скрипит.
Надобна мужская сила,
Пусть часочек покряхтит! 

Захочу поговорить
Губы не смыкаются!
А потом же сам, насильник,
Глупой обзывается! ...

 

Спустя время, когда мы вспоминали тот вечер, Арестаул, как знаток деревенского уклада, сделал авторитетное заключение. По нему выходило, что бабка эта на нашем пути оказалась неслучайно. И бабка ли это была на самом деле? Как ещё объяснить, что вскоре после этой встречи к Арестаулу вернулась его бывшая жена, он снова подружился с дочерью, а у любимицы нашей Валентины ни с того ни с сего вырос живот?

 

В тот вечер и Валя, не сразу, но весело запела:

 

Поутру любимый грозен,
Настроением серьёзен,
Я пылаю от тоски –
Потерял Андрей носки! 

Позову-ка гармониста,
Пусть с тоскою справится,
Ведь не зря я на деревне
Первая красавица! 

Угощу тебя блинами
На слоёном тесте я!
Чтобы сделал предложенье
Стать твоей невестою!  

Дам я Ане, Аннушке
Бриллианты-камушки!
Аня камушек возьмёт
И с собою позовет! …

 

Что на неё, молодую, нашло, не знаю. Валентина, конечно, девушка контактная, но чтобы так откровенно! И ведь не пила с нами, только вид сделала, что пригубила. Говорила, в Питере у нее свой молодой человек был. Планы строила. Но что-то у них не сложилось.

 

Старуха громко выбранилась, откровенно глядя в глаза Арестаулу:

‒ Намайе сэбэр хүн!

 

В общей суете и смехе мы не придали выкрику старухи особого внимания. В её словах слышались простые русские слова, и мы прекрасно понимали, что они означали. Что-то наподобие «намойтай сэбе хун», только более внятно по буквам. У всех давно заплетался язык, от выпитого кружило головы, и эта невинная ругань старухи казалась нам не только уместной, но и приятной на слух. Она что-то сказала ещё, в подобие прежнего. И наши развесёлые головы по-прежнему слышали русскую речь. Спев ещё частушек, бабка решила перевести дух, и перешла на свои далёкие вспоминания. Толком понять её было трудно, всего у ней в рассказе было понамешано:

– У Сашка̀ Бурмистрова в тайге-то семьсот писят капканов было, на соболёв. В июле жара, плюс тридцать пять. Ветра нету, а трава шевелица. Коров стрелял, чтобы меньше возиться с ними, хлеб продавал заблудшим туристам... Допродавался. Базедовая болезнь у него пошла. Глаза выпучит и пугает наших баб. А его самая первая жёнка носилась, будто косуля по пригоркам, высматривала девок его. Хоть и не жених уже, а трава-то шевелица. А ветра нет. Нет ветра-то, а она шевелица…

 

Бабка как будто притихла. Помолчала. Арестаул разливал. Но потом вспомнила что хотела, и с озорной грустью запела:

 

Вечерком в кустах у клуба
Видела чудно̀е чудо:
Семь кустов шевелятся,
Прямо аж не верится! 

Я чуть-чуть дала милёнку,
Думала, начитанный.
Он всю ночь топтал шпионку
Гитлер невоспитанный!

 

Вздохнула.

‒ Нету мово Проши, нету Баяртаюшки, некому мои частушки послушать… Трое сучат, в городе мычат^[7]… Ну, хоть бы мане-енько подуло! Ни в какую! А трава-то как шевелица! Ох, ох! Да по всему Байкалу-то поскрёбыши бегают, вылитые бурмистрики! Он ещё, когда пацаном был, два месяца в берлоге жил, от отца сбежал, двенадцать лет от роду! Харахтер. Отец-то тоже хозяином тайги до него был. «Ещё сбежишь, моя пуля тебя достанет!». «А тебя – моя!» – не унимался меньший Бурмистров. Ворошиловым стрельцом и прозвали...

 

Стал Гаврилушка хитрить –
Хочет лампочку вкрутить!
У меня с девичества
Нету электричества! 

Вздумалось Василию
Применить насилие!
Не понять мне этого –
Я и так раздетая!

Так с твоей горюньей-Дашкой
Приключится ерунда,
Что ж ты в щеку всё целуешь,
Будто больше некуда?

 

Долго сидели мы с умершей старухой, хорошо сидели. Ушла и штатная Сергея Сергеича, и запасная поллитровка. Старуха вроде бы уже и не старуха вовсе. На Арестаула омолодевшей бабой смотрит. Вот-вот позовёт...

 

Я полезла на чердак,
Ты стоишь под лестницей,
Ветер платье задирает
У твоей кудесницы 

Вот, на крышу слазала,
Платьице измазала!
Пока передева̀лася,
Брюхатою осталася!

 

Старуха, как показалось, подустала, глаза закрыла. Опустив голову, медленно, в такт замотала ею из стороны в сторону.

 

Я невестою была,
Да, вот, двойню родила!
Тѐперь замуж не берёт,
Помешал ему приплод! 

За тобою я слежу,
Глаз теперь не отвожу,
Знаю я твою охоту,
Всё детя̀м порасскажу! 

Я ж не зря тебя любила ‒
Полна хата детушек!
Коль тебе не угодила,
Помни и про хлебушек!

 

Очень удивили меня частушки религиозные. Оказывается, и такие бывают. Запомнил я их такими:

 

Вы поёте несерьёзно,
Как не православные!
Разве в пост такое можно –
В сексе видеть главное?! 

Всё равно сыщу тебя,
Хоть на Пасху с Троицей!
Да с дитём и Божьи двери
Для меня откроются!
...

 

Уж не знаю, как спалось Арестаулу в эту разудалую ночь на печи, куда его затащила старуха (сам-то я, как сейчас помню, с Валюшей до самой до полуночи о том о сём проразговаривал), но в какой-то час гудящий баритон товарища и вправду утих, будто кем-то присмирённый, а от бабкиной печи вдруг повеяло таким теплом, словно вторую половину этой безвинной ночи кто-то усиленно её протапливал. Однако могу поклясться, с лежанки, рубленной строгим мужем бабки Ядрены, что в другом углу комнаты, ни я, ни Валенька точно не слышали к тому никаких признаков…

 

Деревня эта, кстати, так и называлась тогда ‒ Покойники.

А теперь, вот, Солнечная.