HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Сергей Роганов

Шинелька

Обсудить

Эссе

Опубликовано редактором: , 30.11.2007
Сергей Роганов. Шинелька. Иллюстрация
...как спасти честь мышления после Освенцима?

 

              Ж.-Ф. Лиотар

 

 

 

Промерзаю по ночам на крышах. Лицо обветрилось. Ох, и ветер гуляет над Москвой, ветер и лунный свет....

Обычно я устраиваюсь за каминными трубами или старыми чердаками – не так дует, и сидеть можно спокойно, не прячась, а главное, когда вдохновение такое, что просто под дых бьет – удобно на коленки падать и голову вытягивать (я даже картон припас, чтобы брюки слишком уж не пачкать)....

Все бывает, вы не морщитесь. Сами не пробовали? Ну, все равно, – прислушиваетесь по вечерам – первыми всегда взвывают человечики над Белым Домом и министерствами по кольцу, за ними сразу – фигурки на старых крышах на подступах к Красной площади, но срываются на визг, – мы их не любим за этот визг, а вот наш вой сразу подхватывают обитатели Метрополя и центральных ресторанов, солидные тяжеловесные клубы Тверской, Тишинки, Полянки. В полнолуние особенно донимает этот скулеж над Кремлем. Конечно, им хочется думать, что вой, но по-правде говоря, скулеж.

К рассвету затихаем, блекнем, меркнем, и уже не затравленные граждане, а быстрые, легкие, хваткие, как и прежде – как будто тощая тревога выплакана до остатка, до дна. Крадучись, проворно оставляем мокрые, холодные крыши домов, особняков, министерств и даже кремлевских шпилей и, пряча глаза друг от друга, избегая фонарного света, спешим по домам.

Последние актеры бестолковых дней.

Пустые глазницы и сжатые челюсти.

Мокрые.

И в лунном свете – просто блестящие.

Кстати, я люблю больше тех, на крышах Садового кольца. Выводят точно, жалобнее и надрывнее. Иногда подтягивают мне вторыми голосами, – и не фальшивят!

Вы предпочитаете других? Ну, на вкус, как говорится....


***

Пришлось вспомнить про честь, мышление и Освенцим, и не спал всю ночь, а под утро вдруг потребовал для себя спасения именно перед лицом знаменитого концлагеря, потому что ничего другого так и не смог себе представить. Перебрал все будни, словно четки, и ничего. Ни-че-го. А мне про честь до зарезу надо было, – продрог последний раз на крыше, схватил бронхит и главное, главное, все-таки кто-то сорвался, на нашу беду, прямо с высотки на Новом Арбате, напротив экономического развития. Понимаю, не Освенцим, но все же погибла душа чья-то ни за грош. Теперь проверяют все чердаки и подъезды. Вот и оправдывайся до конца дней своих, – не удержал, не поддержал, не побеспокоился, скорую не вызывал, бегом домой (хорошо, пробок не было). Так что честь моя, ночного обитателя московских крыш, была задета, и не только моя, и это был вызов, черт, настоящий вызов, – я понял это сразу, когда несся домой по ночному городу.

Но, уже лежа в теплой постели, вдруг почуял с облегчением, – промерзшая тревога смылась как будто и не было ее, и пробралась, убаюкивать вкрадчивая и мягкая мыслишка, и вспомнил читанное на ходу, через плечо, у какого студента – постмодернизм, и поплыл в дрёме... честь... спасать... пусть там разбираются, кто и откуда валится посреди ночи..., а я спасу, вот... соберусь... с мыслями и спасу...

Кого спасу? Что спасу? Зачем спасу?

А попробуй разберись....


***

О чести только и говорить, что перед лицом Освенцима, господа. Можно даже опустить мышление, правда, если его опустишь, то, что же еще останется? Чью честь-то спасать будешь? Тут, правда и мышление такое, – пересыпание песка цитат и подхваченных на бегу мыслей у газетных киосков, но все же хоть что-то. Можно и спасать. К тому же, ты сам по себе размытым донельзя пятном, а мышление само по себе, в сторонке, покорно поджидает и скулит от нетерпения, забывается надеждой и верит ведь, бескорыстно верит – спасут. И перед Освенцимом станет, и хоть и не живо, и не мертво, но стоит где поставлено. Хорошо.

И плывут грозные тени прошлого в дреме, неспешно обволакивают этого затравленного уродца – мышленьице – как хорошее снадобье от бессонницы или ночного недержания мочи, и глубже погружаешься... Почему нет?! Вы думаете, недержание – чересчур? А, может именно это недержание и гонит нас стр-р-радальцев по пустым проспектам, улицам, подворотням прочь от офисного рая и банковских кущей наверх, к крышам, луне и ветру. Вы только не спешите все отвергать. Бог уж с ними, с кущами и пейзажами ночного города. Пока во всяком случае. Но, правда ваша, – я о спасении чести начал, – при чем же тут недержание мочи? Значит, назад, к истокам – «честь», «в чести», «честь честью», ну, разберись, попробуй, разве что «честь отдать» или «честь иметь». Признаюсь, – запутался. Абракадабра, честное слово.

Освенцим – дело совсем другое. Тронуло сердце, и затрепетало оно как флажок на параде от гордости. Даже глаза раскрылись, и голову от подушки оторвал, а потом трусцой на кухню, закурить сигарету от волнения. Вернулся в постель, а сердце расходилось, никак не удержишь. И сон совсем растревожился, сидит рядом, сам глаз сомкнуть не может. Ну, я и подбавил:

«Господа, требую Освенцима, ни больше и ни меньше!» И... заснул тут же, и в шеренге заключенных вышел на плац, и видел трубы крематориев, и память суетилась по-пионерски и отыскивала в давным-давно читаных книжках хоть что-нибудь завалящее для спасения и борьбы во спасение, так сказать, – я, господа, в смысле, как себя вести на плацу или в бараке среди собратьев по заточению?! Проснулся – весь день голову не мог собрать – как себя там надо было вести?!

Бред? Похоже – бред. Лучше уж на полную луну выть на любимой крыше. Но вы мне все же разъясните, что значит перед лицом Освенцима? Вам что первое в голову запрыгивает? Мне, например,... как там было то?

 

 

«Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше, 
Только утро замаячит у ворот. 
Ты увидишь, ты услышишь, как веселый барабанщик 
В руки палочки кленовые берет...»

 

 

Черт, да ненавижу я эти палочки. Давно ненавижу. До дрожи в копчике ненавижу. До блевотины.


***

Я, вот, и так, – прирожденный бунтарь, вопреки всему вашему патриархальному укладу без Лиотара; Я еще в школе заметил, как мухи трахались на орденских планках военрука, и объявил о крушении мира во всеуслышание, и ... а, ладно. Заметил без подсказки французких мыслителей, ну и что? Меня эти мухи на орденских планках куда-нибудь вывели? Нет, и даже навредили, и до сих пор вредят, и подрывают все мое сбалансированное сознание (баланс – великое изобретение, особенно в конце года).

И ведь не мальчик уже – к чему тогда спасение чести забрело в голову? Да еще и перед лицом невиданного Освенцима. Мы и ГУЛАГа не нюхали. Ничего не нюхали, кроме смога, смрада и соевого соуса балашихинского производства. А вот на тебе – свалилось, спасай и все тут.

Ха, а ведь никто не знает, зачем и какую честь надо почему-то спасать. Тому, который сорвался с крыши, ему уже все равно. И зачем, скажите, страдать от неспасенной чести? Кто вообще придумал, что надо спасать честь? Что изменится? Социальный пакет добавят? Дни по-другому потекут? Окружающие по иному посмотрят на тебя (а тебе то что?)? Нет, нет и нет. Точка.

Но спасают – по залитым тоской глазам, особенно с утра, видно. Нет, тут что-то не то.

Сделка, что ли, сорвалась? Или спасительные для отечества либеральные прожекты рухнули? Или бросились национальную идею выуживать на необъятных просторах, да позабыли, за чем неслись над землей и задержались не с национальной идеей, а с мэром нефтяного городишки да проговорили весь день о поставках биоконсервантов для брусничного производства, да еще, на свою беду, и вляпались в полный позор? Верю.

Верю сразу, свято и во веки веков. Разумеется, – в последнее.

Ладно постмодернизм и честь. Вот вы мне лучше объясните, отчего это люди образованные и начитанные с такой страстью отдаются какой-нибудь житейской глупости, причем, чаще всего – паскудной? И не перед лицом Освенцима, а так, перед лицом... черт знает чего? Так послушаешь, вроде цитаты бродят стадами при таком умном пастухе, ну вот сейчас завершит мысль и сделает-предложит что-нибудь такое – дух захватит. Даже встанешь и постараешься одним из первых подойти к сцене-трибуне или высказаться тут же на банкете, «позитивно» оценить и подтвердить свое полное согласие и выразить готовность поддержать и на практике осуществить предложенные формулы. Чем закончится? Да всякий скажет чем. Всякий, потому что таких умников – стада, и все в каком-то неприглядном месте оказываются, в конечном счете, и распыляют свою индивидуальную сокровищницу попусту, ей богу.

Наверно, потому, что больше всего, такие умники любят вляпываться в полный позор, да еще с какими-нибудь мелкими людишками, – это стремительно возносит их в собственных глазах к мечтам о великом страдании. Точно, возносит, – ручаюсь. На худой конец, наполняет сомнительным смыслом их бестолковую жизнь.


***

Вот в итоге только и случается, что вместо свободного полета – лингвистический поворот – куда там структурализму! Такого дерьма наворотил, – душа онемела, ледяной столб внутри стоит, и тогда язык, будто сам по себе расходится, и будто успокаиваешься, и окружающие делают вид, что успокоились и не заботятся больше о твоем багровом лице. Главное – разговориться. К месту, не к месту, за столом, в подворотне, у пивной палатки, но – говорить. Дневники, собственные откровения перед зеркалом уже не помогают – повзрослели. А вот говорить...

Во-первых, сразу обретаешь уверенность, – ну, поскольку языком мелешь с таким отчаянием, что все тело собирается в один клубок нервов, мышц (и чего-то еще, ну, есть в теле еще что-то), застывшая кровь вздрагивает, как на поверхности замершего пруда и начинает свой бег по телу, все быстрее и быстрее. Мозг, соответственно, оживает и вымывает все накипевшее, всю горечь. Кровь не просто колесит по телу, а прямо сверкает багровой молнией, и душонка опрометью во все твои же тайники-подвалы сметает пыль, паутину и вдруг, вот, наконец-то, находит какой-нибудь сосуд залежалый еще с далекого детства, откупоривает, и бьют ключом воспоминания о чем-то приятном. Разумеется, – мужественно приятном.

Во-вторых, чем больше слов и громче кричишь, тем слабее обычная, житейская боль-тоска, тем больше затягивается и рассасывается что-то под ложечкой, словом, главное, – перекричать самого себя, голос свой внутренний.

Да, в общем-то, и перекрикивать никого и ничего не надо. В такие постыдные минуты голосок внутренний здорово робеет, и даже не говорит, а так, лепечет что-то, но все же настойчиво, а ты в это время только и мечтаешь, что напрочь отказаться от авторских прав не то, что на свои тексты, поступки, но и на всю свою жизнь.

А в третьих, – тут-то как раз и начинается невиданная работа по спасению. А ну-ка, поднимите всю жизнь свою, одним махом, от самого первого дня появления на свет и до последнего – следа от собственной биографии не останется. Ни автора, ни воли, ни ценностей, ни-че-го. Вот вам и постмодернизм, и честь, и Освенцим.


***

Да и дело то уж точно не в Освенциме. Я понял это на третий день после горячей ванны и порции термопсиса (по две таблетки три раза в день).

Для начала, – что делал бы я на плацу во имя спасения, так сказать, не то что мышления, но воистину человеческого облика? Там, помнится, кто-то даже подпольную борьбу вел, или это не в Освенциме было. Неважно. И вот еще, – как не пытался я облечь раскатанный по бревнышкам мир каких-то постсоветских ценностей в грозные тени Освенцима, получалось все не то. Ценности попадались куцые – на плацу Освенцима не смотрелись. Да и события последних лет, разве что с большой натяжкой, можно было построить в шеренгу – так, какое то голодное стадо вывалилось на чужие заливные луга, ни величия, ни борьбы – один хруст и чавканье.

Но, вот вопрос вопросов! Эта мысль живо расталкивала все остальные, когда приступал к спасению чести (слово-то, какое Лиотар отыскал!). Я наверняка знаю, убежден, что в Освенцим бы не попал.

Убежден, не попал бы.

Не по причине национальности – хотя в удобные минуты такую рожу жидовскую скорчишь перед нужными и важными людьми – впору Цилю звать на подмогу и мацу ставить (похож, признаюсь, очень даже похож, черт). Нет, национальность не при чем (да и не антисемит я совсем).

Я бы вывернулся даже под гнетом национал-социалистической партии.

Смыться бы не успел, – в голове бы гуляли такие фантастические идеи, грезы о переустройстве всего мирового порядка во имя священной Германии (или СССР, – какая разница?), что остался бы в упоении, в восторге, экстазе и даже за немецкого сверхчеловека побежал бы голосовать и в гитлерюгенд записываться, – словом, как обычно везде бывает.

Но потом, потом я наверняка бы вывернулся.

Прибился бы к какой-нибудь государевой или партийной жопе, зажевал бы в память десяток другой цитат из «Майн кампф», оделся бы соответственно, маршировал бы по праздникам и писал бы программы, статейки, ну не знаю, что именно, но что-то так больше реализма в спасении чести перед лицом Освенцима, потому что, прячась под стульями в рейхканцелярии, непременно блевал бы втихаря от всех ужасов нацизма, да и не нацизма, а от ужаса собственного присутствия среди нацизма. И спасал бы честь, валяясь под стульями, – что ж не сообразил-то раньше, чем все дело пахнет?!

Гиммлер, говорят, тоже разблевался и потерял сознание после знакомства с документальной лентой о подведомственных ему концентрационных лагерях. Ему и карты в руки – он вершитель судеб миллионов. А я, я, разумеется, ничего бы не вершил, но от сознания, даже просто от утробного ощущения, что вот в любое мгновение могу быть брошен в какой-нибудь Освенцим... – вот ужас, так ужас.

Вот и выходит, – как можно спасать честь мышления, да хоть чего-нибудь, перед лицом Освенцима, если убежден, уверен, что никакого Освенцима для тебя не было, быть не могло, и никогда не будет. Мечтать, – да!! Терзать мечтами остатки постсоветского сознания – полезная психотерапия. Изображать мученика пред лицом подрастающего поколения – пожалуйста; даже желваками поводить для острастки, – мол, вот как я могу, и от телеэкрана прочь побежать, от документальных кадров лагерной жизни, но там, во глубине души моей безмерной, знаешь точно, сразу и во веки веков – не попал бы, не пошел бы....

А, интересно, что вы могли бы придумать и предложить перед лицом Освенцима?! Оплывший от академического жира постмодернизм в обнимку с потребительской корзиной из супермаркета – понятно. Но вот там, на плацу, или перед лицом зондеркоманды – что?! Устали от потока бреда? Понимаю, понимаю. Каждый день с утра и до вечера бредить, как не устанешь.....

А все-таки интересно, можно было бы откупиться от этого Освенцима? Во сколько бы обошлось это самое спасение чести?! Откупались ли?

Верю в последнее, поскольку иного мира вообразить себе просто невозможно.


***

Да никто из нас бы не попал. И удивился бы любой до чертиков, если бы кто-нибудь предложил отправиться на плац Освенцима во имя спасения чести(!), да еще и мышления(!). А уж вывернулись бы – рядами и колоннами, эдаким маршем под знамена, и пошли бы. Не только под красные, но и под любые. Это уже без всякого юродствования. Или ерничанья? Вам как больше нравится? Мне и то, и другое по душе. И знаю, что вам тоже по душе. Ладно, не знамена, а эти русские словечки – по душе. Начитались, признайтесь, в детстве-юности литературы, а употреблять такие словечки – признак начитанности и образования. Кто мы? Кто такие «никто», которые никуда не попали бы, не пошли бы, и даже пальцем не шевельнули бы? Это существа особые, особые, потому что себя к ним причисляю, а уж там где «я», там и особенность, какая-никакая, но все же есть. Нам без особенности никак нельзя. На том стояли и стоим, господа Никто.

Я, господа... только и буду говорить, что господа. Господа собственной пустоты, не той, которая после разорения или опустошения, а изначальной пустоты, той, которая предвечная пустота, ну словом, когда я говорю господа, у меня от наслаждения даже в груди перехватывает без всякого лингвистического поворота. Я, когда внутренним голосом произнесу это – «господа Никто», то будто взмываю в поднебесье, и дух захватывает!

И не только у меня одного дух захватывает – нас много, нас слишком много. Мы знаем друг друга наперечет, во всяком случае, узнаем друг друга с лету. Хотя, в плотной массе нашего поколения, как не узнать кого-нибудь или пропустить? Кто-то пытается оспаривать наше господство, господство немногих особенных в массе, но мы то и есть те самые, без которых ни одно время, ни одна эпоха ни вздохнет, ни выдохнет. Мы соль земли, точнее, соль московских тротуаров, хоть кому-то это покажется оскорбительным. Соль тротуаров разъедает все подряд, просачивается с водами под землю и разрушает природную экосистему, но, поверьте, – пусть и тротуаров, но все же соль, – время истории бредет по тротуарам, аллеям, проспектам, и мы – те самые, которые – вкус, запах, мелодия, звуки эпох. Без нас события завянут пресными на корню, а с нашей помощью, нашими силами, любое, не то что время, – времечко, эх, – любо дорого смотреть!

Откуда взялись? Несложно догадаться, нужно только смотреть не поверх голов, а под ноги. Да все мы откуда-то вышли…. Кто-то выходит из «Шинели», а кто-то из других мест, достойных быть источником рождения – у каждого своя родина, так сказать. Мы заполняем пространство мегаполиса по утрам и вечерам, забиваем наглухо все просветы бетонного рая машинами, лимузинами, плотными рядами, прямо колоннами – не продохнуть; оплываем в ущелья метро, чтобы выползти на других станциях и заполнить офисы бесчисленных банков, фирм, компаний, учреждений, союзов, ассоциаций, комитетов, комиссий. Государев люд, словом. У нас, правда, все без различия – государево, как не называй. Даже, если и независимый предприниматель или борец за права кролиководов, – все равно государев люд, потому что только у подножия трона и дела любые вести можно, и бороться можно без всякого риска для жизни, – нам без национального страхования бороться никак нельзя.

У нас своя униформа, – ее узнает каждый, даже если масса и пестрит разнообразием покроя, цвета, размера, все равно наши глаза собирают разнобой цвета в единую и нерушимую Шинельку, наброшенную небрежно на плечи, но этой небрежности позавидует любой прежний советник или коллежский асессор (никаких других чинов не помню) – попробуй, сорви, стряхни, сдерни! Подкачала держава единством и нерушимостью, потому и шинелька. Хотелось бы, конечно, Шинель, во всех смыслах, но ладно.

Признаюсь, – это для бравады писнул, что держава подкачала. Перед самим собой выдавишь, хоть и с трудом, и сарказм, и иронию. С трудом, не потому что актеры плохие, нет, – каждый из нас актер хоть куда на сцене собственного сознания, а потому с трудом, что «шинелька» – это ведь намек, намек на ужас, так только, чтобы мелькнула мыслишка, и тут же опрометью от нее, – «шинелька», значит, пора бы и заметить нас, наше несчастье, тоску, но гордую тоску и несчастье величественное. Какие уж тут сарказм и ирония! Не только за шинельку схватишься и завопишь: «Господа, вы соль тротуаров проглядели, пропустили. Потому и история ваша безликая, серая, пресная, посредственная!»

Да, мы незаметны и безлики. Настолько, что дни бегут и иногда прямо торопеют на ходу, гладя на нас, – где ж это ж такие выбрались из пасти метрополитена, из машин, из муниципального транспорта? Мы, может, и маленькие люди мегаполиса для больших дел, но там, в глубине нашего ничтожного существования кроется откровение....

Да ни черта мы не маленькие. Глупости. Понес галиматью, – маленькие, ничтожные... Да мы и есть те самые головные потребители постсоветского счастья, долгожданной свободы пожирать все без разбору, – только подавай, и свое, и чужое, и родное, и западное. Мы гигантское тело современности, плоть мировой истории. Мы вываливаемся по утрам, скрипя добротной кожей, взвывая клаксонами, сверкая запонками, шелковыми галстуками, заполняем в обед центральные кафе, рестораны... Ничего себе маленькие и ничтожные!..

Ха, а ведь подойди я к кому-нибудь в «Метрополе», или в столовой на Старой площади или на Охотном и попробуй поиронизировать над коллегами, ощупывая их добротные костюмчики – мол, ну и шинельку ты себе новую отхватил, пора обмывать, – ведь могут в ответ без всякой иронии и послать. Даже если не пошлют, а для виду поддержат твое ироническое настроение, по глазам заметишь, ох, по сердцу полоснул. Правда только по сердцу тех, кто хорошо помнит Башмачкина и ничтожество свое с его ничтожеством ни за что не перепутает.

Для нас это прямо пощечина. Да ладно, ладно. Сойдет и так.


***

У каждого времени свои герои. Наши под полами шинелек спрятаны, и все еще впереди, может быть....

Пошло и пресно. Опять же, тревога какая-то поднимается... Надоело.

Что такое герои? Вы можете себе представить? Я не могу. Я даже произнести это слово без иронии не могу. Да никто не может. Без иронии. Я за это «никто» прячусь, шныряю раз за разом в это «никто», потому что только в этой массе я чувствую себя в безопасности. Хоть ненавижу до спазма в горле каждого, за все, так сказать, поруганное и оскорбленное, но я там есть и буду. И меня никто не сдвинет, хотя вечерами или перед сном я даже их натурально убиваю, терзаю, ненавижу до дрожи в руках и даже на расстоянии извергаю громы и молнии, проклинаю их трусость и тупость, и жадность и алчность, и ограниченность, и стадность, и....

Эк меня понесло.

Так вот, бывает с утра все человечество просто взасос любишь, по-прежнему бескорыстно, но Дуся Осиповна, гнида, вместо лотка опростается на коврик в прихожей, и что же? Проклянешь тут же все мирозданье, а заодно и кота Осипа который зачал эту серую тварь, и несет, несет тебя без удержу. Пошло-поехало. Одно дело даже и с обоссаными тапками в руках, но проклясть мироздание, – в этом даже что-то величественное есть, а другое – ты уже и не ты, а сам Сатана, громишь огнем и молниями и все не можешь успокоиться, и вдруг заметишь некстати, что молот твоего гнева всего-то и крушит, что пространство между вазочкой с медом и блюдцем с круассанами прямо на столе, и весь твой гнев круассаны с медом гречишным на нет и сводят.

Да, так и бывает – готов себя чуть не четвертовать, особенно поутру, собираясь на службу, вместо того, чтобы защищать никому не нужную диссертацию, или лежать, уставившись в потолок и размышлять о последнем переводе Фуко или Бодрийяра. Надо принести или себя в жертву, и продолжать приносить, либо принести в жертву счастье и спокойствие семьи.

И приносил бы себе спокойно, так нет же – тайно, по ночам, или в те редкие мгновения оставленности заботами и семьей, украдкой является тебе шустрый мальчишка, там, внутри является – не смерть и не смертушка, а так, – смертишка, сплевывает и говорит тебе дерзко, что мол, вся твоя диссертация и прежняя, сметенная ураганом жизнь с кленовыми палочками, была просто-напросто помойкой. Ни мыслей, ни новизны, ни какого-нибудь подвига ты не только не совершал, но и в принципе совершить не мог. И твое нынешнее состояние какого-нибудь офис-менеджера или советника неважно какого президента – просто счастье, и ты можешь хоть что-то весомое предъявить замученному семейству и как-то развеять унылое течение их жизни, в конце концов, успокоить, утешить свое бездарное существование.


***

Тут ведь еще как, если начистоту:

Я, конечно, ненавижу и презираю это «никто» – ведь я-то сознаю, но ненавижу и презираю, прежде всего, себя, потому что понимаю, там, в глубине, что без этого «никто» – я сам ничто.

Нет, не так. Сейчас, соображу.

Я ненавижу до бешенства то, что я – никто. И это в результате всего, в результате мечтаний и терзаний, изучения языков и мировой литературы, поездок с родителями по историческим местам великой отечественной, разминки кисти, чтобы брать целиком октаву, заучивания наизусть классики, прочтения всего передового и полузапрещенного, я стою на Тверской «никто никем» из того блестящего набора былых образов, ценностей и так далее. Всего то и осталось, что так, и далее.

Значит, ненавижу и презираю я больше всего то, что наконец-то понял все это и высказал себе, конечно втихаря, но точно, что на свою голову.

Нет, погоди, – себя ненавидеть и презирать не смею. Так и сгинуть безвестно можно в московских двориках. Это перед кем-то можно за сердце схватиться и зубами поскрипеть для острастки, мол, ненавижу и презираю себя (обычно, за что-нибудь незначительное, тут важно не переборщить). Так что ни ненависть, ни презрение нам недоступны. Когда это понимаешь – бесишься так, что веришь даже своей способности презирать и ненавидеть. Тоже спасительный круг. И опять путаница. Как с честью.

Вот, лучше так – я другое ненавижу и презираю. Я происхождение свое ненавижу и презираю и, хоть никогда себе в этом в открытую не признаюсь, ненавижу до дрожи все свое детство, всю обстановку и затрапезную, уездную глупость.

Вот тут-то, братец, ты прав.

Об этом, если и вспоминается в теплом кругу (который никогда-то теплым и не бывает), как о чем-то пройденном, о том, что можно небрежно вспомнить, так, мимоходом, и за эту слабость памяти собственной себя ненавидишь и презираешь еще больше. Ну, как вспомнишь и даже произнесешь, что сам родом из деревни Зачатьевка, или из какого-нибудь Мухосранска?! Да ни за что. Столичная прописка – от рождения, даже в заброшенной деревушке, и то сразу было ясно, что прописка будет столичная. По глазам, только раскрывшимся, ясно было – акушеры вздрагивали, и соседи на кривой улице сторонились и дорогу уступали, потому что видели, с кем дело имеют, кто мальчишкой скачет – будущий столичный обитатель, государственный человек. А образование при колхозном или уездном клубе? Да первые твои кумиры – районная элита и спившийся слесарь, эх, лучше не вспоминать... Никто и не вспоминает.

Вы только не ерепеньтесь сразу. Присядьте и расслабьтесь. В столице не принято попусту ерепениться. Не за тем сюда едут, не затем души кладут рядами за столичную прописку.


***

Столичная прописка – билет в рай, билет в ряды избранных, когда ничего и никому уже доказывать не надо, а нужно всего лишь небрежно и деланно равнодушно процедить, что вот, – москвич я, а там, пусть провинциальные души ломают себе головы, кто перед ними, и как ты удостоен великой чести земли русской.

Столичная прописка – когда уже ни за кем, вы слышите, ни за кем бегать не надо, – все и так вокруг тебя толкутся: и большие и маленькие, и великие и ничтожные, и ...да любые. И уж точно не ошибетесь, – вся страна стекается в горло мегаполису, как обознаться, как кого-то пропустить, как разминуться.

Столичная прописка – итог непростого жизненного пути, в ней вся святость российская содержится, это, господа, – все, что должен желать человек и иметь. Так же, как томик Кафки в глубине офисного стола или, еще лучше, – в сейфе, куда никто случайно не заглянет. Смеетесь? Зря, между прочим.

Господа, я правду говорю. Кафка в сейфе – основа основ! Если бы Кафка стоял на полках между папками исходящие-входящие, тогда другое дело. Но зачем же он тогда был бы нужен? Нет, именно в столе или в сейфе. Да и кто еще может вселить в вас столько уверенности в собственном страдании и тяготах, как ни Кафка? Вот вы сами попробуйте явиться с томиком австрийца на рабочее место, и, не показывая никому, аккуратно уложите в сейф. С сознанием того, что все вот эти рядом гниды, которые взахлеб обсуждают вчерашний сериал, ни за что, не то что не поймут, но даже и не остановятся рядом с томом на книжном лотке. Сознайтесь до умопомрачения, что вы – единственный. Кто держит в руках такое, – понимает, отзывается. Ну, попробуйте. Сразу выпрямитесь и нахамите какому-нибудь обидчику или съязвите так остро, что чуть сами не испугаетесь – ну загнул, хорошо хоть не все въехали.

А въезжают все, хе-хе.

И молчат, гниды.


***

Но, вот ирония будней, – у каждого из нас что-нибудь под столом да припрятано. У каждого. Люблю заходить в книжные магазины – не покупать, не читать, а любоваться нашим братом у полок с литературой! Отставляют в сторонку добротную кожу, костюмчики даже съеживаются, и дряблыми кистями ласкают томики, как заброшенную напрочь память. И даже покупают. И успевают ответить на все мобильные вопросы, и отдать распоряжения о контрактах-поставках-встречах-фьючерсах. Или припасть к мраморным полам на ходу и отчитаться козлинными голосками, торопливо и исступленно. Даже побледнеть, и испариной покрыться. Но книги, придирчиво отобранные, не бросают. И каждый живет так, будто только у него одного что-нибудь заветное есть, как фантики в детстве от столичных, невиданных в родном городишке конфет.

И уж своих отпрысков замучаете, обложите томами, и требовать будете отчета о каждой прочитанной странице. Мол, отец родной и тот в жизни не сдюжил, а ты обязан, я тебе, скотине, все предоставил (даже если толком ничего не предоставил, все равно – все, все что мог), ты читай и вникай... Да. По-моему, это у Чехова где-то было. Ну и ладно.

Вот вам – герои. Странное племя? Нет, – старое и знакомое. Но, именно мы вознесем любого или любую и тут же о землю грянем со всего маху. Именно мы впитываем как губки любые слова сверху или от тех, кто носится по трибунам или перед телекамерами, впитываем молча, жадно, зло, завистливо. Именно к нам приходят юнцы со светлым и чистым, так сказать, и думают, что зашли облагодетельствовать нас порывами. Нас порывами не протолкнешь, не стронешь. Нет, не потому что масса глупа, жадна и ленива.

Нет, наша масса особенная....

А, положа руки на сердце, всей-то особенности, – что даже наглухо зашитые в шинельки, все подталкиваем историю ежедневно, как-будто без нас она и шагу ступить не сможет. А особенно терзает нас простое сознание того, что никого мы не поднимаем и поднять не можем, ни поднять, ни уронить. И подталкивать историю тем более.

И не терзает нас сознание, а так, щекочет ни к месту.


***

Мы порывами сыты по горло. Рванули, было ввысь, в самые закрома родины, да в лепешку о собственные фантазии, и не в выси, а на асфальте, пониже, боками сшиблись в схватке не на жизнь, а на смерть и рассыпались по креслам кабинетов вокруг разоренных родительских кормушек. Вот и вся высь.

Куда только ветер перемен нас не заносил. Так бывает, понесет листву осеннюю, как морскую волну в скверах и посадках, желто-оранжевое марево заполняет пустую землю, накрывает газоны и палисадники, так вот же обязательно какие-то листки занесет бог весть куда, как-будто вырывает их напрочь из природного круговорота. И застрянут, прилипнут в совсем неподходящем для круговорота месте – на лобовых стеклах, в складках швейцарских ливрей, на ковровых дорожках отелей, в вестибюлях супермаркетов. Так и мы не заброшены, а просто заметены ветром перемен в самые нелепые для возвышенных душ места. Но засели крепко так, будто и весь порыв, все стремления только к тому и предназначались, что дать возможность всей этой постсоветской массе обрести новый род деятельности и увидеть новые горизонты.

Физики, химики, математики, историки партии, актеры, технологи, философы (этих слишком уж много, – марксизм, брат, это вам не шутка!) и даже специалисты по механизации сельского хозяйства, – былая советская гордость, основа и опора, и теперь вот, в результате исторического порыва – вице-президенты, помощники, советники, директора и руководители отделов или просто сотрудники. И где?! В банках, государственных думах, корпорациях и прочая, прочая, прочая. Вот именно, что прочая! И жизнь попадает под рубрику Прочая!

Где гер-р-роизм, я вас спрашиваю?! Где романтика трудовых будней?! Где интеллект немеркнущий?! Да хоть всю ночь до утра ори в пустые проспекты, только голос сорвешь, никто и не подумает ответить. И спасать – вот паскудство то, – никто и не подумает (правда, и ты тоже пальцем не пошевельнешь). Но, вот что удивительно, – и без спасения ты спасен, без надрывов и напряжения борьбы за светлые истины. Жив, цел и невредим. Паскудно. Не ты, а непонятно что тебя спасло, разметало, разбросало, потом в кучку опять собрало и вот в ладненькой шинельке месишь тротуары. Никаких тебе порывов, никаких мёчт, никакого стремления к братскому содружеству и взаимопониманию. И никакого круговорота светлых душ, а тупик, тупик трудового стажа.

Да и к чему орать, героизм теребить ни к месту? Крики, даже трагические и надрывные, остаются без ответа. Не тьму вспарывают, а просто болтаются без дела по ночам над Садовым кольцом, никого не пугают и даже умудряются пробрести над головами прохожих так ловко, что никто их и не заметит. Да что могут, черт возьми, бредущие крики пробудить, тронуть или стронуть?


***

Известно каждому, – глупость истории вездесуща. Но она обитает где-то там, в официальных коридорах, на площадях, на банкетах и концертах, а мы всегда в другом месте, даже если стоим посреди официального коридора, как раз в том самом, где удобно эту глупость созерцать – например, в месте, отведенном для курения, и никогда и никому даже в полслова не признаемся, что никакой глупости потусторонней не было и нет, кроме нашей собственной, да и никто не заносил нас никуда – непростое это дело сдвинуть нас в то место, куда мы не хотим перемещаться. Да и глупости никакой не было ни над, ни под. Законы истории. Житейской, от первого до последнего дня. Истории, которая без «бы» шагу не ступит.

Мы от частички «бы» захлебываемся, от возмущения и ярости, мы бы эту частичку четвертовали, вычеркнули бы напрочь из всего языкового строя. Не потому что это «бы» подсказывает нам нашу серую стезю вопреки всем законам великой истории. Я бы, ах черт, да чего бы я ни сотворил, если бы не эта проклятая шинелька, которую мы распознаем в любом костюме от Кардена, это несчастное состояние офисной крысы, государевой шестерки, боже, если бы, тогда, я, сам, вопреки..., и пошло поехало.

И захлебывались «бы» чуть не в исступлении от возможных планов исхода из бетонного рая (с сохранением социального пакета и потребительской корзины), офисного утробного существования туда, куда-то, где что-то и кто-то, но все же как-то. Никто, правда, не скажет, зачем надо исходить ненавистью к собственному существованию, достойному и уважаемому. Но исходим. До спазма в глазах исходим. Теперь, правда, все больше молчим, ну и ладно.

К чему тогда эта несносная частичка «бы»? Я бы, тогда бы, с теми бы. История не знает сослагательного наклонения – вот подлинный трагизм нашего существования! Допустим, что и не знает.

Но ведь беда в другом, господа. В другом, в другом. Когда вконец затихает буйствовать внутренний твой голосок по ночам, история тут же заводит шашни с наклонением и наклоняет его, как только ей заблагорассудится. И жизнь, и стезя наша, так сказать, от этой «бы» скукоживаются так, что не узнаешь. А, главное, ведь знаем, что никакой порыв нас никуда не заносил, и просто в порыве оправдания за собственное существование (перед кем оправдываемся? – непонятно) сдавленно хрипим друг другу, а лучше залетным людям, что вот, в результате нелепого светлого порыва замело нас в сусеки государевы.

Вся эта неуемная ненависть к простой частичке, вся эта страсть ее уничтожения – всего-то затравленная неудачами ностальгия по мечте, – где бы раздобыть эту «бы», дождаться ее..., но все дело может в том и есть, что никакого «бы» нам не надо. Это «бы» только трюк бетонной психики, и знаем мы это там, в глубине, в той глубине, которую даже самому себе во сне не открываешь. Никакого «бы» не нужно и никогда не было нужно. Никому и никогда. Шинелька не нуждается ни в каких «бы», и мы сами ничего другого никогда и не хотели. Ну, признайтесь, – шинелька слабость имеет только к той частице бы, которая сукно «бы» другое и покрой подобрала «бы» иной. И мы, соответственно имеем ту же слабость.

Но разве сразу с этого начнешь?


***

Ну вот, – рассудите сами. Живет себе какой-нибудь Шмуколев где-нибудь в волжском городке, да еще и на улице Московской. И, даже если не на Московской, а в переулке, Козьем тупике, то все равно этот переулок или тупик на Московскую улицу ведет. Нет, это не просто улица – Московская. Это магистраль судьбы, разума и, если улицы такой в вашем городке нет, то наверняка в расписании пригородных электричек есть поезда до головной станции, до той самой, откуда отправляются и экспрессы, и пассажирские до стольного града, вот в этом самом расписании все электрички подчеркнуты красным, в глубине души каждый только и ждет, когда сорваться в одно мгновение и успеть в последний вагон, все ближе к раю, к поднебесной.

Ну, так этот самый Шмуколев отходит в свой детский сад, или расторопные тетки помогут вырасти, отправится в школу, тупенький, зашморганый, но прилизанный родительской заботой, паинька спокойная. Вгрызается, как голодный пасюк в гранит знаний и тут же ломает все зубы. Потом понимает, что ломает, и сломает все до последнего, если еще немного один на один с гранитом останется. Ну, и что Шмуколев, отложит в сторону гранит? Да ни за что. Вот тут-то тетки с родителями на подмогу и спешат. А что делать? Способные и талантливые, – им все плевать, они сегодня настреляют папиросок и весь день до вечера на рыбалке, а завтра только посмотрят на ходу в учебник и все, наплетут учителям такого, глаз не оторвать, ушей не отвесть (так правильно?). Не то, что наш бедолага. Но те, светлые головы, босяки, сявки или просто разгильдяи запросто разбрасывают по сторонам таланты и способности. Им и так хорошо на белом свете. Этот – нет. Ни за что. Он с улицы Московской. Ему эти друзья и дом родной – зал ожидания.

Родители ведут через тернии к звездам, выдаивая из каждого класса доброе к чаду отношение, а он, понимая все до последнего штриха, учится льстить и заглядывать в глаза. Выложатся и папы, и мамы и целая свора родственников, а он наливается своими дохлыми успехами, сопровождая сметливых дружков, выслушивая все неосторожно брошенные слова, запоминая, записывая тайком, под подушкой, а по вечерам, перед зеркалом учится глядеть надменно в сторону, позевывать в телефонную трубку и надувать щечки, глядеть тупо и властно, – вот и первые шаги вам, и разве только одного этого Шмуколева?!?!

Конечно, выбирается с улицы Московской уже в саму столицу. Родительские руки длинные – и до Москвы дотянутся. Едет, переложенный медалями или красными дипломами, уверенный, что «кстати» так и пишется «к стати»; едет и учиться, и припадать ко всем постаментам, именам и жопам в славном городе Москве. И научится Шмуколев по-столичному улыбаться, мечтая растерзать; с ненавистью до дрожи отслеживать все телодвижения других и лезть к вам за вашими откровениями совершенно без мыла.

И, конечно, останется он в столице, останется. Он морального права не имеет покидать первопрестольную. И выследит какую-нибудь затравленную столичными традициями москвичку, и преследует ее обдуманно, целенаправленно, методично. (Затравленные юные москвичи и москвички – раненая насмерть любовь. За ними идет непрерывная охота). Москвичку, конечно с родней, дохлыми связями, но хватает мертвой хваткой. Жиденькую, ничем не приметную москвичку, такую же туповатую и до сих пор уверенную, что вся страна живет тоской по Третьяковской галерее или какой-нибудь другой столичной чепухе. Но ее-то он не выпустит, ни за что.

И рухнет, в какой-нибудь праздник, вялая девичья свежесть под его напором и упивается первыми серьезными победами – распределением в Москве, пропиской и полуразваленной дедовской дачей.


***

Вам Шмуколев показался знакомым. Разумеется. Зашлись от ненависти и негодования. Вас эти типы достали – хуже горькой редьки. Понимаю.

Вы, конечно, знаете, – в каждом потертом креслице (на большее не тянут, господа Шмуколевы, но ведь господа, все же!) сидят они злобными паиньками, то с надутыми щечками, то на полусогнутых коленках, а чаще бывает и то, и другое. Отравили вам все существование своей тупостью, завистью, продажностью. Их не сковырнешь, не объедешь. С ними дела иметь – себе дороже. Вопьются клещом и уже не выпустят. Ну, а если с вас никакого навару, то колени протрете на парадных лестницах стоять в ожидании, когда господа Шмуколевы заметят ваше прошение.

Что, кричать собрались? Ну, можно и покричать. Не в том беда, господа!

Не в этом осквернение святынь, черт возьми! У него тоже Кафка под подушкой. И в сейфе Кафка, и еще бог знает что. Проглотит и Гоголей и Фуко, проглотит и срыгнет для облегчения работы ненасытного желудка, хоть страдает, наверняка, язвой. Срыгнет и не заметит. И не обратит внимания на дурной запах и непотребное поведение. Нет, если вы предпочитаете срыгивать «Записки из подполья» в белоснежную крахмальную салфетку так, чтобы не побеспокоить присутствующих – кто же против? И я – за. Сам пользуюсь только белоснежными. Но срыгивать-то все мастера!

Вот тут мы с вами и к истинам житейским подъедем на всех парах. Ну, хорошо, хорошо, это не вы, а он. Ничтожество и шестерка. Тупенькая и бессмысленная. Но вы, господа, откуда?! Ну, хорошо, – не тупы, искрометны, анекдоты любите и культовое кино (наверняка, сотрудник отдела), но вы-то сами откуда? Где ваш дом, родина, так сказать?! С какого переулка, с какой улочки ползли (ехали, летели), стояли в очереди, протискивались по проспектам от МКАДа ближе к столичному центру? Какую москвичку арканили в полной уверенности, что влюблены безумно, до гроба, до последнего креста?!

И в каких креслах предпочитаете сидеть вы? Какую шинельку набросили на плечи, и суетитесь каждый день, да все по делам, да все с заботами? Или с Заботой напару с Хайдеггером? У вас тоже Кафка в сейфе? Кастанеда? История государства Российского?

Ну, так что нам Освенцим и спасение чести! Да перед тенью Освенцима, кто хочешь найдет любое оправдание, даже господин Шмуколев. Ну, вот мы сами, без несносных частичек «бы», что спасать-то надумали бы? Что «бы», господа? Ну, пусть они, Шмуколевы, Шустряковы, Загребульские частичку «бы» лапают по-за углами, хватают за тощие сиськи, склоняют ее к сожительству, но мы-то, пусть и с теми же словами, к тому же – умны, обаятельны, остры, но заарканим частичку – вздохнуть не успеет, и отымеем ее по полной, до полного, так сказать, изнеможения.


***

Вот что может натворить Кафка в сейфе многомиллионного Шмуколева – забьешься вечером под одеяло от стыда за собственное существование (дни бываю поистине неудачные), и опять память сосет сердце шершавым языком, и воображение выкарабкивается наружу, что вот завтра, непременно, пошлю все махом к черту, встану, развернусь и сделаю что-нибудь такое, ну хотя бы начну... Стоп.

Вот тут уже другая собака зарыта. Какой породы? Да какая разница. Ну, пусть терьер. Ххххххе. Да, терьер (хоть я собак совсем не люблю).

Нам бы только начать.

Нам бы только начать.

Нам бы только начать.

Не думать, не страдать, не на крышах выть по ночам, а просто встать утречком и делом заняться. Поступок, хоть какой-нибудь, но для начала бы и сделать. Опять «бы»?! Ну, так просто – сделай! Тошнит? Развернись и уйди. Презираешь? Ну не припадай на коленки, даже за место, не то что под солнцем, под кремлевской настольной лампой, а встань и уйди, ровно и спокойно. Можешь и кленовые палочки прихватить.

«Господи, – лепит спросонья горбатого неумытая и небритая душа, – ну, что стоит, купить клочок, нет, не клочок, а домишко, бунгало, хижину, но только не здесь, где наш брат сидит, а ты его как облупленного знаешь, с ним дела иметь – все равно, что сразу проиграть, – они и райские кущи по постановлениям и ставкам растащат в мгновение ока. Брось все и беги, беги, куда глаза глядят, потому что уходить давно разучился».

Но, пока выберешься из постели к умывальнику, пока поставишь кофе, голосок у души робеет, уже запинается и срывается то влево, то вправо. Ты ей с надрывом и пристройкой по Станиславскому напоследок, за остатками сна:

«А ну как бросим все это столичное счастье, и по домам – опустеет вполовину мегаполис, стряхнет наросты провинциальные, продышится, откашляется, ну не безразмерный же он, в конце концов...»

А душа – молчок в ответ.

Ты ей:

«Первым вагоном муниципального транспорта я двинусь во главе собственной нетерпимости навстречу тем несчастным шинелькам, которые пытаются натянуть какой-то смысл на бестолковые дни; значит, я, во главе масс, на новеньком вагоне трамвая пресненского депо двинусь и опрокину всю эту тысячеголовую глупость, и воссияет смысл-несмысл, или другое, но что-то новое и величественное, как невиданная в Москве заморская зелень на Тишинском базаре в ослепительных весенних лучах...»

А она вздохнет, посопит и скажет, наконец, что если ты не закончишь сегодня проект и не поздравишь руководство всего и вся с наступающими праздниками, дело твое будет дрянь. Ну, все, значит, – пора выходить на работу. В шинельке, разумеется.

«Ты, кстати, не забудь её в чистку отдать» – добавит она напоследок.


***

Но, в конце концов, – это все временно. Это с возрастом, слава богу, проходит и пройдет. Если еще не устали дергаться – верьте мне, человеку опытному, – пройдет. Все перемелется, и уйдет однажды ночью или средь бела дня мутным потоком или ручейком. Задышится спокойно, на бульварном кольце или в другом месте. Зашагаете смело и гордо. Правда, не так прытко, – возраст он хохмить не умеет, но все же легко. Начнете размеренную жизнь, не оглядываясь по сторонам и на вокзалы будете заходить спокойно, и смотреть на приезжих юнцов без еканья селезенкой. Что раскисать-то по пустякам! Детские неврозы-истерики они потому и детские, что с возрастом затихают сами собой, а уж эти терзания в подушку, да один на один с пачкой сигарет – точно проходят.

И, даже любовь не подстреленную, а под стать возрасту и положению, найдете. Не ту, которой стыд свой выливать без содрогания сможете, на груди плакаться на несчастную судьбу, а настоящую любовь, не подстреленную, не раненую. Будет вас ждать душа-зазноба, возможно по соседству в офисе, но если вы до конца излечитесь от детских комплексов, то найдете ее подальше от любопытных глаз, и заживете спокойно. Не дешевые курортные романчики, не девки за бесценок (потому что любая за деньги, хоть и фаворитка государя, все равно за бесценок, признайтесь – за бесценок), а такую, которая сама готова вас ждать сутками напролет, не сетовать на перегруженный график, на ревнивого мужа (да, это непременное условие – она несвободна), да на вашу бестолковую семью, и все наладится.

А куда еще денется-то?!

Но только одно поймите и зарубите себе на крученых своих извилинах – не держите в сейфах литературы. Не забивайте домашние полки книжной ерундой. Вместо шеренг книг именитых, проницательных, великих авторов, размещайте там свои поступки, большие и маленькие, – любопытное иногда занятие, перебрать на сон грядущий день другой.


***

Все-таки растревожилась душа. Вдруг мысли вскочили, как на пожар. О смерти. О нашей с вами смерти, единственной на все времена. И только теперь догадываюсь, к чему эта честь с Освенцимом свалилась на мою столичную голову.

Отчего это умирающие, даже никогда и не размышлявшие о боге и мимо церквей пробегающие, как трезвенники мимо пивных палаток, так бросаются каяться или исповедоваться даже своим родным перед смертью?

Один почтенный ветеран, из тех, которые всю жизнь насилуют окружающих тяготами войны, читают дотошно мемуары, ходят на все встречи с подрастающими поколениями, пользуются льготами и специальными санаториями, перед самой смертью собрал свою семью и заявил (нате вам!), что ни о каком геройстве он никогда и не помышлял. А просто в самом начале войны, когда гнал немец советские войска к Москве во весь опор, он отлежался в окопе, где-то еще в Белоруссии, да и вышел к фрицам с поднятыми руками – боялся он этой войны, стрельбы, смерти....

И плен его протекал спокойно и безмятежно, – подслушивая разговоры фермеров – как оно там сражается, – ударно трудился на благо великой Германии на полях той же великой державы. Ни о каком подполье не грезил. Приворовывал – то кусок сала в кладовой, то картошки на кухне... словом, так и война прошла, и спокойно домой вернулся, вывернулся – мол, в плен взяли, когда из окружения прорывались.

Родные его покаяние приняли спокойно, – что еще глубокому старику на смертном одре рассказывать? Не знаю, как там они потом с памятью о муже, отце, деде разобрались после его похорон, но я до сих пор не могу понять – для чего, зачем он раскаялся? Хорошо, умер бы молча. Как заслуженный ветеран, к тому же еще и атеист. Кто за язык тянул? Кто его, раскаянного, пригреет-то здесь, на земле? Никто. И к чему тогда на смертном одре было изгаляться? Есть все же что-то. Просто так, ни к тому, ни к сему человеки не раскаиваются. Все-таки, смерть – универсальная отмычка!

Так тоже вот, бежишь вдогонку за днями, на каждый вопрос – ответ давно готов. Даже самому себе с лету ответишь, разрешишь, так сказать, любое сомнение, развеешь любую тревогу. Особенно с возрастом получается все лучше и лучше. Органично так ведешь себя – никто ничего и не подозревает. Но вот там-то..., ну в тот самый день... не знаю, что буду делать. Нет, отлежаться в окопах позади житейских сражений, (бери выше, черт!) позади битв истории – это мне под силу. Да и всем нам не только под силу, но и с руки, – шинельки не воинственны, а даже робки. Ну так, локтями разве что порасталкивать пришлых на МКАДе, но на большее, – нет, не способны.

Но ведь чем ближе к тому дню, то, черт его знает, как повернется. Мало ли о чем заговоришь, но что еще хуже и опаснее, – самому себе врежешь правду-матку по полной, и... мука ведь получиться может. Диссонанс, так сказать, на смертном одре. Или на подступах....

Хотя, знаете, крионика семимильными шагами развивается и может к тому времени будет доступна среднему потребителю....

Опять что-то я не то. К тому времени... Это когда же случится – «к тому времени»? Красный день в календаре, что ли? Вот тот с крыши сорвался на Новом Арбате, и я уже не я... А ведь чужая, не моя смерть. Вчера, правда, за обедом вспомнил, и душа хмыкнула – отмучился уже кто-то. Хмыкнуть хмыкнула, а писать бросился, черт. Тоже мне, бетонная исповедь мегаполиса.

Хотя я-то знаю, почему я не я. Что мне его нелепая смерть – падение с крыши? Я и не знал его персонально, а только слышал хорошие рекомендации с соседних крыш. А ну как доберутся да выспрашивать начнут (уж неделю, слышал, разбираются), – что, кто, почему?

И, главное, – что я сам, в полной экипировке делал ночью на крыше министерства регионального развития России, прямо напротив театра Образцова? Да не дай бог, не оправдаешься ни в жисть.

Эх, мир праху твоему, Акакий Акакиевич! Удружил, удружил.....

507 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 12:03 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Плечики и вешалки. Вешалка плечики металлическая. . Актуальные букмекерские конторы для профессионалов для ставок на спорт
Поддержите «Новую Литературу»!