HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Михаил Ковсан

Тридцать семь. Портрет по фотографии

Обсудить

Рассказ

 

Купить в журнале за январь 2019 (doc, pdf):
Номер журнала «Новая Литература» за январь 2019 года

 

На чтение потребуется 25 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

Опубликовано редактором: Андрей Ларин, 10.01.2019
Иллюстрация. Название: «Тридцать семь. Портрет по фотографии». Автор: Дмитрий Кавсан. Источник: http://newlit.ru

 

 

 

Сердце новое дам, дух новый вложу

(Иезекииль 36:26).

 

Сказал мне: Об этих костях пророчь,

скажи им: «Кости сухие, слушайте слово Господне».

 

Так сказал Господь Бог этим костям:

Вот, дыхание жизни даю вам – живите

(Иезекииль 37:4-5).

 

 

Из коридора – чёрная тарелка, с которой давно ухо срослось, непрерывно, без устали нужным тоном, предписанными модуляциями. Даже мёртвого эта тарелка разбудит.

 

Мудрая внешняя политика нашего правительства обеспечивает советскому народу возможность мирного созидательного труда в дни, когда бушует огонь второй империалистической войны. Кровавая бойня всё растёт и ширится, захватывая в свою орбиту новые страны, государства, народы. Лишь единственное во всём мире великое государство – советское государство – не участвует в войне, соблюдая строгий нейтралитет.

 

Ноябрь – это дожди. Всё бесконечней. Всё холоднее. Дни мельче. Лучше бы ливень. Пролился – и солнце. Когда-нибудь погодой наверняка научатся управлять.

Когда-нибудь. Будь когда-нибудь, будь!

А пока, сколько воротник ни поднимай, как ни горбься, шеи не уберечь: за шиворот накапает, просочится.

Надо хоть что-нибудь предполагать. Хоть на что-нибудь, но надеяться. Вот, надежда на ливень и, значит, на солнце. Не сбудется? Но надежда была? Значит, на надежду надежда сбылась. Иначе жить ведь нельзя. Даже лёжа на кровати к кислородной подушке прикованным, нельзя и тогда.

Но даже самая твёрдая воля в таких обстоятельствах неизбежно размякнет.

Грязь. Лужи. Чавканье мокрой обуви. Сырая одежда. Чай. Лимоны. Варенье – малина.

Длинная ночь темнотой набухает. На полигоне ухают пушки. Далеко, и окна закрыты, но долетает.

Листья на асфальте, дворники не слишком радивые. Прохладно. Наверняка тучи низкие, тяжёлые, чёрные и опухшие.

Ноябрь – как ледник во дворе, в жару оплывающий, водяным паром пространство вокруг себя насыщающий. Сквозь него голоса, как базарные куклы: скрипуче зазывно крикливые опустошительные.

Может, в ухудшении состояния и погода повинна? Хоть не полностью, так частично? Если так, значит, существует надежда. Похолодает. Выпадет снег. Сухая погода морозная. Что может быть лучше, здоровей и красивей безветренной снежной степи златорунной, тянущейся то ли к белопенному морю, то ли от моря громокипящего?

Не получается больше жить? Может, зимою получится? Гимназистки румяные от мороза чуть пьяные...

 

Постыдная зависимость. Тошная. Пошлая. И одышливая. От всего. От погоды. От кислородной подушки. От скрипов кровати. От тишины. От стонов соседей. От слов в коридоре. От мигания лампочки. От громкости радио, которое то хочется слушать, то хочется, чтоб замолчало.

Иногда радио ужасно орёт. Просили, чтоб уменьшили звук. Обещали, однако не сделали. Всё как всегда. Часто орёт, но иногда человеческим голосом говорит. Непонятно. Непредсказуемо. Необъяснимо.

Хоть бы капельку солнца – кислородный глоток оптимизма. Прямо с реки. С острова летнего – прямиком. Кислород, настоянный на летних запахах травяных. И водорослях – свежевыброшенных на берег ещё душистых морских. Кислород йодистый солоноватый. И – запах бочек и рыбы, трав горячим ароматом окутанный.

Скрип обручей, вгоняемых в дерево бочек. Грохот забиваемых крышек. Солёные звуки громко плещущих волн. Аромат еврейских, греческих, украинских и русских слов – вавилонская башня, простёртая по побережью. И – парус белеет в безлюдной дали.

И тени по песчаному берегу друг за другом несутся. А на горизонте пыхтящие домны. И фосфорическое куинджевское свечение. В какой-то момент домны погасли. На заводах унизительно творили буржуйки. Как рабочие говорили: варганили.

И – пар над паровозом. Пассажирский «Мариуполь – Екатеринослав» отправляется ежедневно в восемь утра. Девочка-гречанка с глазищами и косой, поднимающаяся в вагон.

Трепещущие платки. Белые заплаты пара на голубом, удаляющиеся от перрона.

Кольцо дыма сжимается, тяжёлого, густого, всё более чёрного, чтобы вдруг навсегда разомкнуться.

Паровоз, травящий пар, и подушка, из которой вырывается кислород, шипят одинаково.

Слегка отпустило.

Сейчас как раз время прекрасный замок выстроить из песка. Рвом обнести. Через него мост перекинуть к воротам. В крепостных стенах бойницы. Пушки с берега палят, кораблю пристать велят. Жаль, нет песка. И сил не избыток.

 

Заканчивается важный этап избирательной кампании – создание окружных избирательных комиссий. 7 окружных избирательных комиссий по выборам в Совет Союза уже утверждены Президиумом Временного Верховного Совета Латвийской ССР.

 

Всю жизнь дрожишь: в гимназии – из-за невыученного урока, в голод – из-за хлеба крошечной крошки, теперь – из-за глотка кислорода.

Из всех пейзажей на свете чаще степные и морские случались. Теперь – корявая чёрная крикливая мокрая ветка в той части окна, которая напоследок осталась: её одну только видно. В полночь рядом с ней – огрызок луны.

Снова дождь. По стеклу капли ползут ужасом сквозящим зубчатым жестяным. Ползут – исчезают. Как детские следы на песке – сын от отца убегает, и не различить: ты сын или отец. Следы засасывает песок, навсегда поглощая, смывает медленная долгая волна мелкого тёплого уютного моря. Там, в морской волне и в прибрежном песке, если захотите, ищите. Кто ищет, находит. Кто весел – тот смеётся…

 

Здесь нет весёлых, нет здесь смеющихся. Никто больше ничего не добьётся и не найдёт.

Но всё-таки кардиология: ни крови, ни клизм, ни бинтов. И лекарств почти никаких. На часы посещений не слишком обращают внимание. Кроме мёртвого часа. В мёртвый час умирающих посещать запрещено. Лежат долго: у сердечников, если не сразу, умирание долгое, и навещают их редко.

Двери не закрываются. Стёкла хорошо если треснуты, а не разбиты. Халаты сестёр и санитарок замызганы. Врачи торопливы. Иногда в приоткрытой двери возникают лоснящиеся не по сезону летние лица, и, поняв ошибку, вздрогнув, назад.

Для человека, старавшегося жизнь жить разумно, всё не слишком логично. Пришедшие первыми, казалось, должны первыми уходить. Но это не так. Самые старые тоже первыми должны уходить. Но и это не так. Где нет логики, на что опереться? Вот и витаешь над пустотой, в которую нет сил опуститься и над которой нет сил взлететь. Осмыслить никак невозможно. А то, что осмыслению не подлежит… Слово такое странное. На одну гласную сколько выходит согласных, мягкий знак не считая? И – ни согласных, ни гласных, ни слов, ни стона, ни звука, только хрип и шипение уходящего воздуха, пропадающего в беззвучии, безмолвии, черноте.

Что же считать? Дни? Километры? Земляных работ кубометры? Тонны гравия? Рельс погонные метры?

Плотогоны на горных реках на ногах выстоять умудряются да ещё шестами орудуют. Радужны брызги на солнце. Фонтаны воды до небес. Славная профессия. Не для сердечников.

А тогда: море, воздух, кузины! Море воздуха! Воздушное море! Кузины воздушные! Не погода, а ликование!

 

Кулаки, торговцы, румынские власти обирали нас. Многие из нас не могли посылать детей в школу: не во что было одеть их, не на что было купить книжки. Настоящую жизнь мы узнали только при Советской власти. Не прошло и пяти месяцев с тех пор, как к нам пришла наша освободительница – Красная армия, а в селе уже нет больше безземельных крестьян.

 

Палата, из которой вряд ли кто-нибудь выйдет. Оптимисты, даже заядлые и болтливые, попав сюда, быстро стихают. Ни возраст, ни профессия, ни даже социальное происхождение значения не имеют. Все равны перед невозможностью отсюда уйти. Один из знаменитых лозунгов Великой французской полностью воплотился. Полное эгалите безусловное.

Давно не жарко, и мухи исчезли, а клейкие ленты как висели, так, скрючившись от безделья, свисают по-прежнему. Хотя не нужны, и ярмарка, начавшись едва, завершается. Шапочный разбор. Номерки. Странно. Нет очереди у гардероба.

От ноябрьской мглы дневной и тьмы невыносимо дремучей можно спастись лишь ярким светом и с лампы сорванным абажуром, а не желтоватым жидким светом пыльной лампочки одинокой под потолком. И ту скоро погасят. Было бы лето – сквозь окна распахнутые свежий воздух врывался бы и в сто сорок солнц оранжевый свет. Была бы зима – свежий морозный сквозь открытые форточки и свет красноватый.

Без абажура вечерний чай невозможен. Пусть блюдечек с варениями разных сортов миллион, пусть из радио чудесная музыка, пусть что, хоть самовар пузатый старинный щекастый с кем угодно на крышке. Нет чая без абажура, ну хоть умри. Вот это – умереть – и остаётся. Под пыльной лампочкой, света почти не дающей. Хорошо хоть не гаснет. Не накаркать бы. Недолго и перегореть.

Но – ноет ноябрь. Воздух затхл и противен, застойный, словно в мутном подвале сыром. Полы не слишком чисто карболкою вымыты. Таким воздухом противно дышать. Самое время – закончить, дышать прекратить. Чем быстрее, тем лучше. Утомлённое солнце с морем слишком долго прощается.

Или торопить событий не надо? Сами кого угодно они поторопят.

Жизнь была не скучна – интересна, не пуста – событий полна. Конечно, редко когда на них можно было влиять. Но кто себе такую способность, роскошную вольность может поставить в заслугу?

Больше всего врачи не любят, когда больной преподносит сюрпризы. Неожиданностей, противоречащих их представлению о ходе событий, не переносят. Ко мне относятся хорошо: не подвожу.

 

28 ноября исполняется 120 лет со дня рождения Фридриха Энгельса. В связи с этим в лекториях и на предприятиях организуются доклады и лекции о великом соратнике и друге Карла Маркса.

 

Как там, на Карла Маркса двадцать четыре квартира один, бывшем Екатерининском?

Мысли туда-сюда бегают, словно мыши торопкие. Ни на чём остановиться не могут. Может, стараются успеть везде побывать? Там, где самому не доведётся?

Какой сегодня день шестидневки? Ах да, теперь снова неделя. Четверг.

Возрастание военной опасности. Увеличение производства.

День рождения через два дня, в субботу. Хорошо бы, Люба помыла мне голову.

Тридцать семь. Вот уж число роковое. Пушкинское. Погиб в тридцать семь лет в тридцать седьмом. И зачем было столетие гибели отмечать? Что за радость такая? Тридцать седьмой – бесконечно страшный, бесконечно невыносимый. Даже для тех, кого, обдавая пеной, вынес на гребень. Чем выше – тем пена страха страшнее, жутче жуть и ужас ужасней.

Тридцать седьмой. Ежовые рукавицы для Пушкина. В сверкании молний ты стал нам знаком, Ежов, зоркоглазый и умный нарком.

Из «Ежа» Лёке читалось. Нет, «Ежа» читал сам. А читалось ему из «Чижа». Жили в квартире Сорок четыре Сорок четыре Весёлых чижа…

Застрижели чижи. Зачижели стрижи.

Прям про нашу воронью слободку, по коридору которой Лёка на велосипеде гоняет.

Машу-чертёжницу, не дав домой позвонить и отмыть руки от туши – с чертежа кальку снимала – двое в штатском по коридору вели. Открывались осторожно на узкую щёлочку двери из комнат, смотрели, взглядами провожали, а потом к окнам приникли. Растеряна, руки дрожат, глаза, слезами набухшие. Что с ней? Где она? Ни слуху ни духу.

Маша. Душа и мысли нараспашку. Впрочем, последних было не много.

– Поняла, Маша?

– Поняла, Михаил Абрамович, всё поняла.

Маша франтила дёшево, неуклюже. Да и откуда вкусу бы взяться при её жаловании, бедных родителях и отсутствии поклонников. Что же эта девочка с румянцем на щечках, на пальцах – кольца, браслет на запястье, серьги болтаются и ожерелье дрожит, девица, газет не читавшая, порхающая, этакое бабочкино мельтешение, приговаривающая и пришёптывающая, способна была натворить? Что-то сказала? Она и слов ненужных не знает. Услышавшая? И тех не разберёт. Зато чертит прекрасно, если что-то не спутает. Особенно циркулем, высунув язык, любит окружности выводить.

За что? Она не болтала даже, она щебетала. В управлении все весьма и весьма молчаливы. Лишнее слово не вытянешь. Иди знай, что это за слово!

Разберутся и выпустят. Абсурд. Просто смешно. Классово чуждая Маша и НКВД, стоящий на страже. Выпустят, выйдет замуж. Нарожает детей. Подрастут. И будут играть во дворе – врагов народа, самых маленьких, счастливых, что взяли в игру, без страха и упрёка расстреливать.

Унизительно быть беспомощным. Когда от тебя ничего не зависит. Когда нет греха, чтобы покаяться, нет вины, которую можно было бы искупить. И больным быть до невозможности, до презрения себя – унизительно.

И чтобы снилось: вода в фонтанах иссякла, и они кровью забили.

 

Лёка со школы придёт, поест наспех, и сразу в больницу. Мама, Люба и дети. Затем посланцы с работы. Нанесут яблок вагон. На них неслыханный урожай. Цветы и конфеты. Которые не нужны. Это – конфеты. А для цветов ещё будет оказия.

Слишком быстро всё. Бухнул пар паровозный – рассеялся: полая пустота, полость пустая.

В воскресенье московское «Динамо» «Крылья Советов» 2:0 победило. Третий раз «Динамо» – чемпион СССР.

Соседнему воспалению лёгких два письма принесли. Попросить марки для Лёки. Только суметь от кислорода – подушка сдулась заметно – на несколько слов оторваться, и чтобы внятными получились.

С восьмого класса теперь за учёбу надо платить. В год двести рублей. Без моего жалования… Может, отменят? Войны не будет – отменят.

Сколь же лет будет Лёке, когда станет мои вещи носить? Особенно новый костюм. Пальто старое, не доживёт. Может, к тому времени с вещами будет попроще? Вряд ли. Хотя кто его знает. Может, Европа будет советской. Проблем с вещами не будет. Не зря Дом Советов затеяли. Самое высокое здание в мире. Ленин уже в облаках. Чтобы видели, облака научатся разгонять. Фундамент готов. Дело за стальными конструкциями.

С Лёкой марки купили. Дворец Союзов. Серия: проекты высотных зданий Москвы к архитектурному съезду. И блок из четырёх марок. Всё выше и выше.

Гризодубова Валентина. Валечке год. Расти будет, папы не зная. С Гризодубовой марка: она, Раскова и Осипенко.

Соски достали? Как Маяковского на вечере за рекламу шпыняли. Зачем ему? Лучших сосок не было и нет, готов сосать до старых лет. И за другое поддели: «Почему вы о Троцком – ничего?!». Как будто мог что-то сказать, даже если б хотел.

 

Сегодня в Ясную Поляну приехали почтить память великого русского писателя Льва Николаевича Толстого трудящиеся Тулы, командиры, красноармейцы, колхозники, писатели, артисты. Вот просторная столовая. Словно в ожидании гостей накрыт узкий длинный стол, за которым сиживали приезжавшие в гости ко Льву Николаевичу Тургенев, Чехов, Горький...

 

Тусклое каждодневие. День прошёл. Расстояние от нежизни на день сократилось. Счёт простой. Ряд простых чисел исключительно прост. Что осталось ещё не посчитанным? Откладывать на завтра ничего не приходится. Потому что, вероятно, сегодня исчезающее исчезнет.

И никто ни перед кем не виноват. И каждый виноват перед каждым. И ни голода, ни жажды, ни холода. И, нанизываясь, сложносочиняется жизнь, пока не кончается.

Сердечники не стоят над обрывом. Сердечники идут по степи, постепенно из виду исчезая. А гора медленно в море сползает.

Даже живя изо дня в день, чему обучила эпоха, из часа в час всё же трудно привыкнуть. Ещё невозможней – от минуты к минуте. Но – не миновать. Даже рядом с конечной станцией есть полустанки.

Немцы бодаются с Англией. Та едва отбивается. Остальных забодали.

Гитлер, Черчилль, Петен. Пусть их. Измотают друг друга. С кем бы ни воевать нам, всё будет полегче. А может, и обойдётся. Сталин мудр и хитёр. Вокруг пальца не обведут.

Хрустальный дворец построили и разобрали, хрустальная ночь – осколками искалечила, новогодний звон бокалов хрустальный – до сорок первого не дожить.

Бодайте, бодайте! На гусеницах по нашим дорогам наши танки быстры, а на их дорогах, гусеницы заменив на колёса, куда как быстрее!

Все нынче спротсмэны. Все друг с другом в стране соревнуются. Завод с заводом: кто больше наклепает гвоздей из людей, чтоб не было в мире крепче гвоздей. Больница с больницей. Со станцией станция.

И здесь соревнуются. Кто быстрее уйдёт. Одни своими ногами приходят. Иных – на носилках. Уходят все одинаково. Обычно ночью. Думают, остальные спят и не видят. Дежавю. Такая картина. Дверь широко раскрывают. Настежь – чтоб не задеть, чтобы без шума.

 

Вчера, в 30-ю годовщину со дня смерти Л. Н. Толстого, по радио впервые транслировался тонфильм, в котором увековечен голос великого русского писателя. Тонфильм содержит его приветствие ребятам Ясной Поляны.

 

Каждый день – мелкий мазок. А на холсте места почти не осталось. Такой холст достался, или же – выбрал, или – случился. Ещё струна затихает, гудит – звук новый уже пробудился.

От падающих колоколов страшный грохот, гулко гудящий, и облака пыли несметные, закрывающие солнце, в лёгкие проникающие. Не отдышаться.

Любая картина, даже если осталось два-три мазка, расплывчато не полна. Не тебе – другому в фокус собрать, в полноте полной увидеть. Лишь полнота окончательно совершенна.

Живому она не нужна, живому не внятна, живому она бесполезна.

Звон стекла в коридоре. Хрустальной ночи мелкая малость. Хоть и день, но любой звон стекла – это ночь.

Хрустальная – плохо. Кто такое придумал? Раньше хрустальное – исключительно хорошо, переливчато звонко. Прекрасное слово к гнусности пристегнули. Не могли просто: стеклянная ночь. Или: ночь битых стёкол.

 

В Москву доставлена найденная в Анапе большая мраморная статуя – ценнейший памятник античной культуры, относящийся ко второму веку нашей эры. Вчера работники Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина распаковали ящик и извлекли оттуда статую. Она изображает мужчину в натуральный рост, одетого в тогу.

 

Любая мысль, даже самая крошечная, заброшенная на кратчайшее расстояние, и та бумерангом к тебе возвращается, щёлкая по носу: не смей, не дерзи. А хочется о будущем, пусть не своём, хоть что-то узнать. И без страстей роковых от судеб защиты всё равно никакой.

Вот-вот сорок первый. Первый год без меня. На Первое мая не я, а Лёка, открыв окно, граммофон на подоконник поставит, и будут под окнами танцы.

Утёсов? Шульженко? Или кто-то новый к тому времени явится?

Говорят, что последний вздох – словно всхлип, словно вздох первый ребёнка. Последнее на первое всегда, верно, похоже?

 

Стихотворения Михаила Юрьевича Лермонтова читает народный артист СССР, орденоносец Василий Иванович Качалов.

 

Лермонтов. Это для Муси. Дышит чёрной угольной пылью и рекорды Стаханову сочиняет. Впрочем, сейчас не до этого. Не пылит дорога, Не дрожат листы...

 

Если сумею приподняться с подушки, сумею и сесть, а тогда и спустить ноги с кровати сумею, а если получится, то, держась за спинку кровати, сумею и встать, и, хотя первый шаг, как всегда, будет нелёгким, дотащусь до окна и увижу ноябрьскую улицу: мокро, голо и пусто. А потом чаплинской походкой невзрачного человека, усики наклеить забывшему, пойду по огромному городу, скользкому и безлюдному.

Прекрасны иллюзии. Без них жить хоть можно, но тошно. Правда же в том, что поднять голову с подушки никогда не сумею.

«Большой вальс» не увидеть. А два года назад. Штраус. Сказки Венского леса. Санаторий. Море. И – танцы. Сколько угодно солёного воздуха. Чёрное море. Одесса.

Правда, тогда уже вороны каркали дружно, хотя ещё, наверное, не слишком уж мрачно.

 

Что всё конечно, не означает, что всё уже кончено. Ещё можно чувствовать, мыслить. Ещё день, ещё час. Только бы чуть легче дышать. По-прежнему, по привычке думаешь о себе в текущем, истекающем времени, хотя его уже не существует. Видишь себя откуда-то: издалека ли, вблизи. Сам от себя удалившись, сочувствуешь тому, кому дышится трудно. Говоришь: вдохни ещё, чуть глубже попробуй. Больше кислорода – и больше сил, больше сил – больше глоток, откроешь глаза, если ночь, луны кусочек увидишь, если день – чуточку солнца. Не всё же тучи, дожди, когда-нибудь – свет, жизнь, глубокое дыханье спасительное. Опустишь голову в воду, задерживая дыхание, и считаешь, сколько продержишься. Не кого-нибудь – самого себя побеждаешь. И – наслаждение победителя: глоток воздуха, полный сознания преодоления, ощущенья победы. И – широта степи приморской соленой, конца краю не видно, сам ширишься вместе с ней, и – воздух слегка горьковатый, и – дымок коптящейся рыбы, и – ощущение сильного тела, и – весёлая безмятежная радость любви. Как же жить хорошо! Изо всех сил поднапрячься – глоточек малый вдохнуть. Хорошо бы побольше, но сил не хватает. Кусок великолепен, свеж, ароматен, но не проглотить. Воздух, увы, не разрезать – малыми кусками в рот отправлять, горчицею приправляя. Теперь и без неё рот и душа горечью переполнены. Глоток воздуха – подсластить. А за ним – другой, третий, того и гляди, раздышусь, слово скажу. Чай – это не трудно: слабенький выдох – и тотчас хлебнуть. Много сахара, не слишком горячий – поймут. Как не понять? Разве чай без сахара пьют? Больному – горячий? Протянут ложечку и – вдохнуть чайную сладость. Прекрасно. Горечь уходит. Дышится легче. Глаза открываются. Ещё ложечку и ещё. Выпростать руку, взять стакан в подстаканнике, на подушках слегка приподняться и пить. Залпом пить хрустальную холодную воду из глубины, из колодца. И ею облиться – прекрасно и перед работой и после. Долго на солнце мерять землю, записывать, землю уст-ра-и-вать. Устроенная земля – не чета неустроенной. Магдалиновка. Закончить всё вовремя, и домой, скоро Любе рожать, дай Бог, всё пройдёт правильно, ведь всё устроено хорошо. Как быть может иначе?

Задремал. Дремалось легко и спокойно. Шалаш посредине степи, удивительно устойчивый, прочный, надёжный, каким настоящие шалаши не бывают: дыры сквозные, кривые ветки, друг к другу прилегающие отверженно и неплотно. Ощущаю себя и внутри шалаша, и вовне. Внутри спокойно, радостно, чисто. Вовне тревожно, грязно, темно, необходимо кого-то удерживать. Похож на меня, но не я, держу его – не могу же себя. Другой я рвётся из шалаша, а вырвавшись, тянет меня за собой к морю, к обрыву. Я, тот, в шалаше, прочном, надёжном, держу, пытаясь унять. Но я уже у обрыва, я держащий с ним рядом – полусон дремотные страсти мои не выдерживает, задыхаясь, я просыпаюсь, глотая кислород мелким дыханием судорожным.

 

Архимеды! Перевернув мир, точку опоры утратили. Хорошо бы назад. Но старой точки опоры нет и больше не будет. Новой нет, не изобрели, не придумали.

Гитлер. Сталин. Молотов. Риббентроп.

У двери грудная жаба дышит тяжело, натужно, со свистом. Борется, может, и победит, встанет, походит с палочкой пару месяцев, а потом, придя в себя, и побежит. Далеко ли? Даже бесконечные рельсы бывшей Екатерининской, ныне Сталинской железной дороги, коей честь имею инженером являться, и те рано или поздно в тупик упираются.

Женщины, наверное, умирают иначе. Ни одной женской смерти видеть не довелось. Отца переломали. Чёрные кожанки. Рухнул. До глубокой старости мог бы. Ни Муся, ни я не в него. Разве что Шура. Повадился открытки и письма подписывать: Алекс.

Может быть, умирая, женщины плачут, постепенно выплакивая жизнь до конца?

Вот-вот новогоднее. Что пить и что есть. Чтобы всласть напиться-наесться. Папирос – накуриться. Конфетки-бараночки, шампанское, разрешённые ёлки. Стеклянное разноцветье шаров и оранжевые мандарины.

В Мандрыковке самогон, сало, замечательные солёные огурцы и квашеная восхитительная капуста. И – пьяно песни орать. Теперь не Мандрыковка – Пушкина, не деревня – посёлок. Днём празднуют смерть поэта, ночью таскают. По порядку, по разнарядке. Две недели инженеры идут. Потом учителей из постелей по ночам вынимают. А там до партийцев дело доходит: райкомами из обращения изымают. Таскать-не-перетаскать. А Мандрыковке нипочём. Не трогают. Самогон под сало и ор под гармошку. Только чтобы друг друга не резали.

Александр Сергеевич по юности глупой в холодной реке искупался и в доме Краконини, пишут, еврея, больным провалялся. Горячим отпаивали молоком.

Как бы после Нового года цены опять не повысили. Молоко – два пятьдесят литр. Мясо – двенадцать кило. Как без жалования моего обойдутся?

Казалось бы, зная: непременно умрёшь, и дети, и внуки умрут, жить и рожать невозможно. А вот же. И радуешься, когда рождаются дети. И ждёшь обхода, будто не знаешь, чем кончится процессия в белых халатах и шапочках белых. Белое может быть или ослепительно белым или же грязным.

Брови в ответ на вопрос по-докторски подняты, руки тщательно по-докторски вымыты, фонендоскопы по-докторски прилипли к груди, к здоровым докторским лицам – красногубые полуулыбки.

Полукивки, полунамёки, полуучастие. Невольно сторонясь. Сдерживая стремление отпрянуть от тайного, над чем докторская наука не властна, отодвинуться от зловещего невыносимого слова с единственным гласным, от чужой боли, защищаясь, отпрянуть.

После обхода, для приличия несколько погодя, входит кошка, медленно, церемонно. Мягко, бессмертно слегка головою направо-налево кивает, царственно приветствуя смертных. Она, больничная властительница, съестными подношениями перебирающая брезгливо, величественно безымянна. Но не так, как пациенты, которых персонал по диагнозам помнит. Их много – она, кошка, одна. Как тут не царствовать? Больные исчезают, она ё.

Смерть как голод. Думать ни о чём ином невозможно.

Время останавливается. Ничем не наполненное самим собой наполняясь.

Время есть время. Ни секунд, ни минут, ни веков. Неизмеримо.

Степное безветрие. Штиль, обвисшие паруса.

Значит, час пробил. Как в детстве, на море или в степи выбрать звезду поярче, посимпатичней и, ощутив невыносимость огромности, увязавшись за ней, по миру отправляться.

Чуть легче с дыханием – скука одолевает. Мучительно дыхание – отступает. Умирание – скучное, нудное дело, однако.

Странно, вроде бы степь, а конец края очень уж виден.

Как хочется до завтра дожить, чтобы мечтать дотянуть до послезавтра.

Мои скоро придут. Надо поглубже вдохнуть. И, выдохнув, суметь что-то сказать. Необходимо. Ведь я пока жив. И вечером по парку иду не в гимнастёрке железнодорожной обрыдшей, а в нормальной паре, белой рубашке и галстуке. Домой возвращаемся, ну, скажем, после катанья на лодке в пруду.

Кровать не скрипит. Больной, значит, недвижим.

А туман от реки поднимается. И всё кажется ушедшим под воду. Ползёт по улицам, как по дну. Через закрытое окно заползает. Девочка-гречанка в молочном мареве исчезает.

Больше не холодно. Водоросли оплели, облепили и зло тянут ко дну зеленовато.

Оказывается, туман кислород пожирает. Вот почему больше дышать невозможно.

Не нужно больше. Незачем. Ни к чему.

Очень темно.

Дух. Душа. Душит. Удушье.

 

Передаём «Реквием» Вольфганга Амадея Моцарта, над которым композитор работал до самой смерти. Произведение осталось незавершённым. «Реквием» передаётся в исполнении Государственного…

 

 

*   *   *

 

Он знал, что он умирает. И родные, жена, мать, братья и сын, знали, что он умирает. И, конечно, знали врачи, что он умирает. Все знали, что он умирает. Царственная кошка знала, что он умирает.

А те, кто не знал, что он умирает, не знали о нём ничего.

Десять с половиною лет его смерть от моего рождения отделили. Так мы во времени разминулись. С тех пор сквозь траву забвения пробираюсь. Чем дальше, тем тяжелей: трава всё выше, чернее и гуще.

Всю жизнь пытаюсь представить его сложносочинённую, так мне кажется, жизнь и не могу. Может быть, такой представляется, потому что причины и следствия этой жизни с ней вместе исчезли.

А со мной умрёт и память о нём: хрупко хрустальная.

На месте кладбища, где он был похоронен, устроили парк культуры и отдыха. Парк на костях, живых и мёртвых культура и отдых. Как во многих местах бывшей страны. Было на могильной плите:

 

Кавсан Михаил Абрамович
23.11.1903 – 21.11.1940

 

Двадцать одна буква. Цифр дважды по восемь. Шестнадцать. Итого: тридцать семь. Несложная арифметика. Или – гематрия.

Было. И не осталось.

Позволить исчезнуть в пыли, земной ли, космической, бесследно, беспамятно раствориться?

Да будет по верному слову пророка. Верному. Слову.

Думаю: обо мне кто-то напишет? Цифры мои сосчитает? Пожелает заняться? Сумеет?

О чьей бы смерти – всегда ведь, в первую очередь, о своей. Может быть, умру сочиняя? Хорошо бы... [...]

 

 

Иерусалим, 11.2018

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Внимание! Перед вами сокращённая версия текста. Чтобы прочитать в полном объёме этот и все остальные тексты, опубликованные в журнале «Новая Литература» в январе 2019 года, предлагаем вам поддержать наш проект:

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за январь 2019 года в полном объёме за 197 руб.:
Банковская карта: Яндекс.деньги: Другие способы:
Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке:
«Вернуться на сайт магазина»
После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru
Вы получите доступ к каждому произведению января 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.

 

507 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 12:03 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

https://bettingcafe.ru/bookmakers/
Поддержите «Новую Литературу»!