HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Ирина Ногина

Май, месть, мистерия, мажоры и миноры

Обсудить

Роман

 

Купить в журнале за ноябрь 2016 (doc, pdf):
Номер журнала «Новая Литература» за ноябрь 2016 года

 

На чтение потребуется 7 часов 30 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf
Опубликовано редактором: Андрей Ларин, 30.12.2016
Оглавление

11. Глава 11. Магнитная (харизматическая)
12. Глава 12. Полифоническая (целительная)


Глава 12. Полифоническая (целительная)


 

 

 

В которой Виолетта Валери приготовляет воображаемые похороны Майиного коллеги в стиле Травиаты и всем достаётся по заслугам: мажорам – мажорово, философу – хоть-и-в-тюрьме-но-свободное, деду – бессмертное, Димке – Майино, Майе – летнее.

 

 

Иллюстрация. Название: «Девушка и разноцветная мелодия». Автор: Marie-Christine Serres (французская художница). Источник: mariechristineserres.com

 

 

Майя, задевая чужие колени, добралась до своего места, вцепилась в подлокотники, вжалась в бархатную спинку кресла и закрыла глаза.

Скрипки перешли от лейтмотива болезни в увертюре к бесконечно лиричной теме любви и только-только закончили первый её изгиб. Кто-то коснулся Майиного локтя. Она вздрогнула, открыла глаза и резко повернулась вправо. С соседнего кресла ей улыбался виолончелист из оркестра Григория Ильича – Игорь Арсесян, а справа от него, тоже с любопытством глядя на Майю и махнув ей рукой, сидела скрипачка Наташа Паличенко. Майя строго – чтобы пресечь болтовню – кивнула обоим. Арсесян ткнул пальцем вперёд, очевидно, указывая ей кого-то ещё из оркестра. Майя снова кивнула с подчёркнутым безразличием, и перевела взгляд на сцену, где уже поднимался занавес, и гостеприимный зритель приветствовал аплодисментами прославленную Виолетту, с хохотом носящуюся по зале, полной гостей.

– Там Григорий Ильич, – шепнул Арсесян, наклонившись к Майе.

Она безотчётно скользнула взглядом по передним рядам, действительно нашла небольшую выпуклую голову Григория Ильича с седым, немного выше, чем следовало, выбритым затылком. Майя знала, что он в зале, и после оперы собиралась подойти к нему, чтобы поблагодарить за контрамарку, которую он презентовал ей со словами «Сходи получи удовольствие. И расслабься».

Когда началась «Застольная», Майя снова закрыла глаза и действительно попыталась расслабить спину и руки.

Обыкновенно, когда Майя слушала любимую арию, ей казалось, что она погружается в пуховую перину или дрейфует на поверхности тёплого и нежного моря, настолько солёного и мягкого, что его влага не причиняет дискомфорта. Каждое преломление голоса, каждый скрипичный пассаж, как кисти, окунутые в краску, рисовали в её воображении образы, а затем, как софиты освещая их различными цветами, заставляли метаморфировать в неожиданные композиции, порою бессвязные, а порою наполненные почти логическим смыслом. Баюкающее её море начинало волноваться, надувая волны фантазии, и они разбивались о берег сознания и умирали, но тут же либо реинкарнировали в новую волну, либо обезличивались в толще воды.

Григорий Ильич утверждал, что музыка – это параллельное измерение, столь же реальное, как, к примеру, подводный мир. Параллельные измерения, говорил Григорий Ильич, могут располагаться несоизмеримо с нашими координатами, и даже наслаиваться друг на друга. Увлечённый своими соображениями, он забавно потряхивал руками, будто тщетно искал подходящее объяснение для своей нескладной мысли. Похожий жест сопровождал его слова и бегающий взгляд, когда он не мог добиться от оркестра желаемого звучания и, вместе с тем, не мог внятно объяснить, что именно требуется изменить, потому что не успел сообразить, в чём ошибка. «Глядя на поверхность воды, – с видимым неудовольствием останавливаясь, за неимением лучшего, на этом не самом удачном примере, сдавался Григорий Ильич, – вы видите плоскость или, в крайнем случае, штормовой рельеф. И когда вы впервые смотрели на поверхность воды, разве могли вы представить, что под этой плоскостью есть бесконечное пространство? Нет, это не очевидно. Но ведь оно же есть! А музыка – это пространство, которое видится нам плоскостью нот и мелодий, в которое тоже нужно уметь попасть. А как попасть – нырнуть, или впрыгнуть, или упасть – это уж кто как сумеет».

Добродушно посмеиваясь над разглагольствованиями Григория Ильича вместе с остальными оркестрантами, Майя переоценила его слова в двадцать четыре года – во время экскурсионного тура по Италии. Исчерпав стандартный набор миланских туристических развлечений, Майя согласилась на предложение её тогдашнего ухажёра сходить в «Ла Скалу» на «Норму». В то время Майя, сохраняя детскую привязанность к академическому репертуару, была равнодушна к опере. Она по инерции продолжала играть в оркестре Григория Ильича, но всерьёз подумывала посвятить это время другим интересам. «Ла Скала» не только перевернула её в незрелом виде застаревшее восприятие оперы, она подсказала ей путь в измерение, о котором твердил Григорий Ильич.

Майя долго потом разбирала обстоятельства, которые привели её к этому, пожалуй, величайшему в её жизни открытию – открытию музыкального измерения, параллельного мира, в котором музыка представала пространством. То были и опьянение, и чувство внутренней свободы, и эйфория, сопровождающая путешественников, и эстетическая зрелость, но было в этом, несомненно, и что-то мистическое.

Майя прекратила поиск работы и вернулась к музыке с невиданными прежде – ни в период музыкальной школы, ни в период музыкального училища – упорством и страстью. Потребовался всего год, чтобы Григорий Ильич стал доверять ей сольные партии, а спустя два года она стала первой солисткой оркестра.

И вот теперь, спустя ещё три года, она вернулась к тому, с чего начинала, то есть, практически к нулю.

Майя поймала себя на воспоминаниях о «Ла Скала» и прошедших годах своего триумфа, в то время как объяснение Альфреда и Виолетты осталось без её внимания. Она с некоторым усилием приподняла веки.

Хмельные гости, дружным хором прощаясь с хозяйкой, гурьбой повалили за кулисы.

Настороженно сжавшись, Майя ждала… Сейчас она прозвучит… E strano… Первая фраза, которой часто бывает достаточно, чтобы сделать вывод о ещё не услышанном исполнении, и которой всегда достаточно, чтобы судить о вокальных данных – нравятся они нам или нет. Она должна быть нежной и в меру лёгкой, но главное – она должна быть свежей и, если удастся, неожиданной.

E strano… E strano…

Майя буквально ощутила плотность арии.

Какое счастье, что она не сгущает и не задавливает звук. А голос у неё очень даже в Майином вкусе – насыщенный, вместе с тем, без избытка тёмных тонов, и на редкость звонкий, как для оперной певицы. Майя с неосознанным удовольствием подняла якорь критики и стала вслушиваться без предубеждения. Особенно приятным было отсутствие в её фразах пафоса, так часто встречающегося на сценах провинциальных театров. Что-то в её голосе, мощном и мягком, отражающем гораздо более чувствительную натуру, чем могло показаться в первое мгновение, делало её родной, словно мать, и вселяло чувство защищённости и умиротворения. Исполненная нежности мелодия звала скорее бежать к Виолетте, прижаться к её руке, склонить голову ей на плечо. Когда Виолетта перешла ко второй части арии и сорвалась на колоратурный аллюр, её рулады взвились прозрачными брызгами над расползающейся по сцене мглой, а очертания её рассеялись, как и декорации, и Майю стало преследовать чувство отсутствия, точнее, чувство присутствия в каком-то другом месте.

Потом – к Майиной досаде – голос Виолетты будто приглушили, а в глубине сцены ей стали мерещиться гости, давеча покинувшие салон, и она всё не понимала, почему вдруг они вернулись, но потом стала узнавать отдельные лица. Оказалось, что это вовсе не гости, а её собственные коллеги из страховой компании: маркетолог Даша с очкариком Юрой Субботиным, неразлучные Катя и Ника – офис-менеджеры, стажёр из юрдепартамента – кажется, Кирилл. И ещё одно лицо – бледное, осунувшееся, с плотно сомкнутыми веками. Боря. Оно вдруг чётко проступило в тумане, тогда как витающие на заднем плане силуэты растворились в мглистой вязи. Борино лицо окружили кружева, ярко-красные гвоздики и, наконец, большой гроб, обитый бордовым бархатом. Майя содрогнулась и тут поняла, что уже не слышит арию, поглощённая фантазиями, которые возникли в отрыве от музыки Верди, не ею порождённые и не ею управляемые.

Всякое кошмарное зрелище удивительно навязчиво. Оно притягивает внимание, не позволяя ни оттолкнуть его, ни отвернуться от него. Оно впивается в наши мазохистские роднички, заваливает наши души на пол и приподнимает головы – заставляя наблюдать, и мучит нас, пока полностью не исчерпается. Так Майино распоясавшееся воображение, сковав её по рукам и ногам, ударилось во все тяжкие: вот Борин гроб стоит посреди их офиса, и люди подходят к нему проститься. Над скорбным шёпотом по холлу и коридорам офиса разносится душераздирающее рыдание – то безутешная седовласая женщина, вцепившаяся руками в стенку гроба. Тщетно пытаясь увлажнить пересохшее горло, Майя заглядывает в гроб. Там Боря – он стал худым и каким-то коротким – вдвое меньше, чем при жизни. По нижнему краю его век пролегли фиолетовые полоски, на шее и лбу выделились вены с застывшей, посиневшей кровью, а из-под пудры на лице проступает сероватая желтизна. Вдруг рыдающая женщина вскидывает голову. На её лбу и щеках глубокие морщины, голова её угрожающе сотрясается. Она поднимает свои жёлтые руки, растопыривает костлявые пальцы и протягивает к Майе, и Майя чувствует исходящий от них холод и предвидит, что они вот-вот коснутся её груди. Женщина открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут из него начинает течь ядовитая зелёная слюна, а на месте морщин образуются язвы. Женщина издаёт оглушительный вопль, с её губ срывается неразборчивое проклятье, и в следующую секунду она с мучительным стоном падает замертво у Бориного гроба.

 

Во время антракта Майя столкнулась с Григорием Ильичом в буфете. Завидев её, он расплылся в предовольной улыбке.

– Скажи – класс, – потребовал он, качнув головой в сторону сцены.

Майя нетвёрдо кивнула и, поколебавшись, добавила.

– Голоса очень красивые. Монолитные. Но что-то мне сегодня не удаётся сосредоточиться на опере. Дурные мысли в голову лезут.

– Ничего, ничего, – оптимистично возразил Григорий Ильич. – Ты отвыкла от хорошей музыки. Сейчас разойдёшься. Вот ты правильно делаешь, что коньячок пьёшь. По здешним ценам много не выпьешь – почти как в аэропорту, а капля будет кстати. Желаю тебе – пусть действует как анестезия для твоих дурных мыслей.

– Спасибо. И за билет огромное спасибо, Григорий Ильич. Я хотела после оперы подойти к вам…

– Опять, что ли, первую скрипку выпрашивать? – перебил Григорий Ильич, его маленькое добродушное лицо испуганно вытянулось.

Майя уязвлённо запнулась.

– Нет-нет-нет, – замахал руками Григорий Ильич. – Только не сегодня. Вот во вторник репетиция, останешься и изобразишь.

– Поняла, – сдержанно кивнула Майя.

– Учти все свои ошибки, – напутствовал Григорий Ильич. – Меньше агрессии. Больше философии. Эге – звонят! Ну всё, айда в зал.

 

Пока Жорж Жермон красноречивым баритоном убеждал Виолетту прервать любовную связь с его сыном, Майя думала об Артёме Держигоре. Несколько месяцев назад ему исполнилось двадцать три года, и он сменил «Нисан Инфинити» на «Порш Кайен». По ходу дела распространилась сплетня, как сетовал Сергей Сергеевич, что не успел застраховать новый автомобиль сына. «Вы так говорите, как будто он вышел сухим из воды, – заметил следователь защитнику Николая Игнатова после объявления приговора. – Вы хоть представляете, сколько стоит ремонт такой тачки – с неё за неделю до ДТП сняли заводскую плёнку?».

Артём Держигора, в отличие от своих родителей, на суде выглядел более чем скромно: одевался в грошовые костюмы, рубашки и галстуки выбирал тусклые, однотонные, вид имел сдержанный, даже унылый, на лице его прочитывалась скука и безразличие к происходящему. Отвечал на вопросы он медленно, с видимой неохотой, которую, правда, скорее можно было приписать манере речи, чем демонстративному презрению к судебному процессу, – выучившись на финансиста, Артём Держигора заметно хромал в ораторском искусстве. Словом, на процессе он выглядел замкнутым и бесстрастным, лишённым ярких особенностей характера – как достоинств, так и недостатков.

Иное дело было лицезреть Артёма на досуге в кругу друзей – здесь бы он показался позёром и циником. Брезгливый и раздражительный, косноязычный, резкий, обрывающий начатые фразы, то бьющийся в припадке истерического смеха, то внезапно замыкающийся и угрожающе стреляющий глазами исподлобья, Артём сорил деньгами на дискотеках, заказывая дорогие напитки и сигары, даря безделушки друзьям и девушкам, составлявшим его компанию. Он был порывист, непоследователен, мог спровоцировать драку на пустом месте или, наоборот, спустить без реакции обидный плевок.

Главной слабостью Артёма (что он категорически отрицал, если кому-то приходило в голову отметить её) были женщины, в отношении которых он, нужно признать, проявлял специфический вкус: его гипнотизировали несуразные, до театральности вычурные наряды, в которых впору было выступать в кабаре, подкупали яркий макияж и пышные причёски, выраженный контраст между цветом волос и бровей, возбуждали низкий голос (особенно, если им произносились острые выражения) и демонстративная грубость. Артём считал такое поведение экстравагантным, и хоть вслух не признавался в своих симпатиях, их легко можно было вычислить по тому, как он безмолвно багровел, если кому-то из друзей не доставало проницательности воздержаться от критики образа очередной девицы, которая выигрывала расположение Артёма.

Поговаривали, что страсть Артёма к брутальным феминам шла от его особых сексуальных пристрастий, в частности, что он, якобы, склонен если не к извращениям, то к весьма смелым экспериментам, и даже существовал слушок, что у него имеется комплекс, связанный с анальными сношениями, – этот слушок распространялся одной из его любовниц, утверждавшей, что однажды во время близости её палец случайно коснулся его сфинктера, после чего Артём резко прекратил половой акт, а её саму буквально выпихнул из постели.

Именно на этот слушок и сделала ставку Майя в поисках как можно более болезненного способа мести для Артёма Держигоры. Майя развлекалась фантазиями о том, как он очнётся после ритуала. Разбитый, униженный, покалеченный. Будет ли он плакать от ярости? Сотрёт ли зубы в приступе беспомощной злобы? В порыве простодушия Майя на миг вернулась к мысли, что он испытает что-то вроде раскаяния, и тут же в поддержку этой мысли подоспело давно отвергнутое искушение приписать мести, наряду с деструктивной, воспитательную функцию, и этой двусторонностью, свойственной природным явлениям, доказать её нормальность и неизбежность. Полнейший вздор! Как только Артём Держигора обретёт сознание после пытки, он будет одержим жаждой мести. Эта жажда придаст его жизни отсутствующей в ней смысл, развяжет ему руки, откроет новые горизонты для становления натуры злобыря. Она заставит его забыть о скуке и даже о собственной неполноценности, в конце концов, она сделает его счастливым.

 

Майя кусала костяшки пальцев. На сцене возмущённые гости Флоры столпились возле Альфреда, швырнувшего к ногам Виолетты деньги в неудержимом желании уязвить и унизить её, и оскорблённым хором укоряли его, и без того подавленного своей безрассудной выходкой, в жестокости. Майя обожала этот хор, как одну из самых эмоциональных сцен в опере. Но сегодня вместо возвышенного удовольствия, которое доставляет нам прослушивание любимых музыкальных фраз, она испытала назойливый зуд и бесшумно захныкала от досады. В предчувствии истерики Майя нервно задёргала головой, оценивая длину ряда, который ей предстояло одолеть, если бы она решилась уйти, не дождавшись антракта, и привлекла внимание Арсесяна.

– Всё в порядке? – шепнул он.

Майя закрыла глаза, изо всех сил стиснула зубы, пальцы рук до боли вдавила в кресло и в таком состоянии, более не двигаясь, просидела следующие пять минут до конца второго действия, а как только опустили занавес, выбежала из театра и бросилась в ближайший магазин за бутылкой коньяка. Оттуда понеслась по дворам, выбирая самый тёмный. Наконец, теряя терпение, она вбежала в очередной попавшийся, приложилась к горлышку замотанной в кулёк бутылки, заставила себя выпить как можно больше коньяка за раз, позвонила в такси и, дожидаясь машины, выкурила две сигареты подряд.

Все эти тягомотные размышления, неотвязные попытки реанимировать опровергнутые утверждения значили только одно: она продолжает искать себе оправдание, а если не оправдание (она напомнила себе, сколько раз мусолила эту тему и приходила к одному и тому же: жажда расплаты и есть оправдание мести и никаких других оправданий ей не нужно), то ответ на вопрос: чего она хочет добиться? Ради чего взваливает на свои плечи этот груз?

Пока они ехали, Майя сделала с десяток мелких глотков и не успела сориентироваться, как таксист уже притормозил возле её дома. Она рассчиталась, юркнула в свой подъезд и, пошатываясь, стала взбираться по лестнице, потому что лифт не работал. В бутылке оставалось чуть больше половины содержимого.

Итак, чего она хочет добиться? Чтобы ему было очень-очень больно. Чтобы его больше ничто не радовало и не утешало. Этого она хочет? Да! Она хочет, чтобы у него не осталось ни одного стимула к жизни, ни одного спасительного воспоминания. Она хочет, чтобы он проклял свою жизнь, чтобы проклял родителей, дедов и прадедов, свою страну, свой язык, свою систему координат. Чтобы ненависть сгноила его! Чтобы он медленно и мучительно умирал, проклиная всё на свете. Но она совсем не хочет, чтобы ненависть воскресила его, открыла ему источник энергии, который сейчас питает саму Майю.

Майя вышла на балкон с сигаретой. Её глаза слипались, свет дворовых фонарей плыл оранжевой рекой на уровне третьих этажей. Её уже тошнило от этих раздумий. А вдруг злобырь только того и ждёт, чтобы мы дали ему повод расцвести во всей красе, подумала Майя. Вдруг он не может – как не может вампир войти в дом без приглашения – выпустить всю свою ненависть, пока мы не откроем ей дверь? Вдруг, изголодавшись по крови, он как раз её и добивается от нас? А когда мы спускаем ему обиды – чахнет? Майя прыснула. В конце концов, люди тонут в водоёмах, их кусают бешеные собаки, а патриотов и, можно сказать, национальных героев, случается, обирают и бросают подыхать от алкогольной интоксикации.

Кто-то навязчиво звонил ей. Майя неподвижно лежала на диване, совершенно пьяная, и вдруг почувствовала, как её пальцы, обхватившие бутылку, разжимаются. Бутылка плюхнулась на подушку. Майя закрыла глаза, и обозвала себя балбеской за то, что ушла с третьего действия «Травиаты». Она попыталась мысленно прокрутить услышанную сегодня кабаллету, но после первых трёх фраз уже спала.

 

Наутро в Майиной голове что-то волнительно резонировало, что-то недодуманное, недожитое. Назло собственному телу, которое уже изогнулось по форме дивана, Майя заставила себя выйти на улицу, – она знала, что если проведёт весь день перед телевизором, к вечеру депрессия усилится и ей захочется напиться, а завтра слишком важный день, чтобы накануне опять нарываться на стрелку с подленькими подрывными мыслями, которые ждут не дождутся, как бы ломануться к ней через горлышко очередной бутылки.

При выходе со двора ей бросилась в глаза реклама кофе на билборде: спящий мужчина на фоне моря, в котором нежится обнажённая девица, и надпись «Не проспи лето». Майя остановилась рассмотреть лица парня и девушки и вдруг поняла, что ужасно хочет видеть Колю. Поколебавшись несколько секунд из-за воскресенья, она набрала Яшу Кегеля.

 

Коля вошёл в комнату для свиданий – восьмиметровую каморку, в которой помещались два обитых плюшем дивана, три не то кресла, не то стула и лакированный стол-книжка у подоконника. Коля был аккуратно причёсан, побрит, а на скулах виднелся загар.

– Ты чего не накрашенная? – бодро спросил он. – И чего так вдруг?

– Ты зато весь сияешь, – усталым голосом, без улыбки, сказала Майя. – Как будто с курорта. И рубашечка явно новая.

– Так погода какая! Выйдешь во двор – и жить хочется! А рубашечку мать твоя подарила. С матерью всё в порядке?

– В порядке, – поспешно кивнула Майя. – Я так… без причины.

Коля по-хозяйски расселся в кресле.

– Ты изнурённая, – Коля посерьёзнел. – Раз уж ты здесь, я тебе скажу, что давно хотел: я категорически против пересмотра. Это же деньги. И нервы. И без толку. Если бы я мог, я бы тебе помешал.

– Уроды, – чуть слышно проговорила Майя.

Коля хмыкнул.

– А как ты хотела: отстоять свои принципы за счёт других людей?

– Да не при чём тут принципы! Я хочу добиться результата!

– Брось – я тебя прошу. Доставь себе удовольствие на эти деньги. В конце концов, в этом деле я имею право слова.

– Какие твои права, – усмехнулась Майя. – Вспомнил о правах.

– Ну… – улыбнулся Коля.

– Да знаю я, что по-хорошему ничего добиться нельзя. С ними только их способами можно бороться.

– С ними вообще не нужно бороться, – в сердцах возразил Коля.

– А что? Смириться? – Майя шумно выдохнула. – Мне иногда кажется, что ты сходишь с ума.    

Коля вздохнул и пристально, с едва уловимой насмешкой, посмотрел на неё.

– Послушай мой совет – перестань терзать себя этими гадкими мыслями. Доставь себе удовольствие. Сегодня воскресенье, ты припёрлась в тюрьму…

– Я как раз и собираюсь доставить себе удовольствие!

Коля приоткрыл рот, вдохнул воздух, но так ничего и не сказал. Помолчав несколько секунд, он жалко усмехнулся, покачал головой и наконец совершенно спокойным голосом произнёс:

– Всё понятно.

И замолчал. Майя, немного смутившись, подыскивала подходящий вопрос.

– Вас тут кормят нормально, а то я не подумала что-нибудь взять?…

– Нормально кормят, – сказал Коля.

– Но ты похудел, – заметила Майя как можно мягче.

– У меня была пара лишних килограммов, – отозвался Коля.

Они помолчали. Коля блуждал глазами по комнате, изредка направляя оценивающий взгляд на Майю, будто собирался сделать комплимент или замечание по поводу её внешнего вида.

– Мама перекрасилась в рыжий цвет, – сообщила Майя. – У меня есть фотография в телефоне, но я телефон там оставила… Она придёт к тебе – увидишь…

– То, что ты в смятении – первый признак душевной болезни, – перебил Коля.

– Так и есть, – внушительно проговорила Майя. – Но у меня крепкий иммунитет, он уже запустил защитную реакцию. Так что скоро я выздоровею.

– Вот оно что! – саркастически воскликнул Коля. – Иммунный ответ, говоришь. А с виду похоже, что ты принимаешь антибиотики. Ты, конечно, слышала, что антибиотики – специфическое лекарство, после них остаётся пустота.

Майя улыбнулась краем рта.

– Пустоту можно заполнить. Сейчас важнее всего победить болезнь.

– Антибиотики, знаешь ли, одно лечат, другое калечат, – продолжал Коля, сверля её взглядом. – В конечном счёте, как раз иммунитет они и калечат. Здоровый организм должен справляться без антибиотиков.

– А ты справляешься? – спросила она.

Коля смотрел прямо на неё, его лоб слегка подрагивал – в этом характерном для Коли тике Майе часто чудился невысказанный вопрос, а иногда – когда он сопровождался улыбкой – радостное удивление. Майя скосила взгляд на его руки и ноги – они были тверды и неподвижны. Спокойны, как и его бестревожное лицо.

– Как ты с собой это сделал? Ты платишь такую цену, а выглядишь, как будто ничего не потерял.

– Я здоровый человек, Майя, – Коля напряжённо улыбнулся. – Что такое три года для здорового человека? Я расцениваю их как прививку. Для лучшей работы своего иммунитета, – Коля подмигнул ей.

– Ты просто играешься метафорами, – вздохнула Майя.

– Не вопрос – давай называть вещи своими именами! Как ты назовёшь, во что сама играешься? – воскликнул Коля и ускользнул в какую-то нору за своей мыслью. Видимо, он там её настиг и оприходовал, потому что взгляд его скоро сфокусировался. – То-то я не мог понять, как вам удалось договориться с этой подругой…

– Рогоненко.

– С ней. Майя… Ты играешь в игру, в которой руководят тобой. Понимаешь? Не ты руководишь, а тобой. Сначала он даёт тебе повод для, как ты говоришь, защитной реакции. И ждёт её. А ты не можешь остановиться, пока не отреагируешь. И что потом чувствуешь? Удовлетворение? Возможно. Но удовлетворение не означает приход хорошего на смену плохому, и не означает возврат отобранного. Удовлетворение – это способ усмирить взбесившееся чувство, и только. Лишь один из способов. В придачу к удовлетворению ты приобретёшь пустоту, тяжесть и ощущение вечного долга. Ты обязательно их почувствуешь – забудь думать, что тебя ждут светлые чувства. Долговое рабство – вот что ты выиграешь после того, как исчерпаешь защитную реакцию.

Майя вздрогнула. Произнесённые Колей слова заставили её вспомнить Яшу Кегеля и одновременно вывели её из себя.

– Предлагаешь отказаться от защиты – класс! Тебе не кажется, что это противоестественно?

– Маюша, послушай…

– Неужели ты сам не хотел отомстить? Никогда не хотел? Честно!

– Маюша, я тебе скажу откровенно, чего я хочу. Нет, подожди, я тебе по-другому скажу – как я сам себе объясняю: не бывает так, чтобы всегда без проблем. Понимаешь? Но как только ты сама станешь источником гадости – мир отвернётся от тебя как от прокажённой. Ты будешь как грязный сосуд: что в тебя ни залей – ты всё будешь пачкать. Напьёшься своих антибиотиков и заработаешь аллергию – будешь страдать от насморка, отёков и экзем. Ты удивляешься мне, а я выше всех. И ты должна быть выше всех. Ты не хочешь слушать мои просьбы, не признаёшь за мной права слова, – Коля весело улыбнулся. – Но согласись хотя бы, что я в состоянии более точно оценить, – он подчеркнул это слово. – Свои потери. Так вот, Майя, чтоб ты знала, – это малое зло. Я считаю, что ценой этого малого зла я покупаю… назови это благополучием… гармонией… назови это счастьем… Я готов заплатить эту цену. Мне приятно, что ты беспокоишься о моих счетах, но это всё-таки моя цена, а твоя ещё – очень может быть – не оплачена. Я готов, Маюша, заплатить и за тебя. Но ты должна знать, как: почему, ради чего. Ты должна быть выше всех. И справляться сама. И сейчас, и потом, и всегда. А знаешь, что нужно сделать, чтобы было проще – перестать сравнивать свою хату с соседской, поняла? И перестать искать виноватых. Это всё из одной оперы. Мол, этому мудаку – как с гуся вода, а человек в тюрьме ни за что. Смотри за собой и получай удовольствие. Себе. Если когда-нибудь тебе придётся оценивать уже свои потери, и жизнь так сложится, что я не смогу прийти к тебе на помощь, не будь жадиной. Где-то теряем – где-то найдём.

Майя открыла рот, но долго ничего не произносила – она была растрогана его словами.

– Я их всех ненавижу, – плачущим голосом сказала она.

– И я, – воскликнул Коля. – Но я люблю себя. Гораздо сильнее, чем ненавижу их.

Майя кусала губы.

– Мне так жаль маму, – едва сдерживая слёзы, призналась она. – Неужели тебе её не жаль?

Коля расплылся в умилённой улыбке.

– Я люблю твою мамочку, – сказал он, и в его глазах тоже засверкали слёзы. – Но иногда не обходится без испытаний. Она вытерпит. Ничего, ничего, придётся потерпеть.

Мама уже терпела. Мама уже платила. Вряд ли она задумывалась, чьи это счёты, и вряд ли ей предлагали выбор. Вряд ли ей пришло в голову соизмерять потери и находки. Но зато она знала не понаслышке, какая требуется сила характера, чтобы вытерпеть, когда земля избавляется от ангелов. Майя не раз пыталась представить себя на месте мамы, когда у той на глазах сгорал в лихорадке её пятилетний брат, а потом медленно и мучительно погибала мать – Майина бабушка – сначала утратив рассудок, а в последний год собрав золотую коллекцию инсультов, которые отнимали у неё по одному полезному органу в месяц. Большой загадкой для Майи оставался стимул, который помог маме вынести всё это. И, что совершенно не укладывалось в Майиной голове, – как мама смогла пережить своё горе без сигарет.

 

Артём Держигора растянулся на деревянном шезлонге и сквозь тёмные очки смотрел на море. На столике под зонтом потели несколько бутылок пива и харрикейны с коктейлями. Воздух вокруг него наполнился шумом и влагой от возвратившейся с купания компании. Здесь было около десяти человек обоих полов. На голову Артёма панибратски опустилась рука и потрепала его по волосам. Загорелый блондин откупорил бутылку пива и запрыгнул на соседний шезлонг. Артём пренебрежительно передёрнулся. Майя разглядывала его тело – тощее, сухое, без выраженных мускул, смуглое, но с какой-то желтизной, очевидно, берущее пример с фигуры его матери, а не отца. Вместо плавок на нём были шорты, которые плоско свисали в районе промежности.

Вот он, этот презрительный сноб, которого завтра ожидает срам, какого отец не чаял для него в жизни. Завтра два нечистоплотных бугая спустят с него эти широкие шортики и вдоволь насмотрятся на его половое устройство, протестируют его механизмы, научат парня, как доставить удовольствие ненасытным сексоманам. Вот он лежит, погрузившись в меланхолию, – извечную спутницу пресыщенных отпрысков, ни слухом, ни духом, какая участь уготована ему неизвестной, которая тут же – в двадцати метрах, на набережной, – с аппетитом курит сигареты, пачка которых стоит в пять раз дешевле, чем бутылка пива, от которой он брезгливо воротит голову.

А рядом шумит море и белеет вычищенный песок. И такой многогранный июнь развесил своё целомудренное небо над ними, считающими караты в брильянтах, нули в прибылях и отдающими императивные указания. Их лица суровы и неприступны, они подобны богам или монархам, чья особенная природа и чьё беспримерное могущество не постигаются ни в именах, ни в фигурах, ни даже во взглядах, но подразумеваются, подтверждаются манерами и речами.

Что в его жизни, думала Майя, стало следствием его избранности? Какие действительные преимущества он имеет перед теми, кому не суждено избегать ответственности за преступления, кому не светят виллы на берегу моря и кто лишь на картинке сможет любоваться автомобилем, за рулём которого, не гнушаясь помятого на предыдущем перекрёстке бампера, будет раскуривать косяк Артём Держигора? Какая имеется в его жизни особая ценность, благодаря которой он сам и миллионы единомышленников его считают Артёма Держигору счастливцем и жаждут занять его место? Может быть, дружба с этими симпатичными девушками и парнями? Право быть своим среди этого шика, лежать вот так под зонтом в окружении коктейлей и подтянутых фигур на самом дорогом пляже города или пройтись под парусом по зелёным волнам? Может быть, осознание того, что в твоём распоряжении предмет чужой неосуществимой мечты? В этом наслаждение? В жару – ледяная жидкость на расстоянии вытянутой руки, в холод – не покидать салона автомобиля дольше, чем на тридцать секунд, в скуку – развлечься выбором развлечения, в отпуск – первым классом, в обед – деликатесы, в ванной комнате – вид на море, в выходные – элитный приём. Благодаря этому он счастливец? Отсутствие необходимости мыть посуду, пересчитывать сдачу, стоять в очереди, забивать гвозди, стричь газоны, потеть, трястись, спешить, томиться, извиняться? Соседство с высокими людьми и широкими сердцами, место в кругу всезнаек, доступ к эксклюзиву, близость нирваны, воспитание вкуса тоньше русого волоса? Потому у него такой счастливый вид? Власть казнить и миловать, определять право и лево, записывать в годен/не годен, а также иммунитет, индемнитет, словом, всеобъемлющая неприкосновенность на любой случай? Это ставит его в столь завидное положение?

Может быть, он счастливец, потому что в его мире нет такого ближнего, как Артём Держигора?

 

Майя прикусила губу от приступа внутренней боли, напряглась так, что лоб её едва не треснул, и шумно выдохнула, расслабляясь и расползаясь по скамейке. На глазах выступили слёзы, она зажмурилась и громко сказала:

– Сгнивай!

Несколько человек из компании Держигоры повернули головы. Встав со скамейки, Майя надела солнцезащитные очки и зашагала прочь. Поднявшись по склонам, она очутилась высоко над набережной, где зеленели акации и прогуливались образцовые семьи. Она одолела последнюю лестницу и выбралась на бульвар, где на неё сходу навалилась пёстрая афиша, приглашающая на сегодняшний концерт какой-то поп-группы. Майя остановилась и огорошенно вгляделась в крупным шрифтом выведенную дату концерта. На лице её вспыхнула улыбка.

«Вспомнила о твоём дне рождения…» – набрала Майя в окошке для сообщений и задумчиво потёрла пальцами корпус смартфона, наблюдая, как воодушевление тонет в секундах. Она сбила набранное сообщение и сунула телефон в карман. На светофоре зажёгся зелёный. Майя оглянулась, чтобы бросить прощальный взгляд на море и бархатные склоны. Перейдя улицу и прошагав несколько десятков метров, она достала смартфон, восстановила сообщение и поспешно отправила его. Следующие три минуты, пока вибрация в кармане не возвестила об ответе, она упрекала себя в инфантильности.

– Полный бред, – с досадой пробормотала Майя.

Идиотская выходка. Какой смысл начинать диалог с человеком, мысли о котором обжигают постыдным воспоминанием. Зачем ему знать, что она внезапно подумала о нём, когда они, каждый про себя, договорились забыть друг о друге. Майя передёрнулась – она заново испытала потрясение, как в тот день, когда оказалась лицом к лицу с женой человека, который за десять минут до того казался ей самым близким и самым желанным на всём белом свете и которого эта встреча – лицом к лицу с его женой – отбросила на непреодолимое расстояние. И как потом из мутной толщи этого потрясения стала всплывать жгучая, сдобренная ревностью обида, и бешеная злоба на него за то, что подстрекал её обмануть саму себя. До этой минуты она не решалась поставить себя на его место и представить, до какой степени смешной должна была выглядеть в его глазах.

«А я сразу не сообразил, почему вдруг воздух стал таким сладким, и захотелось всех расцеловать».

Майя прочла сообщение четыре или пять раз подряд и, снова и снова читая в строке отправителя «Дима Попов», вздрагивала от стыдливого трепета.

«Я тут подумала, что разница между нашими настроениями так же малозаметна и так же кардинальна, как частица «не». Ни за что не угадаешь, откуда она исчезнет, где ты её упустил и когда она тебе померещилась».

Она почти бежала по узкой тенистой улице мимо трёхэтажных особняков, и какая-то неведомая сила норовила подбросить её вверх. В кармане завибрировал смартфон, а Майя, не читая, мчалась вперёд, ещё увеличив темп и кое-где подскакивая, как будто проверяла, не может ли и правда взлететь. В конце улицы она не выдержала и прочла Димкино сообщение: «Эту разницу вполне можно выразить в виде разницы между «ты мне написала» и «ты мне не написала».

Остановившись на перекрёстке, Майя мысленно перебрала уйму дел, которыми ей внезапно захотелось заняться: купить для мамы последний диск Розенбаума, отдать в ателье для укорачивания ещё месяц назад купленные брюки, взять билет на вечерний спектакль, навести, наконец, порядок в ящиках стола и найти скидочную карту парфюмерного салона, заскочить к Алёне на французский маникюр, взять Илону с дочкой и поехать в луна-парк.

 

Первым делом Майя решила проверить, появились ли на рынке абрикосы. Проходя мимо дедова двора, она заметила его на балконе и махнула ему рукой.

– Ты ко мне? – воодушевляясь, закричал с балкона дед.

Майя поколебалась полминуты и крикнула в ответ:

– Тогда ставь картошку.

– Есть, – сказал дед и скрылся за занавеской.

Майя зашла на рынок, пробежала по торговому ряду, не обнаружив абрикос, выбрала черешню почернее и на обратном пути захватила в магазине две бутылки пива.

 

Дед сидел на дощатой кушетке с видом помещика, оглядывающего свои владения, и любовался панорамой, которая открывалась с его балкона, и вправду богатая, – были видны и престарелые соседки на скамейках, и местная детвора, и примыкающие дворы с их завсегдатаями-доминошниками, и жители в окнах домов, и шумная площадь, и рыночные павильоны, и проезжая часть вдалеке, и за нею зелёные аллеи, уходящие к морю.

Из кухни ещё не выветрился умопомрачительный запах жареной картошки. Майя сполоснула стаканы, налила в них пиво и предложила один деду. Она устроилась на шатающейся табуретке, подпирающей бортик балкона, и засмотрелась на оранжево-желто-зелёную картину послеобеденного воскресенья.

– Красота? – самодовольно спросил дед и, сделав глоток пива, поморщился. – Холодное!

– Красота, – подтвердила Майя и добавила. – Пиво и пьётся холодным. Ледяным.

– Я же тебя не спрашиваю, как оно пьётся – я тебе говорю, что для меня оно холодное, – резонно возразил дед и сделал ещё один глоток.

Майя закатила глаза. Её рука в кармане поглаживала телефон. Пиво имело тот бесподобный насыщенный, чуть сладковатый вкус, приправленный холодком, какой бывает у него, когда пьёшь его тёплым солнечным днём, никуда не торопясь, потакая лени и предвкушая нечто приятное, как, например, уютный вечер или романтическое свидание.

«Пью пиво с дедом и испытываю такое удовольствие, как будто это у меня день рождения», – написала Майя.

Он долго не отвечал, минут пятнадцать, а потом написал: «Побудешь со мной сегодня?»

«Если бы я была посмелее, я бы предложила это первой».

– Кому ты звонишь? – спросил дед. – Маме?

– Я не звоню, а пишу сообщение. Нет, не маме.

– А чего так улыбаешься? Хлопцу пишешь? – усмехаясь в усы, догадался дед. – А с мамой связывалась?

– Сегодня – ещё нет, – с неохотой отрываясь от своих мыслей, отозвалась Майя.

– Так позвони ей.

– Зачем? Я позже позвоню – ближе к вечеру.

– А почему сейчас не позвонить?

– Я же говорю, мы обычно созваниваемся вечером.

– Вечером меня не будет, – с сердитым раздражением сказал дед.

– Будто ты сам не можешь позвонить, – Майя, качая головой, набрала мамин номер. – Алё. Привет. Я? У деда. Он жаждал, чтобы я немедленно тебе позвонила.

Майя выжидающе поглядывала на деда – что он станет говорить. Но дед отвернулся и вновь занялся разглядыванием окрестностей.

– Ты себя хорошо чувствуешь? – дёрнув деда, озвучила Майя мамин вопрос. – Кивает. Всё нормально. А как там бабушка Зина и дедушка Коля? Передавай им привет.

– А что, мама у бабы с дедом? – бесцеремонно воскликнул дед.

Майя кивнула, предупредительно поднося указательный палец к губам, и попросила маму повторить последнюю фразу.

– А что она там делает? – нахмурился дед, игнорируя Майины знаки.

Майя, метнув сердитый взгляд на деда, зашла в кухню.

– Что ты сказала? – переспросила Майя в трубку. – Я ушла с балкона. Дед орёт, как всегда, – ничего не слышно. Когда он по телефону говорит – так попробуй пикнуть. У тебя нормально всё? Хорошо. Я постараюсь зайти во вторник.

– Мама не приедет? – спросил дед, как только Майя вернулась на балкон.

– Нет, с чего бы, – с раздражением отозвалась Майя.

– А что, она у бабы с дедом? – повторил дед свой вопрос.

– Я уже сказала, что да.

– Что это она у них делает? – провокационно поинтересовался дед.

– Навещает.

– Хо-хо, – дед гнусно ухмыльнулся. – Можно подумать, требуется их навещать.

– Они пожилые люди, баба Зина почти не ходит, дед Коля плохо себя чувствует, и да, их требуется навещать. Ты бы тоже мог их навестить. Или звонить им хотя бы изредка.

– О-хо-хо, тот молчит – слова не добьёшься, зато она рот не закрывает, – со злобным азартом сказал дед. – Главное, тот молчит, как немой. Ни бэ ни мэ. Я же ему тогда говорил: запиши меня в кооператив! Он же был председатель кооператива! А он – ни бэ ни мэ. Молчит. Как немой. Я ему говорю: сват, ты же взял в кооператив – он же взял в кооператив – из цеха своего половину работников, и бабину родню. А он: «Ни, ни», – оттопырив челюсть, сымитировал дед. – И бежать от меня – как будто я его арестую. А тьфу на тебя, чтоб ты пропал!

– Прекрасная история, – покачала головой Майя. – Только ты всё напутал. Дед Коля никогда не был председателем кооператива.

– Это ты мне будешь рассказывать? – спесиво вскрикнул дед. – А откуда у него дача, где мы ездили?

– А причём тут одно к другому? Той даче сто лет в обед. Дед Коля её ещё до женитьбы получил. Он входил в какое-то рыбацкое сообщество. А председатель кооператива – это ты его спутал. Я даже знаю, с кем!

– Ты, может быть, лучше меня знаешь?

– Ты же эту историю про соседа своего бывшего рассказывал! Про лысого деда, который двумя этажами ниже жил.

– Ты слушай, что я тебе говорю!

– Тот дел был председателем в приморском кооперативе. И ты у него всё время курень выманивал. Но то когда было – вспомнил. Того деда уже лет пять как на свете нет!

Дед окинул её уничижительным взглядом.

– Я что, пьяный, по-твоему?

Майя сокрушённо поджала губы.

– Нет, наверное, я пьяная.

Дед с минуту молчал, собирая мысли, которые разбежались от него в страхе.

– Колин отец – Колин, – дед потряс пальцем. – Маминого Коли!

– Ну? – настороженно произнесла Майя.

– Был председателем кооператива, – заключил дед, удостоверяя озвученное безапелляционным кивком.

– Ясно, – выдохнула Майя.

Дедово лицо прояснилось.

– Он ещё не оглох? – едко поинтересовался он. – Или он в самом деле был глухонемой? Что ни спросишь – молчит как немой. Зато она тарахтит. И такое, что хоть стой, хоть падай.

– Что же такое она тебе сказала? – полюбопытствовала Майя.

– Не было, говорит, голода. Выдумывают, говорит, слыхала? – бешено вращая глазами, выдал дед.

– Ах, вот оно что, – смекнув, пробормотала Майя. – Это о каком голоде речь шла? Какого года?

– Ты слушай, что тебе говорят, – вспылил дед. – Какого года… Что за…?

– Это про сорок шестой год вы спорили? – уточнила Майя.

– Вообще, вообще! – раздражённо затрясся дед. – И про сорок шестой тоже.

– Так что, она отрицает, что был голод?

– Я, говорит, не помню голода. Помню, кашку всегда кушали. А я ей говорю: как же вы могли помнить, если вам два года от роду было? А она: а вот так, говорит, помню. А я ей говорю, что она не помнит, как у меня двести гривен в прошлом году одолжила, а что было восемьдесят лет назад – так утверждает. А она говорит: мне мамка рассказывала. Мамка ей рассказывала!

– Чего ты разошёлся, ну, она любит приврать немного.

– Больная на голову старуха, – плюнул дед. – Вот так бы взял и головой об стену – надо же думать, что говоришь. Это он, он должен был так сделать ещё десять лет назад, когда она в первый раз рот свой открыла, чтобы такое ляпнуть. А тот вообще невменяемый. Ни сказать, ни ответить, ни спросить, ни возразить. Что за люди?

Майя глубоко вздохнула.

– А когда мамка две души похоронила от голода, так не было голодовки, да? – помолчав, продолжал дед. Майя покосилась на него, заранее зная, что увидит слёзы в его глазах.

– Ну что ты обращаешь внимание…

– Мамка ей рассказывала. Кашку она ела…

– Она же, дед, в городе жила. В сорок шестом году, – осторожно заметила Майя. – Про тридцать первый, конечно, не может она помнить. А в сорок шестом – она же не знает, как на селе было.

– Так пускай молчит, если не знает, – взорвался дед. – Буду я ей звонить, навещать. Ага! Тьфу, гадость какая!

– Слушай, я сейчас на базаре была, там столько черешни дармовой. Набрать тебе – сделаешь закрутки? – предложила Майя, чтобы отвлечь деда.

Но было поздно. Дед уже соскользнул в кулуары собственной памяти.

– Как они плакали, – дед зашатался всем корпусом. – А мамка пела. Чтобы не было слышно, как они плачут. А они ещё громче плакали, – он усмехнулся сквозь слёзы. – А она ещё громче пела. Очень громко пела, – дед высморкался. – Знов зозули голос чуты в лиси. Ластивкы гниздэчко звылы в стриси…

То была застоявшаяся, старинная Вселенная, тёплая от чувств и сырая от слёз. Входы в неё были заделаны ватой, как щели в деревянных окнах: кто не знает – не заметит. Уходя, дед забывал – как забывал и сотни других вещей – закрыть за собой дверь. Это было безопасно, потому что все, для кого эта Вселенная могла иметь значение, давно умерли. Дед остался единственным её обитателем. Но он был предан ей безраздельно.

Сквозь оставленную дедом приоткрытую дверь Майя видела, что это добрая и мягкая Вселенная, где много лет назад многие люди, должно быть, обретали то, что привязывало их к жизни, и где, возможно, пряталось то, что доставалось им в компенсацию за непростые судьбы, и где, наверное, хранились награды за уйму обязанностей, которые эта требовательная Вселенная заставляла их выполнять. Она воспитала их совсем иначе, чем нынешние воспитывают своих. У неё не было очевидных преимуществ, и, вероятно, поэтому Майе упорно казалось, что она должна была научить их чему-то особенному, чего они не сумели передать своим детям.

– Мне кажется, тебя никто никогда не обижал… – улыбнулась Майя.

– Всюды буйно квитнэ черемшина, – отмахнувшись, продолжал тянуть дед. – Мов до шлюбу вбралася калына. – Он уже забывал целые фразы в песнях, которые его Вселенная знала наизусть, которые лились по ней неустанно дни и ночи напролёт, которые стали её водой, образовали её гидросистему, но мелодия, живучая, неудержимая, чуть изворачивалась и возрождалась в его устах – как кожа на повреждённых участках – новыми гранями неуязвимой своей гармонии. – Вивчара в садочку, в тыхому куточку, ждэ дивчына ждэ…

 

В перламутровой фарфоровой пиале, которую Майя после бабушкиной смерти забрала себе, чернела гигантская черешня. В бокале на тонкой ножке пузырилось её любимое шампанское. На декоративной дощечке были выложены бельгийские трюфели. А в морозилке дожидался своего часа карамельный пломбир. От кожи поднимался пар после давешнего душа и исходил аромат геля – одного из тех, что Илонин муж возил на продажу якобы прямо из Франции (он пролежал в ванной с полгода, пока сегодня Майя не вспомнила о нём).

Она с наслаждением опустилась в раскладное кресло, перекинула влажные волосы через спинку и закурила, глядя на июньское небо, отражающее тёплый, с первыми ласточками жары, воскресный вечер, полный ожиданий и предвкушений, несущественных тревог и трепетной свободы, которая истекает на глазах. Зыбкий, невесомый, ускользающий покой воскресного вечера, дающийся в руки лишь тому, кто не оставил на завтра неразрешимых проблем, не погряз в цейтноте, и, даже если приходится уезжать оттуда, где отдыхал, избегнул тоски и только дольше обычного купается в последний раз, жадно выкуривает последнюю сигарету, внимательно смотрит в окно – запоминает, какие здесь растут деревья и как расположены дома, фантазирует, откуда наилучший вид на окрестности – словом, стремится насытиться сладкой своей свободой.

Телефон вздрогнул новым сообщением от Димки. Майя помедлила читать. С неизъяснимой нежностью она вспомнила давнишний эпизод, который случился, когда им с Димкой было по шестнадцать. Она пришла к нему в гости со своим другом, студентом музыкального училища. Парень прыгнул за Димкин Petrof, пылившийся с того времени, когда Димкина старшая сестра окончила музыкальную школу, и забрынькал. Потом, как водится, стал играть всё, что помнил наизусть, и с каждой новой пьесой все меньше выделывался, всё больше сосредоточивался. Наконец, дошёл до ноктюрнов Шопена и перестал вертеться и комментировать. А Майя с Димкой сидели на диване и слушали. Димка постоянно поворачивался к ней – он был потрясён, он ждал от неё ответа, но Майя лишь глупо лыбилась и гордо кивала, давая понять, что ей льстит Димкина оценка таланта её друга. А потом десятки раз она сама так же поворачивалась к своему спутнику, чтобы увидеть его ошеломлённого, с рыдающей душой, но получала пафосный восторг, изливающийся в восхищённые отзывы.

Ответ на Димкино сообщение обошёлся ей в бокал шампанского и очередную сигарету. Докурив, Майя подошла к зеркалу, которое висело в углублении балкона, и стала лепить причёски из влажных волос: закручивать их в гульки, формировать из них высокие короны, вспушивать и, наоборот, приглаживать, подбирая, в каком обрамлении её лицо выглядит наиболее привлекательно. Наигравшись, она высунулась с балкона и вдохнула пахнущий высохшей травой воздух – за возможность вот так дышать без ограничений и жить жизнью двора и улицы, не выходя из квартиры, Майя ценила свой незастеклённый балкон.

Димка прислал сообщение: «Неужели серьёзно – визит с тем лохматым маэстро твоё самое трогательное воспоминание о нас? Лично для меня абсолютным лидером стала наша последняя встреча. Я надеялся, что и для тебя так же».

Дочитав, Майя почувствовала, что заливается краской. Через минуту, не выпуская из рук телефона, она набрала номер Хориста.

– Вадим, это я…

– Зачем ты звонишь? Всё готово.

– Я хочу внести коррективы, – тихо сказала Майя. – Завтра в девять вечера по старому адресу приведи её. Только постой в стороне и убедись, что она уйдет вместе с женщиной.

– И всё?

– Да. Завтра до этого времени я переведу остаток суммы.

– На этом мы закончим?

– Дашь мне знать, забрала ли её женщина. На этом закончим.

Помедлив, Майя набрала следующий номер.

– Алёна, я хочу изменить завтрашний план. В половине девятого встретимся на квартире. Сами. Я отдам тебе ключ и выплачу неустойку.

– Офигеть, ты что, всё отменяешь?!

– Да.

– Так дела не делаются! Мы договорились!

– Обстоятельства изменились.

– У него или у тебя?

– У него, – подумав, солгала Майя.

– Его там завтра не будет, что ли? Так что, нереально выяснить, где он будет? Не завтра, так в другой день. Слушай, я рассчитывала на всю сумму, это не дело!

– Я выплачу тебе неустойку – половину вознаграждения. С ним ничего не получится.

– Офигеть!

– До встречи в восемь тридцать завтра, – Майя бросила трубку.

Последней Майя набрала Антонину Рогоненко.

– Завтра в половине девятого вечера приедешь за дочерью.

– А-а-а… – вопросительно протянула Рогоненко.

– Тебе что-то непонятно?

– Я всё поняла, – бодро воскликнула Рогоненко. – Слава богу. А я почти поверила, что ты серьёзно собираешься…      

Майя не стала дослушивать. Она отключилась и поджала губы.

– Вот и всё. Живи, гнида.

 

На западе пророкотал гром. И встрепенулась, заволновалась, нетерпеливо потянулась к небу мучимая жаждой, почти совершенно уже выгоревшая трава, которая ещё три недели назад была беспросветно густой и ослепительно зелёной. А во дворах тяжёлые гроздья акации уже поглаживал холодеющий воздух, и сыпались с тополей остатки майского снега, и катился волнительный шорох промеж навостривших уши одуванчиков, и на рваном грузнеющем небе стали затягиваться зияющие синью дыры.

Майя выскочила из дома, чтобы проникнуться мягкой, уже не хрустящей свежестью вечера, дождаться грозы и дать волю своим чувствам. Она так и не высушила волосы, и только потом сообразила, что ливень всё равно намочит их. Вопреки её ожиданиям, она не испытывала разочарования. Как не испытывала и досады. Ей просто не хотелось вообще ни о чём думать, только подпевать песням в наушниках, которые сотни людей, живущих в одном с ней городе, едущих на машинах, спешащих по домам, прочь от душистого июня, слушают вместе с ней.

Она шла через знакомые с детства дворы, задерживалась в их закоулках, присаживалась на их качели, и когда, миновав все дома, вышла на широкую-широкую улицу, за которой уже начинались поля, успела увидеть кусочек заката – его словно не дотерли дежурные, подготавливавшие небо к грозе.

И пока она шла по широкой-широкой улице, внутри неё всё поднималось и расцветало, как будто внезапно состоялось нечто очень долгожданное, и предвкушало грозу, как будто та должна была принести что-то драгоценное новое, и её голову покидали даже самые неподъёмные и ленивые мысли.

Show must go on, – как нельзя кстати запел по радио отчаянный и страстный голос. Голос, который звучал как апогей всех апогеев. Голос, который заходящее солнце увенчало своей короной, вокруг которого вздыбились придавленные к горизонту облака, от которого зарделись цветущие вдоль дороги маки.

А Майя всё шла взлетающим шагом по майской стороне улицы и вдруг увидела на противоположной, сентябрьской, стороне себя, стройную, загорелую, одухотворённую, идущую во встречном направлении. Майя обернулась, чтобы знать, куда она идёт и откуда она идёт. И там, и там была жизнь. И лето только-только начиналось.

 

 

 

(в начало)

 

 

 


Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за ноябрь 2016 года в полном объёме за 197 руб.:
Банковская карта: Яндекс.деньги: Другие способы:
Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке:
«Вернуться на сайт магазина»
После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru
Вы получите доступ к каждому произведению ноября 2016 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.

 


Оглавление

11. Глава 11. Магнитная (харизматическая)
12. Глава 12. Полифоническая (целительная)

508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!