Разбилась душа о камни

 

 

 

Четыре с половиной недели проползли кое-как, и Эрика облегчённо вздохнула. Не так всё оказалось страшно. Даже к господину истукану, как она про себя называла Фетча, худо-бедно притерпелась. Сорокаминутные прогулки по территории клиники, медитативная музыка, рисунки на песке, гладкое крашеное дерево скамейки, пирамидка из камешков, солнечный зайчик от карманного зеркальца, земляника, пчёлы и стрекозы, виноградная улитка на парапете, зелёное яблоко, хризантемы с разноцветными лепестками. Эрика учила флегматичного гиганта воспринимать окружающий мир: видеть его, слышать, осязать, чувствовать на вкус и на запах. Вернее, учила – это сильно сказано, взрослого человека не надо обучать тому, что заложено в него от природы. Оно или проявляется – или нет. Оба просто встречались – на неполный час, после обеда – чтобы играть в двух детей. И пусть то, что они делали, было бесконечно далеко от классической психотерапии, игра помогала неплохо убить время одной и слегка расцветить убогие больничные дни – другому.

В конце месяца Хайко Керн пригласил Эрику в свой кабинет для беседы.

– Ну-с, фрау Каспер, – начал он, листая на столе какие-то бумаги, – и как вам у нас? Впечатления? Вопросы? Пожелания?

– Хорошо, – застенчиво сказала Эрика. – Я уже освоилась.

Она никак не могла взять в толк, доволен Керн её работой или нет.

– Вы не особенно общительный человек, так? Хотелось бы большей открытости, понимаете? Искреннего интереса, улыбки... наши пациенты очень отзывчивы на это. Как и все люди. Если собираетесь в дальнейшем работать в клинической области – то имейте в виду.

Скорее, недоволен. Эрика вздохнула.

 

– Ну, а как ваш подопечный? Удалось найти общий язык, ну, более или менее? – и прежде, чем она успела ответить, добавил, слегка озабоченно. – У него, похоже, начинается ремиссия.

– Вы думаете, господин Керн?

– Да. Он потеплел.

«А ведь и правда, рядом с ним уже не так морозно. Вот только моей заслуги тут никакой, увы».

– Господин Фетч стал контактнее, чем в первые дни, – осторожно произнесла Эрика. – Но о чём он говорит, по-прежнему понять трудно. Собственно, говорит он всегда одно и то же. «Темнота, вода капает, красные сосульки, хочу назад...» «Зачем, мол, меня оттуда забрали...» Я подумала, что это такая регрессия на эмбриональный уровень развития... тоска по внутриутробному состоянию... Он и сидеть любит, согнувшись, упираясь локтями в колени, как будто стремится принять позу эмбриона в матке.

Эрика почувствовала, что краснеет – густо-малиново, неровными пятнами, как умела краснеть только она. Кошмар её школьных лет.

Какой из неё диагност?

 

– Нет, – улыбнулся Керн. – Вы не знаете, что с ним случилось? Засыпало в пещерах. Каким-то образом Йохан Фетч откололся от группы и очутился один в опасном месте. Когда спасатели вытаскивали из-под завала – а у него рука застряла в камнях, боль, видимо, была сильная – сопротивлялся, как мог, и просил его не трогать. Дневного света боялся первое время.

– Господин Фетч не помнит, кто он и что.

Психолог кивнул.

– Ретроградная амнезия. Забыл всё, что с ним происходило до того злополучного спуска. Жену не узнавал. Потом память восстановилась – фрагментарно, очень узкими фрагментами. В основном то, что касается предыдущих экспедиций. Видно, хобби было для него важнее, чем профессия и семья, но это как раз не редкость. Такая вот история. Его бывшая до сих пор сюда звонит, хотя они два года как в разводе.

Эрика зажмурилась и представила себе Йохана Фетча – большого и сутулого, с фонариком в руке бредущего по длинному тёмному коридору. Узким лучом он водит по стенам, выхватывая из гуталиновой черноты красноватые плиты, с тонкими, как птичьи лапы, рисунками, и каменные сосульки сталактитов, и глубокие щели, и белёсые лишайники, и гладкие холодные выступы, маслянистые от пещерной влаги. Вспыхивают причудливые кристаллы, складываются в узоры и соцветия и снова распадаются на отдельные яркие точки. Письма. Фотографии в семейном альбоме. Стихи. Наспех снятое, записанное, сохранённое. Они текут и меняются, как Млечный Путь, как вечно горящие звезды... Там, куда падает луч фонаря, на доли секунды становится светло, но свет умирает быстрее, чем успеваешь хоть что-то разглядеть, и всё опять пожирает тьма. Вездесущий мрак забвения, которому нечего противопоставить.

Человек и фрагменты его памяти.

 

Сначала вернулись левая рука и затылок – горячие, полные боли. Вывернутое запястье слегка пульсировало, а затылок глухо, натужно гудел. Йохан попытался повернуть голову – но шеи словно не было вовсе или она настолько сильно затекла, что ощущалась инородным телом. Затем вернулся слух, а вместе с ним – серебряный шёпот воды, не вкрадчивый и не мелодичный, каким обыкновенно бывает журчание подземных потоков. В нём чудилось что-то ядовитое, в этом звуке, как будто десятки вертких меднокожих змеек, извиваясь и шипя, прокладывали себе путь по горячему песку. Потом Йохан открыл глаза и увидел вокруг себя райский уголок.

Глубокий кварцевый свод – синий, как небо, только не ясный, не воздушный, а мутный и как будто облачный. Лужайка, поросшая разноцветными анемонами... Бабочки над цветами. Они бархатистые, словно плюшевые, во всяком случае, на вид. Повсюду разбросанные глыбы песчаника и кварца напоминают альпийские горки. Откуда-то сверху, сквозь камни, сочится золотой солнечный свет – настоящий или такой же иллюзорный, как всё остальное, Бог его знает. Йохан различает каждую травинку – крепкие, чуть синеватые стебли, не понятно каким колдовством выросшие в полумраке, на голых камнях, и сами окаменевшие у корней – и каждый прозрачный лепесток, голубой или фиолетовый, с искристыми прожилками – чуть более плотный, чем полагается быть обыкновенному лепестку цветка.

Вот, бабочка села на плечо – тяжёлая, как булыжник. От её веса опять свело руку – от кисти до предплечья. Йохан хотел прогнать насекомое, но не сумел пошевелить даже мизинцем. Сонное оцепенение навалилось и сковало его от макушки до пят. Даже боль утратила остроту, сделалась унылой и тянущей. Он чувствовал, что лежит в неудобной позе, согнутый и перекрученный, и с каждой секундой теряет силы – но ничего не мог поделать.

 

«Надо вспомнить... вспомнить... – говорил он себе, – ведь остался же кто-то там, наверху, ради кого стоило бы выкарабкаться, оттаять, жить дальше... Элла?» Йохан старался вызвать в памяти образ жены – цыплячья шея в грубом воротнике, неправильно, в спешке застёгнутые пуговицы, отчего халатик перекосился. Острые пальцы комкают на спине его рубашку. «Что, так и уедёшь? В такое время – не будешь рядом?» – «Ну и что, при чём тут я?» Он не испытывал к ней жалости. Вообще ничего не испытывал. Действительно, при чём тут он? Кто ему эта женщина? Кто он ей? Он себя самого не способен пожалеть, тем более – другого.

Пустота, в какие одежки её ни ряди, всё равно остаётся пустотой. Хорошо, если внутри обнаружится хотя бы проводок. Тот, который приводит в движение всё остальное. Йохан заглянул внутрь себя – и понял, что проиграл. Никакого проводка. Последняя куколка оказалась полой.

 

Каменная глыба в паре шагов от него оплывала огромной свечой, и что-то странное на ней прорисовывалось, что-то, смутно напоминавшее человеческое лицо. Большой, смело очерченный нос, переносица почти без перегиба – от самых бровей, высокие скулы, нижняя губа – пухлая, а верхняя – вялая, изжёванная. Такой рот выдаёт слабость. Скошенный подбородок – как у неандертальца. Йохану неприятно смотреть, его тошнит, он ненавидит это лицо, но черты постепенно выкристаллизовываются, проступают всё чёетче и чётче. Камень – это по сути своей зеркало, только очень медленное, очень тягучее. Отражаешься в нём не сразу, а сперва краешком, фрагментом души. Тайным желанием, какой-нибудь глупостью – обрывком детства, пустой беседой, кадром из фильма, который посмотрел полгода назад, любимой ручкой, потерянной в шестом классе, первой пещерой, запахом лекарств и мочи, ужином на кемпинге, вместе с друзьями.

Под каменной головой начали проявляться могучие плечи, грудь, живот, округлые колени... Грубый слепок с человека.

Йохан с трудом понимал, где он, а где – отражение, так размылась, растянулась влажной плёнкой по камням его собственная личность. На какую-то долю секунды вспыхнуло желание жить, настолько острое, что он застонал в давящем своём полусне, и ему почудилось, что истукан напротив – застонал тоже. Вспыхнуло и перегорело, как лампочка. Йохан остался в темноте.

 

– Чёрт знает что такое, – возмущался Хайко Керн за закрытой дверью. – Просто чёрт знает что.

Эрика остановилась и прислушалась. Она не понимала, с кем говорит психолог, но второго голоса не было слышно, так что, похоже, разговор вёлся по телефону.

– Вообще-то, дело полиции устанавливать его личность. Но ерунда какая-то. Форменная ерунда. Что? Да, фотографии я видел, конечно. У него брата-близнеца не было? Нет? Странно, очень странно.

Не то чтобы всё это как-то её касалось – скорее, нет. Она – всего лишь практикантка. Но что-то заставило Эрику прислониться к стене и дождаться, пока психолог повесит трубку и, пошуршав с полминуты бумагами, выйдет из кабинета.

– Здравствуйте, господин Керн. Извините, я опоздала на четверть часа, из-за автобуса, но группа у меня начинается только в...

– Да-да, – быстро сказал психолог. – Очень хорошо.

Он хотел обойти докучливую практикантку и бежать дальше по коридору. Его голубая рубашка с резиновым якорем поверх кармана, надувшись ветром, уже летела вперёд – нетерпеливая, как парус. Во всяком случае, так показалось Эрике.

– Простите, что задерживаю, но... что-то случилось?

Керн взглянул на нее с удивлением.

– Да... да, вам, наверное, следует знать, фрау Каспер. Звонила жена Йохана Фетча, бывшая, в смысле, и сказала, что в той пещере, под Зальцкаммергутом, нашли останки её мужа. ДНК-анализ подтвердил и всё такое. Вчера были похороны. А теперь вопрос – кто же такой наш пациент, мнимый, так сказать, Фетч?

– Мнимый... – ошарашенно повторила Эрика.

Она никогда не читала в сети ни о райских уголках, ни о пещерном зеркале и не знала, что камни бывают молодые и любопытные. Она и вообразить себе не могла, как о скалы разбивается душа, но правда словно вырвалась из глубины сердца: «Они вытащили из-под земли не того истукана!»

 

Хайко Керн направился к корпусу «острых». Йохан Фетч – вернее, мнимый Фетч – сидел на лавочке под яблоней-китайкой, привычно сгорбленный, как огромный холм, и пятнистый от просеянного сквозь листву солнца. Он гулял перед завтраком. С каких это пор у Фетча появилась привычка гулять? Месяц назад его невозможно было выманить из палаты.

Керн приблизился и увидел, что великан держит на ладони бабочку и с лёгкой улыбкой разглядывает её, поворачивая руку то так, то эдак – чтобы солнечные блики играли на крылышках – а глаза у него зелёные, как у Эрики.

– Чёрт знает что, – снова пробормотал психолог.