Житие грешника

Ник открыл глаза и сладко потянулся. Хрустнули, пробуждаясь, заспанные косточки. Юноша почувствовал во всем теле тяжесть и ломоту, он сидел на деревянной скамейке пенсионного возраста, которая по складу своего характера и богатого жизненного опыта недолюбливала любое проявление доверия к ней. Скамейка была такая же невзрачная, потрепанная, как и тот забытый богом полустанок, на котором, по всей видимости, она прожила всю свою сознательную жизнь. Ник потихоньку стал приходить в себя, стараясь понять, где он и как сюда попал. Вокруг стояла странная, непонятная, пугающая тишина. Не было слышно звона рельсов, возбуждающихся от топота железных колес, не пели птицы, не шумел лес, даже жужжащих мух, и тех не было. Вдруг Ник увидел, как навстречу к нему по перрону приближается хромая собака. Она остановилась напротив юноши и посмотрела на него, каким-то очень печальным, глубоко осмысленным, человеческим взглядом, и в этом взгляде читалась какая-то скорбящая жалость. Кобель, слегка запрокинув голову, провыл пару нот из собачьих траурных песен, и, не допев до конца даже первого куплета, захромал дальше. Довольно странная собака, подумал Ник, однако в этой странности есть свои плюсы. Плюсы в том, что если есть собака, пусть немного странная, значит, где-то поблизости должны быть люди. Этот пес не походит ни на волка, ни на дикого австралийского динго, вполне обычный представитель породы двортерьеров, облезлый, флегматичный и вечно голодный. Ник встал, закурил сигарету, взглядом провожая хромую собаку, прошелся по перрону, посмотрел в одну сторону, затем в другую. Параллельные линии рельс, нарушая все законы евклидовой геометрии, сходились друг с другом по обе стороны горизонта. Ни поезда, ни гудка, ни дрезины, ни людей, ни животных, даже собака – и та куда-то запропастилась.

– Здорово, мил человек, – прозвучало из-за спины.

Ник повернулся на голос. Перед ним стоял невысокого роста человек лет пятидесяти, слегка подлысоват. Одет он был в форму дорожного рабочего: оранжевый жилет, рабочие штаны и куртка, на ногах кирзовые ботинки с небрежно завязанными шнурками. Мужичок как-то странно улыбался, поджав губы и выпятив подбородок, однако прищуренные глаза его совсем не проявляли никакой радости, а, напротив, были внимательны и осторожны, словно детально изучали попавшийся им в поле видимости объект.

– И как это угораздило тебя забрести к нам, в экую глухомань?

Ник попытался напрячь свою память и вспомнить хотя бы что-то, что привело его сюда. Голова была пуста, словно бы оттуда все выкачали неким шлангом, лишь шум морских волн, доносившийся из приложенной к уху раковины.

– Не знаю, не помню... А когда поезд?

– Поезд? Долго тебе его ждать придется.

– А сколько?

– Да, почитай, не меньше вечности, бедолага.

– Ну сегодня будет или нет?

– Это вряд ли. Скорее всего, ни сегодня, ни завтра, боюсь, что для тебя уже никогда не придет.

– Вот так номер. А до ближайшего населенного пункта далеко?

– Чего далекого, вот он, позади тебя.

– А транспорт какой-нибудь ходит?

– На кой тебе транспорт-то, тут рукой подать.

– Куда подать?

– Куда тебе надо, туда и подать.

– В том-то и дело, что мне домой надо.

– Ну вот, до дома тут пять шагов.

– До какого дома?

– Как до какого, до любого.

– А мне нужен мой, мой дом мне нужен. Мне не нужен любой.

– Чего кричать, я не глухой. И до твоего рукой подать, да вон он, на горке возле речки.

– Стой, мужик, я чего-то в толк не возьму, ты заработался или болен серьезно? Я имею ввиду, психически ты в порядке? Какой на хрен мой, какой на хрен на горке, где я в обще, что, черт возьми, происходит?

– Ты бы, дурачина, не орал почем зря и не кочевряжился, а то... В общем, сам увидишь, и поосторожнее со словами, следи, что говоришь, и без толку не чертыхайся.

– Ясно, а люди здесь кроме тебя есть?

– Люди, говоришь? Ну, можно и так сказать, хотя это не совсем правильно.

– Ладно, старик, оставь меня, я поезд подожду.

– Ну что ж, дело хозяйское, авось и повезет, как говориться чем... Ну да ладно. В общем, долго тебе ждать придется.

– Ничего, подожду.

– Ну-ну.

И старик удалился восвояси, будто и не было его вовсе. На душе у Ника было так же пустынно, как и вокруг него. Он молча сидел и рассматривал рельсы, пытаясь восстановить в своей памяти картину нескольких последних часов. Но словно густой туман накрыл его сознание, и нельзя было разглядеть в нем даже собственного носа.

Много ли, мало прошло времени с тех пор, как ушел старик, Ник никак не мог определить. Казалось, что старик только что был здесь, и в тот же момент какое-то шестое чувство говорило о том, что промчалась целая вечность. И вдруг эти два ощущения, словно два водяных потока слились воедино, образовав небольшое болото стоячей воды, в котором отражалась бездна, не имеющая понятия о пространстве и времени.

– Что же, черт побери, здесь происходит и где я?

Осознав всю бессмысленность дальнейшего ожидания, Ник направился в сторону селения на поиски живых существ.

Деревушка была небольшая, домов на десять, но дома эти стояли как-то обособленно друг от друга, не так, как в обычных деревнях, в ряд, забор к забору. Эти домишки заборов не имели, но вокруг каждого был довольно большой пустырь, поросший буйной растительностью. И вообще, создавалось такое впечатление, что здесь не то что никто не ездит, так как не было ни одной накатанной колеи, но и вообще не ходит, тропинки тоже отсутствовали. Ник пробрался сквозь густую, приторно пахнущую растительность, подошел к первому попавшемуся дому и постучал в дверь. Не дождавшись ответа, он решил войти внутрь. Чуть приоткрыв дверь, Ник спросил: "есть кто живой?"

– Давно ничего подобного не слышал, – раздался противный скрипучий голос.

– Простите, я здесь случайно, мне бы хотелось узнать, как можно до ближайшего города добраться? – обратился Ник к голосу.

– Что ж, входите. Правда, у нас это не принято, визиты к гостям, но вы, должно быть, новенький, – из густого мрака навстречу Нику вышел сгорбленный, тщедушный старичок с противной козлячей бородкой и нелепым пенсне на носу.

Он взял Ника за локоть и провел вглубь комнаты.

– Здесь так не принято, но уж коли вы пришли, я покажу вам свою коллекцию женских грудей. Всю свою сознательную жизнь я положил на их изучение, на алтарь их сосочков, так сказать. Вот смотрите, тут у меня разные экземпляры девственных грудок, вот это еще только начинающие формироваться. Пройдемте дальше. А вот это – уже вполне зрелые, но еще не рожавших девушек, заметьте, девушек, целомудренных. А вот этот стенд очень интересный – груди беременных. Видите, они кажутся слегка опухшим. Так оно и есть, грудь беременной женщины набухает, соски увеличиваются и слегка темнеют. Смотрите, смотрите, видите, а вот тут уж просто чудо, моя гордость, груди кормящих мам, это просто шарман, само великолепие, не правда ли? Ну, а там дальше – груди рожавших, слегка обвислые, ну и далее – сморщенные и висящие, словно уши спаниеля, груди старух. Я серьезно занимаюсь этим, у меня много фотографий деформированных грудей каменных Венер палеолита. Для тех людей это было символом плодородия, они поклонялись грудям, как божеству. Да что там говорить, это и было божество. Женская грудь – вот божество во всем его великолепии. Что вы, молодой человек, женская грудь – это совершенно сказочное, умопомрачительное, загадочное и завораживающее создание.

Нику стало не по себе от вида этих мясных деликатесов различной формы и конфигурации, с большими и малыми сосками, торчащими и словно впечатанными в округлую плоть, все это напоминало некий тематический музей со стендами, картинами, скульптурами, пояснительными табличками.

– Впечатляет, – совершенно потеряно пробормотал Ник.

– Что вы, не просто впечатляет, а завораживает, это же одно из величайших творений, великая загадка природы, до конца так и не изученная. Всем кажется: ну, грудь. Грудь – чего в ней интересного, подумаешь, молоко дает и все. Нет, молодой человек, не все. Помимо молока и внутреннего обустройства, женская грудь оказывает вполне реальное магическое воздействие на человека творящего, на человека искусства. На протяжении всех времен человечество заворожено обращало свои взоры на этот прелестный женский орган, и тянуло к нему свои дрожащие от возбуждения руки. Посмотрите, сколько художников, писателей, поэтов воспевали в своих бессмертных произведениях женские груди. А вы, вот вы, скажите мне, разве не рисовали в отрочестве украдкой их, тщательно вырисовывая сосочки, и разве не возбуждались от этого? Видите, даже в невинном детском рисунке, на котором изображена даже одна женская грудка, пусть неправильной формы, пусть уродливая, но все равно присутствует нечто демоническое и притягательное, заставляющее трепетать и душу, и тело.

– Я, собственно, к вам вот по какому делу, – перебил его Ник, – подскажите, как до ближайшего города добраться?

Восторженный, импульсивный старичок, который прыгал вокруг своих экспонатов словно молодой козлик, вдруг как-то резко напрягся, прищурился и даже словно бы изменился внешне, вновь приобретя вид старой развалины.

– Это вам в тот дом, что за деревней на холме, там все объяснят, а я, извиняйте, времени нет, так что ступайте, ступайте.

Он вновь взял гостя за локоть и элегантно выставил за дверь.

"Какой-то бред собачий", – думал Ник, приминая ногами траву. – "Заходить в другие дома, судя по обстановке, смысла нет, должно быть там такие же сумасшедшие проживают, а то и хуже".

Он направился прямиком к домику на холме.

Свежий запах сочных трав щекотал нос, ласковый ветерок трепал его волосы и гладил лицо. Ник шел, приминая ногами кричащую буйством красок и сложной изысканностью ароматов растительность, под мерное, однотонное стрекотание кузнечиков. Однако все это благолепие никак не трогало душу юноши, его голова кишела разными черными, тревожными мыслями.

Добравшись до избушки на холме и поднявшись по ступенькам на ветхое деревянное крылечко, Ник хотел постучать, но совершенно неожиданно дверь распахнулась настежь.

– Входи, не бойся, – раздался из глубины помещения чей-то голос.

Ник осторожно переступил порог и оказался в довольно маленькой, но уютной комнатке. Там стоял письменный стол, на нем зеленая лампа и груда исписанных бумаг, за столом сидел человек вполне обычной внешности и курил.

– Проходи, присаживайся, – он выпустил тонкую струйку ароматного дыма, – кури, если хочешь, вот сигареты.

– Спасибо у меня есть. Я бы хотел вас спросить... – робко пробормотал Ник.

– Я знаю, о чем. Но не спеши, у тебя еще будет время для вопросов.

Мужчина встал и направился в глубь комнаты.

– Поставлю чайник. Ты как, чайку с дороги не желаешь?

– Спасибо, я бы не отказался от чего-нибудь покрепче, а то голова идет кругом, уж больно много всего за один день.

Мужчина не отзывался, казалось, он куда-то пропал, а, может, его и вовсе не было. После всего пережитого Ник был готов поверить всему, он даже грешным делом подумал, что малость рехнулся и все это ему только чудится или снится. Ник огляделся вокруг. Ничего экстраординарного, обычная деревенская изба, толстые серые бревна, посаженные на паклю, низкий закопченный потолок, грязный замасленный пол, словно в школьном спортзале... Довольно скромная, аскетичная обстановка комнаты навевала по истине дьявольскую тоску.

Вдруг как-то неожиданно вновь появился этот странный человек, в одной руке он держал две кружки, в другой – чайник.

– Ты не рехнулся и не спишь, – спокойно сказал он, поставив стаканы и чайник на стол, – с тобой не может случиться ни то, ни другое, так как тебя нет.

– Что это значит? – испуганно и в тот же момент удивленно спросил Ник.

– То и значит, но стоит ли забивать этим голову?

Он разлил по кружкам противного желтого цвета жидкость, один стакан взял сам, другой протянул юноше.

– Давай лучше выпьем за встречу.

Это прозвучало так, словно они были знакомы уже не один год, просто долго не виделись и вот, наконец-то, судьба их вновь свела вместе.

Ник взял стакан, заглянул в него, как в бездонный колодец, и ему показалось, что он увидел там звезды.

– Что это?

– То, что ты просил, – сказал странный человек и протянул стакан для того, что бы чокнуться.

– Простите, но я ничего не понимаю. Я не знаю, где я, кто вы, что это за пойло, которым вы меня пытаетесь напоить, эти странные загадочные фразы о том, что меня нет, о том, что я не рехнулся и не сплю, я не понимаю. Вы говорите так, как будто знаете меня что ли, или?.. Что происходит, скажите мне, или лучше скажите, как я могу попасть в какой-нибудь город. Транспорт здесь есть? Машина, лошадь, паровоз, дрезина, что-нибудь, на чем можно бы было уехать отсюда?

– Не кипятись, сейчас все объясню.

Он отхлебнул из стакана жидкости, достал сигарету и закурил.

– Тебе некуда ехать, потому что у тебя нет ни дома, ни семьи, ни жены, ни возлюбленной, никого. Больше того, тебя – нет, потому что ты – всего лишь плод моей фантазии.

– Мои мозги встали раком.

Ник залпом выпил все содержимое стакана.

– А-а-а, какое говно, – выдохнул он пахучие пары хмельного напитка. – Я уже это слышал. У вас чего, эпидемия началась?

– Нет, не эпидемия. Я и есть тот писатель, о котором ты слышал и который придумал все это.

– Очень смешно и очень забавно. Мне кажется, вы не писатель, а больной псих, как и тот коллекционер грудей, живущий тут недалеко.

– Очень может быть, что я больной псих. Как ты думаешь, чьи мысли ты сейчас озвучиваешь?

– Честно?

– Честно.

– Так вот, я устал от этого дерьма, все мне пытаются навязать свою игру, поиграй с нами дурочек и увидишь как это интересно, и увидишь, что из этого выйдет. А я не хочу играть в эти игры, ни с вами, ни с кем бы то ни было еще, я хочу домой, я просто устал от всего этого бреда.

– Для того ты и здесь. Я избавлю тебя от него. Конечно, я мог бы засунуть тебя обратно в прием макулатуры, мог бы сделать начальником и дать тебе сто подчиненных, но что это изменит? Ведь ты был уже Ником, Евой, насильниками в морге и еще много кем, что с того? Твой дом везде и нигде, твой дом в моих мозгах. И хочешь ты играть в эту игру или нет, тебе придется, так как твой бесконечный лабиринт, по которому ты блуждаешь, это мой лабиринт и мои блуждания.

– Я все равно ничего не понимаю.

– Одиночество, друг мой, с ним нужно как-то бороться. Некоторые, чтобы избавиться от него, уходят с головой в работу, иные в пьянство, в наркотики, в секты, да мало ли куда. Необходимо изменить эту гнетущую действительность, каждый выдумывает себе свою реальность. Вот, скажем, он или она ценный незаменимый сотрудник на своем рабочем месте, и жизнь их – это работа, квалифицированная оплата труда, соответствующий отдых, сексуальная распущенность, хотя сейчас это называют раскрепощенность или как-то еще, не суть важно, пренебрежение к другим, которые стоят ниже тебя по рангу, снобизм, некая звездность, вот чего я добился, вот что я могу, а ты никто, неудачник. Они выбрали для себя эту реальность, и им в ней комфортно живется, со всеми проблемами, со своими недостатками, но эти проблемы и недостатки – часть их бытия, и они не в силах поменять всего этого, потому что это их мир. Чтобы все это изменить, они должны просто-напросто умереть. Когда рушится их мир, они находят в себе силы построить новый, подобный первому, по тем же принципам, по тому же подобию, ибо только там они могут чувствовать себя в своей тарелке. Алкоголик, наркоман живет своей реальностью, ему приятнее находиться там, где мир выглядит загадочным, интересным, а не обыденным и постным. Что же до писателя, то он уходит в свой мир и наполняет его персонажами, такими как ты или Ева, сумасшедший коллекционер и так далее.

– А почему бы тебе как писателю не создать идеальный мир, где нет всего этого блядства, этих унижений, этой черноты, зачем тебе нужны наши страдания? Может быть, могло бы быть намного лучше, если бы было все хорошо, никто никого не насиловал, не убивал?

– Возможно, но где гарантия, что и я не озвучиваю чьи-то мысли, что и я – не чья-то игрушка? С другой стороны, тот опыт, который я приобрел за годы своей жизни, так или иначе отображается на том, что я пишу.

– То есть сейчас, мне кажется, ты начинаешь противоречить себе, если то, что ты пишешь – опыт твоей жизни, а писательство и то, что ты пишешь – эта созданная тобой реальность, в которой тебе комфортно. Так стоит ли создавать клон, который как две капли похож на твою жизнь? Не понимаю. Наркоман убегает от того, что творится вокруг него, от унылой серости в разноцветность приходов, а ты от серости, быта и прочего дерьма бежишь туда же, в это же самое место, ты переносишь его из реальности на бумагу, в виртуальность. В чем смысл твоей писанины? Постой, не отвечай, кажется, я понимаю. Каждый порабощенный пытается стать поработителем, они, все эти мнящие себя великими мира сего, считают тебя говном и, более того, в их реальности ты понимаешь, что и есть то самое говно, а с их реальностью тебе так или иначе приходится мириться, потому что ты в ней живешь. И из всего богатства выбора ты предпочел успокоить свое больное себялюбие именно так. Стать богом, который управляет судьбами людей, возвеличиться над ними, сделать их мерзавцами, проститутками, наркоманами, такими, извини господи, тварями, что ужас берет, и показать всем якобы язвы общества. Да ведь ты и есть та самая язва с психологией раба, ведь и ты не любишь своих персонажей и, более того, презираешь их и всячески издеваешься над ними. Обычный неудачник. Даже больше, не знаю даже, как обозначить. Скажи мне, если мои слова – это твои мысли, то что заставляет тебя плевать себе в лицо?..

Сигарета в его руке истлела, он закурил новую. Времени не было. Писатель молча смотрел на Ника или, попросту, в зеркало. Истлела еще одна сигарета, прежде чем он вновь заговорил.

– Честно говоря, и я бы хотел задать этот вопрос своему писателю. Тебе повезло, ты встретился со своим, а я еще нет. Я не знаю, почему придуманный мной мир – это мир страданий и боли. Быть может, именно так я хочу разобраться, что творится у меня внутри, найти решение проблемы, выход из этого лабиринта, спасение души. Некая терапия, что ли, найти с вашей помощью все загноившиеся места, выдавить скопившийся во мне гной. Не знаю. И еще. Писатель строит не один мир, а множество самых интригующих, захватывающих, порой устрашающих, отпугивающих своей жестокостью и цинизмом. Но, согласись, в любой из моделей построения мира таких вещей больше чем достаточно, так как они и есть природа человека. И еще не забывай, что за каждой болью, за каждой неудачей, за всем, что творится в придуманном мире, стоит тот, кто его придумал, и если ты испытываешь только свою боль, то я переживаю их все. И не суди меня строго, тебя бы могло и не быть.

– Теперь скажи: я тебя породил, я тебя и убью. Слушай, а какой превосходный шаг реализации своих звериных инстинктов: тебе не надо находить, отмывать, отъедать, отпаивать реальную бомжиху. Она воняет, болеет, и все прочее. Куда проще, сидя дома, смоделировать эту ситуацию и убить ее...

– Или себя?

– Да, хотя бы и себя. Это легко, когда реальность виртуальна. Подумаешь, умер, воскрес, хоть десять раз убей себя, что от этого изменится? Не надо мне петь песни о всякой чуши, ты можешь убить хоть тысячу людей, взорвать всю планету, вместе с собой, но вряд ли отважишься наложить на себя руки в том мире, в котором ты существуешь взаправду.

– Быть может, и тут ты прав. На самом деле ни тебе, ни мне неизвестна истина. Быть может, ее вовсе нет. Попробую пояснить. То, что ты говоришь, верно. Косвенно или прямо ты обвиняешь меня в трусости, в том, что я не могу убить себя в реальном мире, там, где я живу. Хорошо, но самоубийство – это осознанный, выстраданный шаг, и он отнюдь не скоропалительный – "захотел и сделал" – нет. Любой самоубийца, прежде чем лишить себя жизни, тысячу раз переживет свою смерть, смоделирует ее в своей голове и уж затем воплотит свой план в реальность. Я строю свои модели, быть может мне хватит того, что я умру там, в придуманных мной произведениях, быть может, этого окажется мало, не знаю.

– Глупый разговор, который ни к чему не приведет. Скажи, а что бы ты спросил у своего автора, когда бы повстречался с ним?

– Наверное, ничего, просто бы пожалел его, за те страдания, которые он перенес, вот и все. Мне нечего у него спрашивать, так как все про него знаю, ведь я его метущаяся душа.

– Я сказал Еве, что дописал роман, поэтому мне хотелось бы знать, как он завершится, – Ник посмотрел на беспорядочно разбросанные по столу листы бумаги. – Это он?

– Да, можешь прочитать, если это тебе интересно. А я пожалуй пойду, вздремну.

Писатель поднялся со стула и тихо засеменил в глубь комнаты, шаркая ногами об пол.

Ник поднял с пола несколько валявшихся листов и принялся читать.

"""""""

Песни, густые и влажные песни, подобно почищенной от чешуи и костей селедке, скрипят на зубах, вязнут в глотке и пережевываются по сто раз для лучшего переваривания. Кроме желчного пузыря, у человеческой особи еще имеется глотка, для того, чтобы своевременно, так сказать, посильно излить продукт, изготовляемый этим пузырем, на окружающих головожопоногих собратьев. Это не только помогает выжить, но и жить. Жить, не задумываясь о жизни, изживать ее, словно неочищенную сосиску, и затем выплюнуть шкурку. Он родился, учился, женился, обзавелся домом, детьми и рогами, и умер счастливым. Не стоит плакать, а вовсе даже наоборот, стоит похлопать в ладоши и заявить во всеуслышанье – пример для подражания, выпить водки и отправиться спать, сладко и мягко, ворочаясь с боку на бок, пихая жопой опостылевшую разделяющую с тобой кров, еду и постель. А утром, глядя в зеркало, признаться себе, что жизнь без нее – страшная мука, и что всему назло эксгумированная любовь еще споет свою волчью песню при обнаженном свете луны. А иначе зачем это все?

 

– Кто это был? – сбросив рубашку, словно грязную тряпку, возбужденно спросил Ник.

– Это, – пробормотала Ева, шаря глазами по комнате, как бы ища хоть какую-то зацепку, какую-нибудь соломинку, чувствуя, что ее засасывает все глубже и глубже в мерзкую, черную жижу болота, – его звали как тебя. В сущности, он и был тобой.

– Его не могут звать как меня, потому что мы с ним разные, разные люди.

Поведение Ника напоминало беспокойство запертого в клетке хищника.

– Его не могут звать как меня! – заорал он словно тюлень, в чьем теле, словно черви, копошились пули.

Очень тихо, чуть слышно, едва сдерживая слезы:

– Я звала его твоим именем. Я сделала его тобой. Я сходила с ума без тебя, мою грудь изъела тля, в моей промежности поселился стригучий лишай, мое мясо отказалось крепиться к костям, зубы мои устали пережевывать рыбью чешую ногтей, а легкие отказались от воздуха, и появился он. Но это была лишь стрела, поранившая мочку уха. Мне нужна была эта рана, я жила этой болью. Где был ты все это время?

Жемчужные бусинки сплелись в теплые соленые ручейки и пробежались по ее щекам.

– Не надо, не говори, потому что все это время ты был со мной. Я не изменила тебе ни мыслью, ни телом. Ведь это ты целовал мои губы, это ты питал меня своими липкими соками, это ты позволил мне жить, жить, жить...

И та черная змея, сидевшая все это время в закромах женского удушья, выползла, шипя, из многострадального тела Евы, оставляя взамен легкую невесомость и непонятную беспричинность пустоты.

Ужаленный этой змеей, Ник вдруг почувствовал себя разбитым на сотню осколков зеркалом, в котором отражается, преломленная в гранях слез, боль живого человеческого существа. Он обнял Еву, прижав к простуженной груди.

– Не плачь, – только и произнес он.....

 

 

– Чем ты занимался все это время? – утопая в мягких складках его живота, промурлыкала лоснящейся кошкой Ева.

– Чем я еще мог заниматься? Литературой, писал.

– Ну и как?

– Что за глупый вопрос? Никак, – со спокойным равнодушием проник в уши Евы такой родной и теплый голос Ника. – Им же нужны схемы и формулы, они требуют съедобной пищи. Если курочка, то гриль, цыпленок табака, если кость, то непременно жирненькая, наваристая с бульончиком. Они боятся сырого мяса, их зубы не в состоянии пережевать этих волокон, а желудки – переварить, да к тому же есть опасность подхватить глисты или червяков в мозг. Всем им нужно чего-нибудь свеженького, новенького, а сами шарахаются, как черт от ладана, от этого новенького. Психологизма не хватает, толстовцы хреновы. Эпатаж их не привлекает, от мистики они зевают, от сцен насилия и секса их тошнит, натурализм – вещь устаревшая...

– Тебя отвергли? – тихо спросила Ева.

– Я не барышня, чтобы меня отвергать, а впрочем, стихи мои таковыми не оказались, то есть мне сообщили, открыли глаза на сущность проблемы. Получается так, что это и не стихи вовсе, а сплошная патология, поток извращенного сознания, графо-маньякство. Ну, а рассказы – сущее говно, еще хуже стихов, примитив. Да, в общем, насрать на них.

– Ты говоришь, как оправдывающийся неудачник.

Ник оттолкнул Еву, встал, надел штаны и закурил.

Пугающая предштормовая тишина повисла в воздухе клубами едкого дыма.

"Здесь душно, – подумала Ева, – так всегда бывает перед грозой, но иначе нельзя, либо этот зной сожжет нас дотла, выест нас изнутри. Пусть буря, пусть гром, пусть прольются реки соленой воды, пусть град побьет все побеги, пусть сейчас, чем потом – соленые потоки крови, ритуальной, жертвенной крови, пусть гроза".

– Ну что же, это ты верно заметила про неудачника, – заморосил Ник, – я и есть неудачник, и всегда им был. И что же мне теперь – обосраться, повесившись на шнурке от ботинок? Впрочем, кажется, я уже и так труп вашими стараниями. За что же так, позвольте вас спросить?

Пытаясь противостоять натиску, Ева попробовала сохранить спокойствие духа.

– Я думаю, мы в этом квиты, ведь и ты меня убил, если помнишь. Я лишь сделала ответный выстрел.

– Как? Ответный выстрел? Ты сделала ответный выстрел? Ага. А помнишь ли ты, родная, какая ты была, когда я тебя подобрал? Это, – он ткнул пальцем в сторону Евы, – даже отдаленно не напоминало человеческое существо. Я нашел тебя как облезлую бездомную шавку, побирающуюся на помойках, для эксперимента над животными.

– Удачно?

– Встань и посмотри в зеркало, и ты поймешь, удачно или нет, хорек облезлый. Твое тело уже забыло синяки и шишки, которые на тебе светились вместо украшений. А эта вонь, которой пропиталось не только тело, но и все твое естество? Ты только отмокала около месяца в ванной, забыла? И после всего этого она в своем вонючем пасквиле еще и убивает меня, несмотря на то, что это всего лишь жалкий плагиатик, слизанный у того, кого она так безжалостно отправила на тот свет. Писательница, с большим жизненным опытом. К ней прямо на дом приходят поклонники ее неслыханно великого таланта.

– Господи, как это банально, словно в какой-то замызганной драмочке.

Ева добровольна шла на обострение конфликта, потихоньку в ней пробуждалась та звериная сила, убаюканная пространством и временем, проведенным в этой квартире. Из глубинных недр, сокрытых где-то в низу живота, бурлящими потоками раскаленной лавы поднимался гнев, заполняя собой все поры, разливаясь по телу мелкой дрожью.

– Еще один хренов критик. Ты много драм перечитала, страдалица паскудная?

Бешенный бык уже раздувал ноздри и рыл копытом землю.

– Я неудачник. Что ж, приятно это слышать. Но от кого? От дешевой мочалки, которая проползла на спине, на брюхе, на четвереньках аж до самого Олимпа и там отсосала у господина Аполлона, который вдохнул в нее этот светлый писательский дух, а затем перепихнулась с главным папой Зевсом, и он от щедрот своих поделился с ней самым сокровенным знанием. А что же это за знание такое, спросите вы. А я вам отвечу – это дар, дар узнавать, лишь взглянув на человека, удачник он или же крайняя ему противоположность.

– Какая же ты сволочь, – тихо произнесла Ева.

Волчица, когда-то проживавшая внутри женщины, за долгие месяцы тепла и уюта превратилась в беззубую, беззащитную сучку из породы болонок.

– Я знаю почему ты ушел. Потому что твой сраный эксперимент вышел из-под контроля. Произошло непредвиденное, ты полюбил этого затравленного зверя, точнее то, что из него получилось, и понял, что не сможешь вот так просто убить, как задумывал в самом начале. Кишка твоя оказалась тонка, и ты решил уйти, чтобы то чувство, которое вспыхнуло в тебе, слегка притупилось, любовь ушла на задний план и вовсе исчезла. И когда, по прошествии этого времени твоих скитаний, ты понял, что уже больше не любишь меня, то отважился, наконец, вернуться и завершить так давно начатое. Но теперь, увидев меня, ты понял, что я никогда не была тебе дорога, ни тогда, ни сейчас. Ты убежал, потому что банально испугался. Ты – обычный жалкий трус, который всего лишь бахвалится своей неугомонной фантазией, а как доходит до дела, так сразу бежит в кусты, поджав хвост. Будем считать, что ты меня убил.

Прощай, я ухожу, эксперимент закончен, два живых трупа не могут сосуществовать в пределах одного склепика, я уступаю, это по праву принадлежит тебе, – тихо, без запинки, четко и жестко произнесла Ева и сделала шаг по направлению к дверям.

Не имея никаких словесных возражений, Ник хлестко ударил, отчего женщина безмолвно рухнула на пол.

Ник наклонился над Евой и плюнул в ее окровавленное лицо своей желчью.

– Что, сука, не нравится? Пойдет она. Куда? Куда ты пойдешь, скотина?

Он со всей мочи пнул тугой, набитый человеческими внутренностями и обтянутый лоснящейся кожей мешок.

– Пойдет она, пойдет она, пойдет она ... – Ник потихоньку остывал, как железный чайник, наполненный кипятком, отдающий свое тепло окружающему пространству.

Он сел на краешек стула, взялся руками за голову и, покачиваясь взад и вперед, на протяжении получаса повторял одну и туже фразу "Я сошел с ума".

Он никогда до этого не бил женщин. Ему казалось, что прошло уже несколько лет с того момента, как он заболел этой идеей: привести в дом бомжиху и после того, как она будет чувствовать себя человеком в полном смысле этого слова, убить ее. Все оказалось не так просто. Первая часть эксперимента удалась. Эта облезлая нищенка стала настоящей дамой и, больше того, влюбилась в своего палача. Что же, дело за малым. Вот она лежит на полу, по искривленным от боли губам стекает теплая сладковатая кровь. Убей же ее, чего же ты медлишь, встань и перережь ей горло, или просто забей до смерти, ногами, молотком, чем угодно. Это всего лишь зверек, никто не спросит, где она, никто не поинтересуется ее здоровьем. Докажи ей и себе, что все, что она здесь плела, вздор и бред. Докажи ей и себе, что ты не трус.

Ник тихонько поднялся, взял на кухне нож и подошел к распластанной на полу женщине.

Ее красивые большие глаза были открыты. Они смотрели на Ника без злобы, страха и отчаяния, в них не было мольбы о помиловании, ни щенячьей любви, ни звериной ненависти, в них отражалась синь небес, холодная, спокойная и бесстрашная.

– Что ж, – тихо сказал Ник, обращаясь к Еве, – эксперимент подходит к концу. Помнишь, когда ты только появилась здесь, ты спросила меня, какого хрена я тебя притащил? Ты права, я собирался тебя убить, но не тогда, а спустя какое-то время. Теперь оно настало. Шахерезада рассказала мне все свои сказки и больше не осталось ни одной.

Я хочу убить тебя по иным причинам. Ты будешь принесена в жертву искусству. Твоя смерть будет ни чем иным, как умиранием плоти, твой дух, твоя боль, страдания, будут жить на страницах моего романа. Так что твоя жертва не напрасна. Я где-то читал, что Микеланджело убил своего слугу, для того, что бы изобразить мертвое тело. Честность в искусстве – залог успеха, хотя нет, не успеха. Само искусство не содержит в себе обмана и фальши, а если там есть хоть доля лжи, то это уже не искусство, а так, баловство. Поэтому я приношу тебя в жертву искусству, для того, чтобы все было честно...

* * *

И правда банально, подумал Ник, откладывая исписанные листы в сторону.

Где же этот долбанный писатель, чего он там, вечно собрался спать?

– Эй, вы все еще спите? – окликнул Ник спящего.

Никто не ответил.

– Я бы хотел спросить у вас кое-что.

И вновь тишина.

– Что же, мне целую вечность здесь сидеть ожидать, пока он выспится? Может, он куда-нибудь уже ушел?

Ник встал из-за стола и отправился на поиски спящего писателя.

В комнате за перегородкой, куда отправился спать хозяин халупы, было темно. Ник постоял некоторое время, для того, чтобы глаза привыкли к темноте, а затем, еле различая предметы пошел дальше. Он шел осторожно, опасаясь наткнуться на что-нибудь.

– Писатель, вы где? – спрашивал он у темноты.

Никто не отзывался, было тихо и темно.

Ник вдруг остановился и понял, что идет уже слишком долго: со времени, как он встал из-за стола и отправился будить писателя, прошло порядка двух или более часов. "Как странно, – подумал Ник, – вновь вернулось ощущение времени". Если бы кто-то спросил его, сколько прошло времени с тех пор как он вошел в эту избушку, вряд ли бы юноша нашел, что ответить. А сейчас он вдруг вновь ясно почувствовал своим нутром неумолимый бег секунд, минут, часов. И вдруг на фоне этого странного ощущения всплыл другой, не менее загадочный факт.

– Где я? – тихо спросил он пустоту.

Ему было страшно, никто не отзывался. И тогда он начал разговаривать сам с собой.

– Странная избушка, более двух часов я иду по ней, а такое впечатление, словно стою на месте.

Ник хотел повернуться и пойти назад, но вдруг он увидел ввдалеке огонек и принял решение во что бы то ни стало дойти до него и разузнать, что это.

По мере приближения огонек становился все ярче и увеличивался в размерах.

– Это тоннель, а там свет, свет в конце тоннеля.

Ник убыстрил шаг, а затем и вовсе побежал. Свет нарастал, его становилось все больше и больше, и Нику показалось, что это не он, а свет стремительно приближается к нему. И вдруг свет, словно туман, заключил юношу в свои объятья. На мгновение Ник почувствовал неописуемое блаженство, какую-то невиданную доселе легкость, всем своим существом. Но в следующие мгновение свет стал настолько ярок, что глаза Ника уже не могли выдерживать его жалящих лучей. От невыносимой боли юноша закрыл руками лицо. В его прижатых ладонями глазах стоял яркий обжигающий свет, не имеющий ни цвета, ни вкуса, ни запаха.

Потихоньку лучистый поток энергии стал ослабевать, и вскоре его место вновь заняла не менее пугающая чернота. Ник слегка ослабил давление ладоней и чуть-чуть приоткрыл один глаз, для того, чтобы выяснить, не ослеп ли он от этого непонятного света. Все было в порядке, Ник отчетливо увидел ткань своей одежды. Он потихоньку убрал руки от лица, все еще боясь полностью открыть глаза, слегка приоткрыл туго сжатые ресницы. Все прошло, опасность миновала, его приветствовал приятный дневной свет. Наконец-то он решился и разомкнул веки.

Его взору предстали кричащие кирпичные стены, размалеванные непотребными письменами и рисунками, зачерствевшее дерьмо млекопитающих, пустые бутылки и разный хлам. Посреди этого убожества, загаженной комнаты в полуразрушенном помещении, на бельевом шнуре висел писатель. Любопытный солнечный зайчик, пробравшийся тайком в эту опочивальню смерти, запутался в колючках безжизненного мохнатого островка, что выглядывал словно весенняя проталина из-под расстегнутой на пузе рубашки покойника.

Мальчик, стоящий неподалеку и смотрящий на все это со стороны, повернулся и зашагал прочь. Он вышел из комнаты и спустился по лестнице на этаж ниже. Там, на лестничной площадке, рядом с закрытой дверью, на коврике лежала толстая кипа исписанных бумаг.

Мальчик подошел поближе и поднял с пола эту увесистую стопку. "Сдам в макулатуру" – подумал он, бегло прочитав жирную надпись, которая красовалась на белом бумажном листе – "ЖИТИЕ ГРЕШНИКА".

Конец.