Демон Захолустья

Откровения ростовского гота

И я начала жить дальше. Находила и бросала работу, пока не оказалась в БСМП. Поступила на иняз и со рвением принялась постигать мудрость человеческую. Писала стихи все лучше и лучше – потому что приехала в Москву Lacrimosa, а я не попала на концерт, и трагедии сей хватило на две поэмы и кучу лирики. А еще разошлась с Мужем, мотивировав это для себя одним словом: достал. Наверное, это было нужно – и больше ему, чем мне. Потому что он тут же познакомился со своей будущей невестой, а я осталась одна очень надолго. И, воровски встречаясь с тем же Мужем впоследствии, ему же и плакалась на свои неудачи. При нем я так хотела быть свободной. Но разве свобода не есть одиночество?..

Так прошел год – целый год с того момента, как я рассталась с Арманом. Наступила зима, а с нею новогодние праздники, и я, отпущенная с работы на целых десять дней, возрадовалась: то-то я отдохну перед сессией, то-то подготовлюсь! И в первый же вечер свободный созвала гостей и устроила домашнюю готик-пати. Пили и пели, смеялись и плясали, а потом притомились и, рассевшись в кружок, принялись рассказывать страшные истории. И вот что поведала я, гордая сознанием того, что со мной случилось сверхъестественное.

Где-то в конце декабря снился мне страшный сон. Будто проснулась я и лежу в постели, а тело мое словно сковал паралич, и, кроме глаз, ни одна мышца не шевельнется. И вижу я: в самом темном углу, возле шкафа стоит человек. То есть не стоит, а приплясывает, подскакивает, как подстреленная сорока, светлые волосы падают на плечи, пиджак перекошен и руки мельтешат в воздухе белыми пятнами. А лицо все время меняется: то разъедется в идиотской ухмылке, то сморщится все, искорежится, то разгладится, словно блин – короче, кривляется, сволочь, так, что Луи де Фюнесу не снилось. А потом, поймав на себе мой взгляд, – раз! улыбнулся, как вспышка, и изо рта, как в дешевом ужастике, буйно полезли клыки. В ужасе я завопила: ты кто?! – и проснулась. А сон никуда не делся. Правда, кривлявшийся тип исчез, зато вместо него появились голуби, которые, деловито воркуя, поклевывали с пола несуществующие зернышки. И это было так нелепо и жутко, что я проснулась еще раз и бросилась к выключателю – быстрее, быстрее, покуда еще что-нибудь не привиделось. И когда после третьей попытки свет так и не включился, я поняла, что не могу выбраться из сна. И с этой мыслью почему-то пришло успокоение. Если это сон, то бояться нечего и можно делать все, что угодно. Ведь очнусь же я когда-нибудь на самом деле?.. И я, недолго думая, выпрыгнула из окна, встряхнулась и отправилась куда глаза глядят. Мне было интересно, чем все это кончится.

Вскоре каким-то образом выбралась из правдоподобной вроде бы реальности и очутилась в особняке на берегу пруда. Такую панораму очень любят в фильмах – пруд, ненормально гладкий, как зеркало, с лебедями и лилиями, по краям кудреватые деревца, а на заднем плане особняк, кремово-бело-розовый, с колоннами и всякими финтифлюшками. А внутри не то бал, не то просто какие-то посиделки; господа и дамы прохаживаются, покачивая париками и кринолинами, и я, в своей злополучной ночнушке, брожу между ними, как Золушка, и разглядываю обстановку. Засмотрелась на какой-то диванчик, одновременно золотисто-атласный и красного бархата, и тут кто-то тронул меня за плечо жестом назойливого поклонника. Я обернулась. Это был он – тот самый тип, что выделывался у шкафа, и он же был Смертью в белом цилиндре и плюшевым мишкой. Только теперь у него были черные буйные кудри, оливковая кожа и тонкое разбойничье личико. «Я твой новый дух», – сказал он так, будто ждал, что я этому обрадуюсь. «Ну и что? – отвечала я с неприязнью. – Мне не нужно никаких духов, ни новых, ни старых». Он не обиделся. Потянулся ко мне, кажется, даже погладил, и таким непристойным было его прикосновение – хотя ничего особенного он не делал – что меня передернуло, и я проснулась по-настоящему. Списала все на снотворное и на длительное отсутствие интимного общения. А на следующую ночь началась свистопляска, и продолжалась с тех пор еженощно до самого момента рассказа. Каждый раз, в промежутке от двух до четырех пополуночи, я просыпалась в привычном уже парализованном состоянии и чувствовала на себе чьи-то руки – по всему телу, как будто их было не две, а неизмеримое множество. Тяжкое горячее тело давило на меня, и тяжкое и горячее дыхание обжигало, и иногда из воздуха вырисовывалось лицо его и фигура, словно проступавшие из темноты. Он выглядел таким, каким я хотела его видеть, и делал то, что могло бы показаться мне приятным – в других условиях. Но при появлении этой твари вспухала, вскипала во мне бешеная злоба, и мозг мой, работавший ясно и четко в отличие от тела, отчаянно посылал команды – брыкайся, кусайся, бей его, пинай, размажь по стенке… И нечеловеческим волевым усилием сбрасывала я его с себя, и, конечно, просыпалась, но успевала еще услышать, как он отлетает прочь и ударяется о мебель. Я давно уже знала, кто такие инкубы и что им нужно. И ни разу не позволила ему достичь цели.

Слушая эту историю при уютном электрическом свете, за бокалом красненького вприкуску с шоколадкой, народ восхищенно поддакивал и немного завидовал. Всякая чертовщина бывала и с ними, но чтоб так откровенно… Только одна из дам, более взрослая, практичная и скептичная, отреагировала иначе: «Мужика тебе надо хорошего». Ну что ж, я согласилась. И когда остальные разошлись, мы с нею долго еще сидели и перемывали мужикам косточки – чисто «по-бабски». А потом она легла спать в моей комнате, и к ней явился Инкуб. Во всем блеске накачанности и блондинистости, немного убавив себе лет и лучась обаянием. Я дрыхла в соседней комнате как сурок и ничего не слышала, а наутро, открыв глаза, увидела перед собой довольную улыбку удовлетворенной женщины.

«Какое у тебя привидение ласковое», – сказала она с легким смущением. «Что?» – подскочила я в ужасе. До этого момента я все-таки считала Инкуба плодом своего больного воображения. Но услышать такое от человека вполне земного, никогда не страдавшего мистическими видениями, не употреблявшего никакого допинга и не читавшего трактатов по демонологии… Спешу оговориться: сама я тоже ничего такого ни разу в жизни не употребляла. Даже травку не курила. Я слишком боюсь двух вещей: а) своей фантазии, б) выглядеть нелепо. Самоконтроль в некоторые моменты для меня превыше сомнительного удовольствия. Я предпочитаю выставлять себя дурой произвольно, чем и занимаюсь на протяжении всего данного произведения. А фантазия… По-моему, меня с моими инкубами не нужно дополнительно подстегивать?..

Короче говоря, тогда я всерьез испугалась. «Послушай, – сказала я своей пострадавшей подруге. – Я сейчас пойду в церковь и все выясню. Должно же существовать какое-то средство борьбы с этой гадиной». «А может, не надо?» – усомнилась она, но я уже прыгала по комнате, лихорадочно собираясь. Мне было необходимо узнать правду.

Неужели демоны действительно существуют?...

Братское кладбище, засыпанное снегом по самые макушки памятников, встретило меня тревожным молчанием. Подобрав полы пальто и прыгая через сугробы, я добралась до храма, надвинула на лицо капюшон и вошла. Внутри пахло воском и ладаном, и было тепло и тихо, так что шаги мои по дощатому полу звучали почти как взрывы. От этого я сразу почувствовала себя чужой и виновато-неловко понизила голос, обращаясь к местным старушкам. Те вежливо послали меня к отцу Геннадию, который в это время деловито ковырялся в кружке для пожертвований. Выждав, пока он закончит, я как можно тише приблизилась. «У меня дома неладно», – сказала я, возвышаясь на голову над отцом Геннадием. Он поглядел на меня устало и чуть презрительно, как будто подозревал в розыгрыше. «У меня в спальне завелся инкуб», – пояснила я, слабо надеясь, что мне поверят. «И что он делает?» – прикинулся он наивным. Ну неужели было необходимо, чтоб я это озвучила?.. «Пристает», – глупо ответила я. У меня не повернулся язык рассказать в подробностях, хотя именно этого от меня, похоже, и ждали. Спотыкаясь на каждом слове, я кое-как объяснила в чем дело; мне хотелось сделать это иначе, рассказать о своем страхе – не за себя, а за подругу, – о том, как я сопротивляюсь ему и каких усилий мне это стоит, о том, что он принимает самые соблазнительные для жертв облики, да много еще о чем. Но отец Геннадий быстро привел меня к общему знаменателю. «Все ясно, – припечатал он. – Некогда мне тут с тобой философствовать; пойди купи книжку с правилами исповеди, потренируйся и приходи. Будем чистить» И, не ограничившись столь прекрасно-ясным советом, прочел мне краткую лекцию о грехах, особенно напирая на колдовство и прелюбодеяние. Вот вы все гадаете, говорил отец Геннадий, наставительно шевеля бородой, а бес тут к вам и привязывается. И если не обратиться к Богу (читай: церкви), то зацапает он тебя и доведет до самоубийства, а это значит – рай для тебя навсегда закрыт. И ты, подпав под волю лукавого, выпрыгнешь в окно и будешь думать, что летишь в светлое будущее. На этом месте мне сделалось вдруг тошно и жутко, потому что показалось: нет спасенья, тащит меня в пучину – только не бес, а отец Геннадий. И после его слов жить расхотелось, и умереть было страшно, и мир потемнел перед глазами, хотя день стоял золотисто-солнечный, холодно-светлый от снега. А отец Геннадий несся дальше, громя идиотов, которые увлекаются магией, и в заключении отдал приказ сжечь все книги мистического содержания – не выбросить, а именно сжечь, чтоб никому больше в руки не попались. Все сжечь, подчистую, с болью думала я, глядя на него из-под капюшона. Сжечь нежные, романтические и такие человечные опусы Райс – за то, что там речь идет о вампирах и ведьмах, хотя на самом-то деле – о людях. Людях, потерявшихся во тьме, ищущих истину, любовь, спасение – и находящих. Книги, которые вели меня, утешали и учили подниматься из пепла, что бы ни случилось… Что давал мне взамен служитель Господа? Холод? Железную руку и ежовые рукавицы, которые приписывал Богу?.. Но ведь не Бог говорил со мной, а отец Геннадий?..

Откуда я знала, что это истина?

А он тем временем переключился на прелюбодеяние и одну за одной изрекал вещи, каких я не простила бы ни одному мужчине, не будь он в рясе. Напиши, учил он, с кем, когда и сколько, и в какую дырку давала (клянусь, я не выдумала! Это ЕГО СОБСТВЕННЫЕ СЛОВА). Ибо это есть грех великий, и если творишь такое не в браке и не заради потомства, то…. Сама понимаешь. И даже если тебя изнасиловали, все равно ты сама виновата. Потому что одеваешься как б… извиняюсь, этого он не сказал, и задом вертишь, и .. Боже всемогущий! Я не говорю, что я чиста как слеза, и не отрицаю того, что любила многих. Но у меня после этих слов голова мотнулась назад, как от пощечины. «Ты не смеешь говорить так, – яростно зашипела я про себя, – ибо ты не женщина! Тебе незнакомо чувство кромешного ужаса, когда бежишь, а ноги не слушаются, и грубые руки хватают тебя и тащат, как вещь, как тряпку, в темный угол! И ты не знаешь, каково это – когда чужое, неотвратимое и отвратительное нечто вторгается в тебя, а ты ничего не можешь поделать и никто не может тебе помочь. И эта боль, и дикий этот страх, и стыд невыносимый – все это тебе незнакомо, и ты смеешь обвинять женщин в мужских злодеяниях! Точно уже родившись женщиной, я совершила грех!.. Но я – я знаю, каково приходится тем, кто пережил это. Четверых жертв насилия знаю я, и две из них были до этого девственны. И ты, служитель божий, никогда не поймешь их боли, да и не захочешь понять. Потому что тебя не хватали, не швыряли и не драли, как сидорову козу, как кусок мяса, не обращая внимания ни на кровь, ни на слезы! И не сидел ты потом, глядя в одну точку и думая, что жизнь кончена, и не прокручивались в голове твоей все мерзкие и позорные подробности с убийственной яркостью, преследуя тебя во сне и наяву… Так пропади же ты пропадом со своим благочестием! Нет в тебе Бога и никогда не было. Потому что нет в тебе сострадания, и насрать тебе на чужое горе».

Так кричала я про себя и знала, что никогда не выскажу этого вслух. Вот теперь высказываю – впервые с того времени. А тогда я вежливо пообещала исправиться, развернулась и ушла, еле сдержавшись, чтобы не хлопнуть дверью. А надо было бы хлопнуть. Чтоб они разозлились, чтоб они вспомнили, что тоже родились людьми!.. И отец Геннадий, корчащий из себя умную машину добродетели – не святой он, и не бесплотный, и не бесчувственный! И на свет он появился из того же места, откуда и все остальные. И у него было прошлое – ведь не родился он в рясе и с пудовым крестом на шее?.. А еще я точно знаю, что приходилось ему любить и страдать, и грешить тоже приходилось ого-го как. Одна женщина рассказала мне, что раньше он служил в Афганистане и наверняка навидался такого, что мне и не снилось. И я ей верю. Я почувствовала в этом человеке силу душевную, и шрамы от перенесенных бурь тоже увидела. Но если бы он пришел ко мне и попросил сочувствия, разве я не дала бы ему просимого?

Почему же мне было отказано в такой мелочи?

На протяжении всей повести я твержу и твержу, что никого не обвиняю. Так вот его – обвиняю, и говорю об этом во всеуслышанье. Потому что именно он не имел права на равнодушие. Именно он, надевая на себя душеспасительную форму, принял на себя определенные обязательства. Именно он, неся за плечами опыт человеческий, не должен быть очерстветь душою. И не имел он права судить, и не имел он права ставить себя выше других. Потому что все равны перед Богом.

Кстати, начни я проповедовать сие перед народом, наверняка нашлись бы такие, кто осудил бы меня. Дескать, он поп, ему лучше знать, что хорошо, а что плохо. А я впадаю во грех гордыни и сама ставлю себя выше других. Да, не отрицаю, гордыни во мне до краев – даже выплескивается иногда. Я изо всех сил стараюсь быть хорошей. Но знаю, что никогда у меня это не получится, ибо человек слаб, и слишком самонадеянно считать себя святым, даже если ты и вправду свят. А я на это и не претендую. Я остаюсь человеком всегда и везде – со всеми своими плюсами и минусами, мудростью и глупостью, подвигами и ошибками. И в других вижу прежде всего людей, а потом уже замечаю пол, возраст и социальный статус. И для меня самый страшный грех – навредить другому, вольно или невольно.

Я умею прощать, потому что умею грешить.