Утопия в изобразительных искусствах

На чтение потребуется 7 минут | Скачать: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

Купить в журнале за март 2015 (doc, pdf):

 

 

 

 

стат. 3

 

 

Казалось бы, жанр утопии более свойствен литературе, нежели изобразительному искусству. Разъяснять в подробностях устройство общества, видящегося автору идеальным – а иначе как доказать его безупречность? – возможно лишь посредством слова, или же в кино, то есть опять-таки словом вкупе с изображением. Само слово «утопия» относительно к искусству рождает ассоциации литературно-философские: Платон, Кампанелла, Томас Мор, аббатство Рабле, наконец, уморительный Чернышевский. Однако именно то обстоятельство, что в живописи невозможны столь подробные разъяснения, даёт возможность и обратного вывода.

По мере конкретизации возвышенных мечтаний сама идеальность предлагаемого проекта становится всё более спорной, идеал обращается порой в свою противоположность. Уже высказывалась мысль, что все картины-утопии по сути дела есть антиутопии. Отобразить средствами искусства царство справедливости во всех деталях нельзя, да и не нужно, но возможно дать некое отображение духовной атмосферы этого царства.

Можно вспомнить вакханалии Пуссена, в коих мало собственно вакхического, но есть нерушимая ясность, позволяющая упомянуть их в данном контексте; прерафаэлитов, хотя их безмятежность – щемящая; «античные» работы Пикассо, хотя прорывается в них озорство демоническое (но может, и это нужно в утопии? – во избежание пресности), всё творчество Матисса (чьи литературные утопии столь уравновешены?), наконец, золотого Ганса Эрни: назовём его так, ибо что же, как не золотой век человечества, сия гармония линий, фигур, внутреннего мира персонажей (он виден), самого мироздания многих рисунков его и гравюр? Конечно, разумея зрелый период, упаси бог, не ранние сюрреалистические опыты (грешил, грешил по молодости лет). Здесь и Петров-Водкин: мальчик, гарцующий на красном коне, несомненно, скачет прямиком в мир утопический – он только обернулся напоследок.

Если же оценивать перспективы утопии на данный момент, становится ещё бесспорней мысль о необходимости абстрагироваться от конкретных политических и социологических проектов. Нынешняя жизнь, её идеи и пристрастия столь многолики, что для сведéния мысли о блаженстве всего человечества к католическому раю Данте или застылым грекам постылых триумфов Энгра нужна немалая доля наивности (оставляя в стороне непревзойдённое художественное мастерство первого из них (да и оно ведь в большей мере проявилось в «Аде»). Может прийти на мысль обращение к религии – вот она, гармония многих мусульманских миниатюр, вот ликующие апофеозы тех же католиков, и блаженная невозмутимость буддийских танка. Беда в том, что, несколько перефразировав Набокова, можно сказать: каждая религия перегружена таким количеством ассоциаций, конкретных требований и исторических реалий, зачастую самых неблаговидных, что с трудом представляется в качестве утопии. Подразумевается, конечно, непредвзятый взгляд, без национальных пристрастий и слепого преклонения перед авторитетом. Впрочем, есть ещё идея синтеза религий – но задумавший конкретизировать сию идею рискует заплутать в столь дремучих метафизических дебрях, что придётся ему много горше великого итальянца, заплутавшего в лесу в первых терцинах своей комедии: и придет ли на помощь Вергилий? Сей труд оставим мы теологам.

Впрочем, казалось бы, события постсоветских двенадцати лет весьма способствуют разрешению нашей задачи. Диссиденты советских времён, окопавшись в подвалах, мечтали о свободе творчества. В перестроечные годы молодежь грезила о Возрождении – Союз сравнивался со средневековьем. Увы, увы. Свобода искусства обернулась коммерцией, фигуры солдат с медным выражением лиц – американскими поп-дивами. Что эстетичней? Трудноват вопрос.

Тут возникает аналогия с развалом царской России. На развалинах империи мечталось о создании образа человека совершенного, в том числе в искусствах изобразительных – вспомним Чегрыгина – и вот по прошествии лет пятнадцати зашагали по полотнам доярки и колхозники, пышущим румянцем и крепостью чресел нагоняющие тоску. История повторяется, уже повторилась.

Однако есть основания и для оптимизма, они всегда находятся (как и наоборот). Возможности общения, личных встреч между представителями творческой интеллигенции разных стран, континентов, культур возросли неизмеримо (при наличии, разумеется, денег на поездки за рубеж. Вот и попортил ложкой дёгтя оптимистический фрагмент статьи). Личное общение означает многое, и особенно в пластических искусствах, ибо, в отличие от литературы, где писатель и филолог пользуются одним оружием – словом, и потому сравнительно легко изложить на бумаге проблемы и задачи словесности, иные ощущения художника невыразимы в слове, особенно письменном, требуются личный контакт, неправильная устная речь, междометия, жест, постоянное обращение к работам, визуальные примеры. Частое употребление даже наилучших фраз покрывает их глянцем пошлости, и, в частности, поговорки не всегда оказываются правы, но выражение «одна голова хорошо, а две лучше», возможно, сработает в данной ситуации. Утопическому проекту до́лжно быть не только художественно убедительным, но и интеллектуально объективным – а посему умножим количество голов (хотя количество не всегда переходит в качество. Опять не удержался от сарказма).

Коль мы уже употребили термин «пластические искусства», то воспомянем и архитектуру: в синтезе со скульптурой и живописью, не способна ли она – точнее, «они» – преобразовать окружающую среду уже не только в фантазии художника, но и в самой реальности? Нечто подобное мечталось сделать Корбюзье. Человек, как известно, не облагородился. Ну что ж, пускай сизифов труд, но мифический герой, перестань он вкатывать камень на гору, враз потеряет всё очарование поэзии.

Итак, какие же, хоть и самые общие, черты утопии можно было бы наметить, частью логическим путём, частью – отталкиваясь от вышеназванных примеров из давнего и недавнего прошлого? Отказ от конкретных полит- и социотеорий – иначе утопия обращается в свою противоположность, в пышнотелых колхозниц, меднолицых солдат, длинноногих див и прочую дрянь, лицезрея которую, хочется воскликнуть словами современного литератора Яны Кандовой: «Топи утопистов»! Отказ от одежд, или хотя бы их неопределённость – конкретизация модели, введение её во временные, национальные и прочие рамки мешает воспринять её как человека совершенного, вне рамок и границ. Обнажите человека утопии!

Более того – возможно, отказ вообще от каких-либо конкретных деталей. И в первую очередь от элементов техники. На пороге экологической катастрофы (или она уже началась?) трудно удостоить технократию почётным местом в царстве утопии. Прекраснодушный оптимизм путевых дневников Гончарова и научной фантастики тридцатых-пятидесятых изжил себя. Можно прискакать в мир утопии на ликующе-красном коне, но нельзя въехать в него в автомобиле. Даже красном.

Утопия в сфере изобразительного могла бы привлечь общей благодатной атмосферой, вызывая тягу к образу жизни принципиально неопределённому, но благо́му, к гармонии мыслей и чувств, это ощутимо в юноше и девушке Ганса Эрни, чертящих на земле геометрические фигуры (или рисунки? неопределённость…), во влюблённых Родена, в музицирующих Кароя Райха (разумею его «Вариации») – в мире, населённом подобными героями, невозможно злое начало, и вызывают они желание не политических реформ, а нравственных. Они смутны, эти желания, но искусство конкретных требований обращается в памфлет.

Не политической, не экономической – духовной, эмоциональной надлежит быть утопии художественной, а возможно, и всякой утопии. Не через общее устройство государства надлежит указывать утопию, а в отдельных моментах человеческой жизни, в той атмосфере молчаливого взаимопонимания, физической красоты и душевной уравновешенности, при виде которой хочется поверить Блоку: «сотри случайные черты, и ты увидишь – мир прекрасен».

И ещё. Казалось бы, утопия и оптимизм – две вещи нераздельные. Но не будем спешить. Согласно тому же Блоку, оптимизм есть мировоззрение бедное и примитивное, и ведь действительно: бравурность, откровенная мажорность всех этих возносящихся на небеса праведников, марширующих солдат и демонстрантов, опившихся грудастых и задастых вакханок Рубенса – пошловата, тупоумна, нет тонкости чувств, нет счастья щемящего, есть счастье похабное. Найти золотую середину, удержаться на грани – вот наиболее трудная задача.

Упомянем под конец Достоевского. Труднейшей, почти невыполнимой задачей считал он показ человека идеального. Насколько удалось величайшему прозаику разрешить эту задачу в «Идиоте» – тема для отдельной статьи. Нам же остаётся напомнить, что труднейшие задачи – суть самые почетные, и за них нужно браться в первую очередь.

 

 

2003 г.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за март 2015 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт продавца»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите каждое произведение марта 2015 г. отдельным файлом в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.