Чемп

 

 

 

Холод пришёл в этот год на землю рано осенью, много раньше обыч­ного, в октябре уже стояли лютые морозы, хотя до зимы ещё было далеко. А поскольку шла война, то и в домах было холодно, потому что водяное ото­пление не работало.

 

Игорь раздобыл где-то по блату железную печку, которую люди назы­вали «буржуйкой» и поставил её для обогрева почти посредине комнаты, ближе к окну, ножками на кирпичи, под которые подложил ещё лист железа, чтобы падающие из топки угли не сделали пожара. От печки вверх поднима­лась круглая труба, не доходя примерно метра до потолка, она ломалась под прямым углом и уходила в форточку, где вместо стекла был вставлен кусок ржавого железа с дыркой для трубы. На окнах, пыльных и закопчённых, были крест-накрест наклеены полоски газетной бумаги. Одна из них наполо­вину оторвалась и висела, болтаясь.

 

Когда топили, печка раскалялась докрасна, а в трубе гудело. Если на улице поднимался ветер, то при растопке из всех щелей валил едкий дым, пока разгоралась бумага и щепки «разжиги». От «буржуйки» дышало жаром, он быстро согревал воздух в помещении, но как только печку прекращали кормить дровами, она быстро остывала, постреливая сжимающимся железом, и в комнату вновь заползал злой холод.

 

Игорь приходил домой поздно, ставил на печку жестяной, почернев­ший от сажи чайник и, дождавшись, когда вода в нём начинала булькать и выплёскиваться с паром и шипением через носик на раскалённую плиту, на­ливал в кружку и шумно пил из неё чуть остывший кипяток, который согре­вал его тощее тело изнутри. Он был человеком среднего роста, но из-за не­обычайной худобы казался даже высоким.

 

– У всех нормальных людей телосложение, а у меня теловычитание, – часто повторял он. И заливался мелким продолжительным смешком, всякий раз выжимавшим из его глубокосидящих, поблёскивающих, как из колодца,  голубых глаз слёзы и вызывавшим мокрый, захлёбывающийся кашель.

 

Игорь был человек смешливый, лёгкий характером и на редкость доб­рый. За то, видно, и тиранила его болезнь нудная, бесконечная и мучитель­ная. Дышал он сипло, затруднённо и для облегчения курил какой-то осо­бенно вонючий табак под названием «астматол». Может быть, из-за этой без­надежной болезни своей он и пристрастился к зелёному змию, который вы­ползал из него по утрам жутким винным перегаром.

 

Это, последнее, Чемп переживал особенно болезненно. Ему хотелось подластиться к хозяину, продемонстрировать ему свою признательность и готовность служить, но запах перегоревшей в худом теле Игоря водки вста­вал перед псом невидимой и от этого ещё более непреодолимой преградой. Чемп потягивался, выгибая спину, зевал во весь голос, изо всех сил растяги­вая влажную пасть, вилял коротким толстеньким хвостом – словом, делал вид, что сейчас вот только закончит процедуру утреннего просыпания и то­гда по­дойдёт с приветствием к проснувшемуся хозяину, но не подходил.

 

Даже когда Игорь возвращался с работы домой трезвым, что бывало с ним крайне редко, он был набит другими отталкивающими запахами, вызы­вав­шими у Чемпа если не отвращение, то неприязнь. И это непреодолимое противоречие ме­жду неприязненными чувствами, которые Чемп испытывал, непроизвольно и од­новременно ревностно принюхиваясь к хозяину, и чувст­вом долга, и даже всё чаще любви, ибо он всё больше привязывался к Игорю, чрезвычайно огор­чало его. Поэтому всё недовольство собой и тщательно скрываемое раз­дра­жение от внутреннего разлада, происходящего в его со­бачьей душе, Чемп вымещал на женщине, которую не любил и искренне пре­зирал. Она платила псу той же монетой и показывала это вполне открыто и даже демонстра­тивно.

 

Игорь побаивался своей женщины, называя, чтобы задобрить её, Шу­рочкой, Шуренью, Шурупчиком, но ни для Игоря, ни тем более для Чемпа хозяй­кой дома она не являлась. Может быть, по этой причине, а может быть, из-за этого самого слова «война» женщина постоянно раздражалась и чуть что кричала на Игоря визгливым, хриплым, прокуренным голосом, и ей ста­новилось от этого легче:

 

– Алкоголик несчастный! Астматик паршивый! Ты меня за человека не признаёшь, ты из меня падлу сделал! Самим жрать нечего, а он привёл этого кобеля, эту тварь. От неё шерсть и вонь по всей квартире. Уйду к чёртовой матери! Лучше на фронт уйду, чем здесь терпеть!

 

– Шурупчик, мой маленький! Злючка ты эдакая, перестань, пожалуй­ста, – пытался утихомирить её Игорь, но она от этого только ещё больше распаля­лась и убегала на кухню, хлопнув дверью так, что дрожали стёкла в окне и отклеившаяся бумажка трепыхалась.

 

– Вот какие дела, Чемп, – говорил раздумчиво Игорь. – Кому пироги да пышки, а нам с тобою – одни шишки. Чемп, давай её прогоним, а? К чёрто­вой матери, как она сама того хочет. – Чемп вилял хвостом в знак полней­шего одобрения. – Она глупая, Чемп. И беззащитная. Бабы, они все глупые. Мне их жалко. Куда она без нас? Хорохорится, а всё попусту. Пусть живёт пока, – заключал Игорь и прихлёбывал кипяток.

 

Игорь уходил из дома чуть свет и возвращался ближе к ночи. По суще­ству, лишь затем, чтобы наспех поесть и завалиться замертво спать. С Чем­пом он гу­лял редко, потому что предельно уставал и не чуял ни рук, ни ног. Так что Чемп, хотел он того или нет, целиком зависел от женщины. Она тоже ухо­дила, но гораздо позже Игоря, а возвращалась домой много раньше. Боль­шую часть светлого времени суток Чемп проводил один в пустой выстужен­ной комнате. В квартире было ещё две комнаты, но соседи, жившие в этих комнатах, как говаривал Игорь, драпанули на восток. Чемп лежал на своём рваном одеяле, положив голову на лапы, временами задрёмывая и переставая при­слушиваться к редким шагам и шорохам за входной дверью в квартиру.

 

 Даже когда пронзительно завывала сирена, а спустя непродолжитель­ное время за дребезжащими стёклами раздавались хлопки рвущихся зенит­ных снарядов и доносился издалека грохот бомбёжки, Чемп продолжал всё так же непод­вижно лежать в своём углу, только в эти минуты он не дремал, глаза его с красноватой плёнкой  под нижним веком закатывались кверху, как бы пыта­ясь разглядеть сквозь потолок этот жуткий свист, после которого что-то ло­палось и страшно гремело, как во время близкой грозы. Брови Чемпа лома­лись углом, и всё тело вздрагивало от внутреннего напряжения, порой цепе­нея. Он помнил громоподобный звук выстрела охотничьего ру­жья, но то, что он слышал теперь, было совсем другое, жуткое и страшное.

 

Если бы Чемп умел говорить на человеческом языке, он рассказал бы, как ему бывало страшно лежать одному в пустой квартире и слушать этот нарастающий вой и свист и грохот разрывов, как он цепенел от ужаса и ста­рался не шевелиться, чтобы стать незаметнее, чтобы создать хотя бы види­мость собственного отсутствия здесь. Но даже если бы Чемп смог всё это рассказать, то он не посмел бы жаловаться или пенять своим хозяевам: Игорю и даже его женщине, ибо это была война, и этим всё сказано.

 

Когда после очередной бомбёжки Игорь возвращался пьяненький до­мой, он гладил Чемпа по гладкому лбу, захватывая ладонью его уши с волни­стой шерстью, и приговаривал:

 

– Ну что, малыш, натерпелся страху? Я ведь знаю, каково тебе. Мне са­мому страшно до чёртиков. Аж мурашки по спине бегают. Ничего, мой хо­роший шоколадный пёс, скоро мы их прогоним, этих проклятых фашистов. Это уж точно, маленький мой.

 

И хотя Чемпу не очень нравились подобные слюнявые обращения, в такие моменты он старался не обращать на эти мелочи внимания и тыкался молча мордой в острые колени хозяина. Ему так хотелось стать маленьким глупым щенком и уткнуться носом во что-нибудь тёплое, мягкое, родное, пахнущее своим собачьим родом.

 

Иногда Игорь брал Чемпа с собой в машину, сажал его рядом на кожа­ное сидение, и так они целый день ездили вдвоём по городу по больничным делам. Игорь работал в госпитале шофёром, и дел хватало под завязку. Чемп любил эти поездки и ждал их с нетерпением, постоянно и ревниво, как когда-то ждал сборы и выезды Большого Хозяина на охоту. В эти редкие дни у Чемпа бывало хорошее настроение, он с жадностью смотрел в лобовое стекло полуторки, порой опираясь на него лапами. По всякому интересному поводу, а в них недостатка не было, он поскуливал и чихал, как бы призывая хозяина разделить вместе с ним любопытство и удивление. Игорь любил по­говорить, или, как он сам выражался, потолковать от души, и почти всю до­рогу болтал без умолку.

 

– Ты мировой парень, Чемп. С тобой потолковать – что душу отвести. Вот какие дела у нас с тобой, братец. Совсем паршивые дела, хреновые, дальше некуда. Немцы – вот они, до Москвы рукой подать. Гады, сучье племя! И может нам с тобой вскорости выйти дальняя дорога на восток при полном пиковом интересе. Куда наши с тобой соседи по квартире драпанули. Надо что-то делать, Чемп. Не можем мы их пустить в Москву. А то будет, как с французами в двенадцатом году, – вся Москва сгорит и пропадёт. Да и позору не оберёшься. И что мы тогда делать будем – одному господу богу известно. Сейчас бы нам с тобой колбаски, а, Чемп? Любительской… Хо­чешь колбасы? Небось, хочешь… Кто ж её не хочет?

 

Чемп хорошо знал это слово, вызывавшее всякий раз обильный приток слюны в пасть, но понимал, что Игорь произносит его просто так, чтобы под­разнить его от нечего делать, что за этим словом ничего реального не после­дует. Поэтому в ответ взвизгивал зло и жалобно, словно умолял хозяина не продолжать далее, не терзать душу и не напоминать ему об остром чувстве голода, которое Чемп с покорностью старался в себе заглушить разглядыва­нием дороги впереди.

 

– Я тебя понимаю, – продолжал между тем Игорь, не угадывая истин­ных чувств своего четвероногого друга. – Я бы и сам теперь сожрал целое кило. А перед тем пропустил бы грамм сто или даже двести. И что ещё нужно бедному астматику? – Игорь мелко смеялся и тут же заходился в му­чительном, безысходном кашле. – Ух ты, как он бьёт меня треклятый, мать его в бога, и в душу, и в под дых! – едва переводил дыхание Игорь. – Из-за него меня и на фронт не берут. Уж я их прошу, прошу, и всё ни в какую. Я и по хорошему, и кулаком об стол, и так и сяк и наперекосяк, а они упёрлись, заладили одно: не годен и не годен. Вот те раз! Скоро будут все годны: и стар, и млад, и толстый, и тонкий. И останешься тогда ты с одной Шуренью, бедолага. Жалко мне вас, братец, ей-богу жалко. Ну, ничего, Чемп, недалёк тот час, когда мы их обратно повернём, в ихнюю вонючую Германию. Пого­ним мы ихнее войско басурманское быстрее паровоза. Отольются тогда им наши слёзы, слёзы жён и матерей наших. Дай только сибиряки подойдут – тут немцам и хана. Гитлер капут – и все дела.

 

Игорь переключал правой рукой скорость длинной дрожащей ручкой с круглым чёрным шаром на конце, и у Чемпа от скрежещущего звука металла по металлу вздрагивал и морщился нос, как будто совсем рядом рычал незна­комый, опасный и таинственный зверь.

 

– А ежели мы с тобой, дружище, останемся живы из этой заварухи и дождёмся великого дня победы, целы и невредимы, вот тогда мы заживём. Ох, как здорово мы заживём!.. Наладим Шурку из дому – это перво-наперво, как выпить и закусить. Пусть катится ко всем чертям. И покатим мы с тобой тогда к моей матери в деревню. Золотая она у меня матушка. Прасковьей зо­вут. Отец-то уж давно помер. Добрая, надо сказать, и ласковая старушка, меня изо всех сил жалеет. Да вот вышел я у неё нескладным уродом, чахлым и худым, болезным. Даже на фронт не годен. Ты, говорят, своим жутким кашлем расположение наших войск выдавать будешь. Остряки базарные! Бумагомаратели! Бюрократы чёртовы!.. Что у меня, в самом деле, ног нету, чтобы драпать вместе со всеми? Или рук, чтоб винтовку держать? Или зубов, чтобы немецкой сволочи горло перегрызть? Ничего, Чемп, я всё равно своего добьюсь, достигну правды. Мы ещё им покажем, кто таков Игорь Иванович Кузнецов, что не зря он небо коптил. Мне бы только автомат достать, вин­товку пусть себе берут. Я тогда их и спрашивать не стану, подамся на пере­довую, а там суди-ряди. И ещё я хочу наган. Смешно, конечно, вроде как детство, ребячество, баловство и всё такое. Но уж очень охота, чтобы он был за поясом. Не в кобуре, а именно за поясом. Выхватил и пали. Понимаешь, дружище? Нет, тебе этого не понять…

 

Чемп, верно, ничего этого не понимал в буквальном смысле, он только видел, что хозяина гложет человечья тоска, и всем своим видом и поведе­нием старался показать Игорю, что жалеет его и сочувствует ему. Он посту­кивал своим обрубленным хвостом по сидению и слабо тявкал.

 

Так дни шли за днями, они сделались совсем короткими, удлинив до предела тёмное время, а природа лютовала обжигающими морозами. И хотя со жратвой становилось всё хуже день ото дня (Чемпу перепадала теперь раз в день только миска невкусной болтушки из отрубей с водой), Игорь в по­следние дни возвращался домой всё чаще в приподнятом настроении.

 

– Шуруп! – возбуждённо кричал он, преодолевая кашель. – Чемп! Слы­хали сводку? Вот дали фрицам прикурить! Что я вам говорил! Вот и дожда­лись, вот и на нашей улице праздник, ёлки с палками! Погодите, то ли ещё будет! Запомнят немцы битву под Москвой.

 

Чемп смотрел на хозяина внимательным взглядом и пытался понять причину его радости. Каждый раз он ждал недоверчиво, что за этой непонят­ной переменой в настроении хозяина последует какое-нибудь небывалое угощение, вроде картошки и хлеба, но такого никогда не случалось.

 

Отношения между Игорем и его непутёвой женщиной становились всё более натянутыми. Она всё чаще срывалась с тормозов и кричала тогда визг­ливым голосом что-нибудь обидное, а он помалкивал, видно, устав от всего этого, даже не пытаясь её утихомирить. А в один из коротких сумрачных дней лопнула, по-видимому, и последняя тонкая струна, на которой держа­лась их непрочная связь. В этот день Чемп не дождался ни своего непутёвого хозяина, ни его несчастной женщины. Он бродил, потерянный, по тёмной, заброшенной комнате, с нетопленной железной печкой, худой, с торчащими рёбрами – кожа да кости, с потуск­невшей свалявшейся шерстью, когда-то восхитительно шоколадного цвета, и скулил от холода, голода и тихой, глу­бокой тоски в ожидании своего смерт­ного часа.

 

Игорь вернулся только на третьи сутки. Он был одет в светлый овчин­ный полушубок, от него пахло снегом и бензином. Он шумно бросился к со­всем обессилевшей собаке, взял её на руки, прижал к себе и забормотал та­ким родным и взволнованным виноватым голосом:

 

– Чемп, маленький мой! Собачка моя! Прости меня, пожалуйста! Я тебя не бросил, я приехал за тобой. Понимаешь, какая история. Прямо исто­рия с географией. Меня взяли, наконец, на фронт. Честное слово! И оружие выдали чин по чину, и полушубок вот, и шапку. И паёк дали – всё как пола­гается. Я тут кое-что тебе привёз. На-ка, поешь, оголодал небось совсем.

 

Игорь суетливо и бестолково рылся в вещевом мешке, доставал из него хлеб, сало, тушенку, холодные печёные картофелины. Но Чемп не мог есть. Он не испытывал чувства голода и смотрел на еду в полной апатии. Он даже не обрадовался хозяину, хотя в глубине замутнённого сознания понимал, что это, по меньшей мере, неприлично для породистой собаки.

 

– Ты обиделся на меня, Чемп! – заискивающе восклицал Игорь.

 

Тогда Чемп из вежливости полизал сухим языком застывшее белое сало, заставил себя через силу проглотить два-три кусочка холодной тушенки и полакал воды из давно немытой миски.

 

Игорь отнёс собаку в машину, положил бережно на сидение. Потом то­ропливо вернулся в дом, хотел немного прибраться, но махнул рукой (ладно, после!), запер дверь в комнату. Вслед за этим замкнул входную дверь в квар­тиру на оба замка, подёргал её для верности за ручку, чтобы удостовериться, что она крепко закрыта. И побежал вниз по ступенькам, громыхая новыми, свободными на худых ногах, кирзовыми сапогами.

 

Чемп спал, свернувшись и прикрыв лапами нос. Игорь сел с другой стороны кабины рядом, захлопнул дверцу, завёл мотор, и они покатили куда-то из города, прочь от холодного, опустевшего дома, туда, где был «фронт», заменивший теперь слово «война».

 

На самом деле Игоря взяли не то чтобы уж прямо на передовую, но действительно близко к ней, в санитарную часть, которая двигалась со своим госпитальным скарбом вслед за наступавшими войсками. Игорю выдали под расписку новенький карабин, которым он очень гордился и поглаживал, словно мальчишка, и коробку с десятком патронов. Он приладил карабин по­зади себя на стенку кабины, так чтобы не загораживать заднее стекло, и время от времени откидывался головой назад, чтобы проверить затылком из-под шапки, на месте ли его боевое оружие.

 

Первое время Игорь возил раненых, но спустя месяц, то ли потому что ему не очень доверяли по причине его хлипкого здоровья, то ли почему-либо другому, его перевели в похоронную команду, и он стал возить убитых. Лёг­кий на сердце  Игорь недолго сокрушался и вскоре привык к этой своей но­вой мрачной службе.

 

– Ничего, брат, – говорил он Чемпу. – Тоже ведь работа. Дело нужное. Надо же кому-то и трупы на фронте возить. А кому их возить? Тут вопроса нет: конечно, такому хиляку как я. Как говорится, без риска. Ясное дело, в бога и в душу мать! Прости меня, господи!

 

Убитых было много, и работы хватало. Вместе с пожилыми солдатами, приставленными к похоронному делу, Игорь грузил в машину замёрзшие трупы, раскачивая их за неподвижные руки-ноги, перед тем как бросить в ку­зов. На некоторых из трупов не было сапог, и тогда вместо них торчали по­синевшие сведённые ступни. Часто в заранее сложенном для погрузки шта­беле попадались не целые трупы, а только две трети или треть, а то и ото­рванные снарядом отдельные руки, ноги или головы. Когда трупы сваливали на дере­вянный пол кузова, раздавался стук, будто бросали дрова. И потом, когда Игорь вёл машину по ухабистой зимней дороге, то и дело объезжая во­ронки, зиявшие чёрной опалённой землёй, было слышно, как в кузове пере­катыва­ется от борта к борту, встряхивается, ухает и вздыхает этот ставший привыч­ным для военного времени страшный груз. Игорь свозил трупы к большим, выкопанным возле деревень ямам, которые назывались братскими могилами. Там их разгружали, и он возвращался за новой партией.

 

С харчами стало намного легче, не в пример Москве, поскольку Игоря зачислили на фронтовое довольствие. Сам Игорь и всегда-то ел мало, его ху­дому телу еды требовалось совсем немного, поэтому положенного пайка им вдвоём с Чемпом вполне хватало, если и не наедаться вдоволь, то и не испы­тывать, как прежде, постоянно сосущее чувство голода. Хуже обстояло дело с махоркой, которая стала заменять астматол, но Игорь, благодаря своему лёгкому, общительному и весёлому характеру, то у одного, то у другого стрельнёт на закрутку, не то найдёт в шинели убитого кисет.

 

– Мёртвым ведь табачок ни к чему, – оправдывался он не то перед Чем­пом, не то сам перед собой.

 

С того времени, когда Чемп один пролежал три дня в пустой квартире, уже не надеясь дождаться своих хозяев, он заметно ожил, откормился не­много, даже чуточку поправился и так же внимательно следил за событиями и картинами дня, разворачивающимися за лобовым стеклом, как и раньше, когда Игорь работал в госпитале. Никак не мог он только привыкнуть к тру­пам и всегда лаял  на них с остервенением. Шерсть на спине его становилась дыбом, глаза наливались кровью, а задние лапы сами собой судорожно ко­пали и отбрасывали прочь комки слежавшегося снега.

 

Солдаты из похоронной команды, да и другие люди, которых всегда хватало в прифронтовой полосе, относились к Чемпу по-разному. Большин­ство приветливо, спрашивали, что за порода, как зовут. А иные с лютой зло­стью, понятной всем на войне:

 

– Самим жрать нечего, а он собаку возит, шкура!

 

Были у Игоря и неприятности по службе, особенно в первое время. Ему сказали, что собак иметь не положено. И всё, и точка! Что это ещё за новости за такие! Забыл, в какое время живём? Эдак ещё и кота заведёшь или вовсе канарейку да аквариум с рыбками. Но Игорь умудрялся каким-то чудом пря­тать Чемпа, старался, чтобы тот не попадался на глаза старшине, старому во­яке. Спать он пристраивал Чемпа где придётся: то в сенях избы, где сам но­чевал, то в землянке у дружков, то просто в кабине машины, укрыв его тело­грейкой. Постепенно к Чемпу привыкли, да и сам Игорь скоро сдружился со всеми, со старшиной тоже покорешился, был он жизнерадостен, общителен, дружелюбен, а что касается хмельного дела, то нельзя было сыскать лучшего собутыльника, чем он, по всей, считай, линии фронта, где солёная шутка це­нилась не меньше, чем махорка или глоток спирта. И Чемпа оставили при нём. Тем более что и некому и некогда было особенно-то обращать на собаку внимание, ибо Игорю отводилось своё, обособленное дело, и мало кто к этому делу касался. А исполнял он своё дело хорошо, возит себе мертвяков, даром хлеб не ест – и ладно. А если порой и заходил ещё разговор про со­баку, зачем и почему и по какому праву, то Игорь неизменно отвечал, что ко­белёк помогает ему не заснуть в пути за рулём и таким образом тоже несёт свою нужную службу.

 

И действительно Чемп часто караулил своего незадачливого хозяина. Ездить приходилось всё больше в сумерки, а то и вовсе ночью. От закрашен­ных в целях маскировочного затемнения фар, в которых позволялось остав­лять узкие полоски-щели, падал на дорогу слабый свет, чтобы можно было едва разглядеть, что там впереди. И когда попадались относительно ровные участки дороги, то от прямого движения и от тепла, нагнетаемого в кабину работающим мотором, водителя начинало клонить ко сну. Чемп сторожко следил за дорогой и поглядывал иногда на Игоря. И если он замечал, что глаза у того слипаются, а голова клонится к баранке, он трогал хозяина ла­пой, а если это не помогало, лаял.

 

Эту свою обязанность Чемп усвоил не сразу. Но после того как одна­жды Игорь заснул за рулём, и машина их съехала в кювет и едва не перевер­нулась, Чемп постоянно был начеку. У него появилось чувство ответственно­сти и нужности, и он гордился тем, что приносит пользу хозяину. Игорь тоже привык к этому надзору и даже порой не особенно себя контролировал, бу­дучи уверенным, что Чемп не подведёт. И Чемп никогда не поводил.