«…Дерево тебя видит»

 

О «Деревянной грамоте» Владимира Леоновича

 

 

Купить в журнале за июнь 2020 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 25 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

В уже далёком 1989 году издательство «Современник» выпустило в свет весьма солидный поэтический фолиант «Реквием», в котором были собраны ранее не публиковавшиеся стихи известных советских поэтов, отдавших дань лагерной тематике и вообще теме гражданской несвободы. И в череде широко известных и даже знаменитых мастеров художественного слова – таких, как Максимилиан Волошин и Анна Ахматова, Осип Мандельштам и Марина Цветаева, с вполне ощутимым удовольствием я обнаружил и костромича, которого неплохо знал в минувшие годы. Владимир Леонович. В оглавлении его имя заняло достойное место между Евгением Евтушенко и Владимиром Высоцким, которые при жизни были даже не столько маститыми поэтами, сколь некими общественными явлениями. И как увидим ниже, Леонович занял это место не случайно.

 

– Володя, – прошу я невысокого бодрого мужичка, который успевает восхищаться Пастернаком, несмотря на наше стремительное шествие по проспекту, – сбавь немного, я не успеваю за тобой. Он охотно сбавляет и дружески треплет меня за плечо.

– Извини, ты большой. Не хотел тебя тормозить. – Он виновато улыбается. Я таким его и запомнил. Улыбчивым, ироничным, немного виноватым. И было это, вроде, совсем недавно, возле редакции газеты, в которой я печатал его стихи. А его уже давно нет. Хотя он за эти несколько лет ещё успел уехать в Кологрив и, надёжно обосновавшись там в крестьянской избе, вволю наработаться пилой и топором, стамеской и рубанком и настучать на старой пишущей машинке свою замечательную заповедь сочиняющим землякам – «Деревянная грамота». Заметим, что выйдя в свет буквально через несколько дней после смерти автора 9 июля 2014 г., книга (подписана в печать 29 июля 2014 г.) тем самым стала его литературным завещанием, а посвящение «Милому городу Кологриву…» – указанием на источники авторского вдохновения.

Как в композиционном, так и в содержательном отношении вся «Деревянная грамота» – это весьма соразмерное чередование житейских размышлений о мужичьих ремёслах с упругими ритмами жизни духовной, осины с кипарисом, прозы со стихами. Книга начинается с «перевязи»: «Гладью вяжи, не рябью: плот вяжешь, не веник!» и «перевязью» же завершается: «Автор вязал-перевязывал … этот плот – как бы под взглядом того дерева, что досочкой легло на порог дома, готового на слом… Дерево тебя видит. А что этот взгляд говорит, знаешь ты один». И всего таких «перевязей», таких переглядов «человек – дерево» в «Деревянной грамоте» восемь. Попробуем и мы разглядеть хотя бы частицу того, что знал об этом перегляде Владимир Леонович.

Начинается вязание «Деревянной грамоты» – первая перевязь – с компактных воспоминаний о поре творческой зрелости, и в том числе – с абсурда советской этики… вытрезвителей, которые, пожалуй, единственные «в пору зажима… честно рапортовали в фотовитринах о своих достижениях – паноптикум битых морд, скрываемых лиц, голых и полуголых тел неясно какого пола и возраста, – витрина вязала всех одним жгутом. Разные люди по-разному или глядели, или отворачивались, проходя мимо. Моя Муза прошла мимо, не поднимая глаз:

 

Родина! Благ твоих я не отрину,

ни твоего откровенного срама.

Но… воротясь… разбивает витрину

вдребезги – эта прекрасная дама.

 

Такие витрины задевали не только Музу поэта, но и здоровое нравственное самочувствие всякого мыслящего русского интеллигента, которому тут же, стремглав хотелось найти этой агрессивной урбанистической пошлости убедительную пантеистическую альтернативу. Поэтому первое стихотворение «Деревянной грамоты» посвящено известному костромскому журналисту, литературному критику и знатоку русской глубинки Игорю Дедкову, первая книга которого называлась «Во все концы дорога далека»:

 

Во все концы дорога далека,

но в зрелые черты сумей вглядеться –

и различишь прекрасного младенца.

Сморгнёшь – и угадаешь старика.

 

И возраста у человека нет.

Я это видел в ясные минуты

посередине той тяжёлой смуты,

что мы зовём вершиной наших лет.

 

Я возрасты мои в себе несу,

и, как деревья в лиственном и хвойном

ноябрьском или мартовском лесу,

они толпятся в беспорядке стройном.

 

Дедкову, когда он умирал в Москве на излёте 1994 года, было шестьдесят, а Леонович писал в деревне свою исповедальную «Деревянную грамоту» в восемьдесят, а потому и «возраста у человека нет», то есть все их, возрасты, можно просто нести в себе, даже те, «что мы зовём вершиной наших лет»: может, сорок, а может, и все восемьдесят… Или лермонтовские 26, пушкинские 37… А всего пару месяцев назад самый известный из родившихся в 1916-м голливудский актёр Кирк Дуглас мирно оставил сей «мир деревьев и людей», отдав ему целых 103 полновесных года! И эти его возрасты – все, «как деревья… в беспорядке стройном». И если жизнь человеческая есть стройный беспорядок, то – что может быть лучше её?! Кстати, раз появившись на первых страницах, лиственные и хвойные деревья так и пойдут с героями повествования до самого конца. Сначала, сразу после размышлений о советской несвободе и литературном критике И. Дедкове, это «сплошная шорская тайга»:

 

В апреле небо слишком близко:

его цепляют за края

пихты́ смолистой обелиски

и терриконов острия́.

 

Следом поспешно, словно боясь за непрочность главного отпечатка в читательской памяти, появляется «елей сумрачный навес»:

 

Тесны тропы бытия.

Топкая глухая хвоя.

Дебря Нижняя моя –

всё наследство родовое.

 

«В 1983 году, – развивает свою мысль Владимир Леонович уже в прозе, – выпустил я в Москве книжку «Нижняя Дебря». До сих пор на этой улице, на Дебре, на пояске короткого подола к Волге, имена Нижней Дебри и Кооперации спорят на домовых табличках. Советская спорит с Русиной, Ленина – с Еленинской, только Свердлова гнушается спорить с Никольской – Александровской – Благовещенской…». И это тоже несвобода, хоть уже и не советская, ибо и сам живу на улице, носящей имя большевика Войкова, который активно участвовал в убийстве Николая Романова, его жены-царицы, царевен, малолетнего цесаревича, их врача и слуг. И сколько бы я ни писал прошений о возвращении ей, улице города, из которого пошла вся династия Романовых, прежнего достойного имени – открывателя северных заливов флотоводца Жохова, в ответ неизменно приходило одно и то же: «В бюджете нет средств». Странно, нелогично и даже нелепо и абсурдно: на переименование советов в думы деньги нашлись, а покаянно убрать с наших улиц таблички с именами убийц, с тем чтобы вернуть хоть какую-то позитивную память о русской истории, оказывается, можно только «бесплатно».

Она, позитивная память, струится из стихотворений Леоновича и о Костроме военной, где в ту голодную пору располагалось Третье Ленинградское артиллерийское училище (ЛАУ), в котором прилежно учился будущий лагерный мытарь, автор «Архипелага ГУЛАГа» и нобелевский лауреат Александр Солженицын. И понятно, что раз в Костроме нынче живы и улица Войкова, и Свердлова, и Симановского, то о досадном недоразумении, что в городе нет улицы Солженицына, Леонович не роняет ни слова. Он лишь напоминает, что в тыловой Костроме обитали десятки и сотни калек войны, людских «обрубков», «всё растерявших, даже самый страх, митинговавших возле винных стоек, покуда спал Господь и врал историк…». А встречались на улицах и такие картины: «человек двадцать идут как бы строем, но медленно, держась за длинное полотнище. Кто такие? Что за обряд? Смотрят в небо… – Это слепые танкисты…» И поэт пропускает через себя невыносимую боль этого случайного созерцания:

 

В последних числах февраля

Я спал в лесу…

 

Я не закрыл глаза – ничто

им не мешало.

И, если бы не дятел,

мне севший на плечо

и в ухо нацелившийся,

 

я бы не проснулся,

неотличимый от коры сосновой,

с улыбкой золотой – там, где лицо

черты разгладило, где два сучка

торчало вместо глаз.

 

«Два сучка… вместо глаз…» – что это? Сравнение или метафора? По, так сказать, строгим языковым признакам, безусловно, сравнение, поскольку налицо оба компонента: и то, с чем сравнивают – два сучка, и то, что сравнивается – глаза. Но ощущение от прочитанного абсолютно метафорическое. Почему? Да потому, полагаю, что как в данном конкретном случае, так и во всём «лесном» цикле классическими метафорами являются по механизму образования все стихотворения поэта, что красноречиво говорит о том, что на метафору в поэтике Леоновича априори работают все прочие художественно-выразительные средства языка. Напомню, что метафора заключает в себе, в отличие от сравнения, всего один компонент – лишь то, с чем сравнивается субъект повествования. Самой классической метафорой в этом смысле является Вечность, поскольку её попросту не с чем сравнить! Вот и Леонович, вечно мучимый поисками «второго компонента», восклицает с надеждой:

 

Всё я хочу написать

Стихотворенье без слов,

стихотворенье – мотив,

самой прекрасной ценой оплатив

исчезновение слов.

 

Стихотворение – лес,

где шелестенье древес,

отдохновенье очес

от опорных стволов.

 

Кроны – или облака?

Освобожденье от линий, углов,

красок мазка…

Без языка

музыка –

стихотворенье без слов.

 

Итак, высшей метафорой «Деревянной грамоты» и поэзии вообще является музыка, которой «гудит разорванный ветром воздух» (А. Блок):

 

Про наши дела и желанья

всё знают деревья в бору.

Сосна вековая – виланья

Шумит высоко на ветру.

 

От Перевязи над излучинами Вохмы или Ветлуги, Унжи или Неи поэтический сюжет «Деревянной грамоты» органично переходит на зубцы Колхиды, где вяжется иначе… вторая Перевязь:

 

Корень скручен и в камень завинчен.

Подивились и дальше пошли.

В этой местности корень первичен

и вторична щепотка земли.

 

«Эта грузинская вереница, – предупреждает Поэт, – будет длинной». И не только потому, добавим от себя, что весьма продолжительное время занимался он переводами грузинских поэтов для «Литературной Грузии», без устали перемещаясь из Тбилиси в Кутаиси, Гори и Цхалтубо, но и в связи с творческими перспективами, которые давала в советскую пору дистанция рассмотрения всех тех социальных аномалий, которыми изобиловала малая родина:

 

Были цветы и колосья,

красные маки цвели –

где костромские полозья

след голубой провели.

 

Там начинаются горы –

солнечная сторона:

стройно заполнены хоры,

празднично пихта черна.

 

Краток закат и обрывист.

Всё хорошо, старина, –

Если мне очи не выест

северная белизна.

 

Из всех родимых пороков более всего Леоновича угнетают трусость и ложь, которые соседствуют ещё теснее, чем два компонента в упомянутом выше «сравнении». Казалось бы, что может быть органичней и благороднее, чем переложение народного творчества на язык современной поэзии с целью нравственного совершенствования своих сограждан? В Кахетии переложил поэт на русский грузинскую легенду «Две матери»:

 

В крови лежат тела

охотника и тигра.

Как тень к ним подошла

седая кахетинка.

 

Потом спустилась с гор

старуха мать-тигрица.

Их слёзный разговор

тысячелетья длится.

 

«На обсуждении фильма «Овсянки» у Гордона на Первом канале мне случилось это прочесть. – Вспоминает культурную жизнь Москвы «антигрузинской поры» Леонович. – Провожая меня, Саша сказал: «Спасибо, ты спас эту говорильню». Однако бульдозер цензуры эти стихи счистил, и зрители кремлёвского канала их не услышали. На блатном языке это называется подстава и входит составной частью в понятие подлости.

Валентин Асмус:

– Борис Леонидович, каков, на ваш взгляд, основной принцип власти?

Пастернак:

– Подлость. (Зоя Масленникова. Портрет поэта).

Цензура подставила Гордона. Гордон – меня». Но не столько расхожее для России это опечалило поэта. Авторы «Овсянок», опираясь на фольклор народа меря, извлекли из этой древности нечто постыдное для народов нынешних. Просто, вода у народов меря священна, равно как и у грузин. И Леонович читал грузинскую легенду не просто так, не поэтической заставки ради:

 

Отсюда с давних пор

небесными слезами

туманы сходят с гор

к широкой Алазани.

 

И не случайно после этой дискуссии на ТВ он приглашал всех участников «закрытого показа» сколотить плот в верховьях Унжи и спуститься на нём к Волге: какую помойку скрывает священная вода!.. Вообще, весь грузинский цикл Леоновича пронизан веяньем первозданной чистоты, любованием красотой вещности мира:

 

Красота не виновата

в непомерности избытка.

Вай, художник, что за пытка!

Не гляди на цвет граната!

Красота не виновата…

(«Галактион»)

 

Слепа и сонна,

магнолия цвела

в объятьях лавра,

как Дездемона

в объятьях мавра –

благоуханна и бела.

(«Тёма»)

 

Как лёгкий пепел, сон покрыл меня. Спала

Тень ветви на лице, и лиственное тело

Витало надо мной, а там, белым – бела,

Сияла твердь – как снег, как мысль и как хотела.

(«Белое поле»)

 

Порой переводчик Леонович вживался в кавказский колорит и музыку горской речи до такой степени, что начинал «ловить себя на чужой, южной поэтике». Вот, к примеру, он пишет о Варламе Шаламове:

 

Я угадал его лицо,

Я целовал его следы.

 

«Вторая строчка – грузинская», – то ли с удовлетворением, то с укоризной к самому себе констатирует Леонович. Впрочем, «много на чём можно ловить «кавказских пленников» вроде Лермонтова, Заболоцкого, Пастернака да и Пушкина самого!». Перечитывая эти размышления поэта-переводчика, я невольно вспомнил свою первую поездку на Кавказ… более сорока лет назад. Где-то там, на Крестовом перевале, возле самых снегов, гид, осетинка или грузинка, прочитав нам строки из «Мцыри», произнесла куда-то в сторону ближайшего пика: «До сих пор на Кавказе говорят, что как только произносишь здесь имя «Лермонтов», как с горных вершин слетаются орлы». И в самом деле, пара орлов вскоре зависла над стремительной речушкой нарзана, из которой мы жадно пили прямо с колен.

Однако и некоторые гениальные грузины нередко мыслят и соответственно пишут «по-русски». И не случайно грузинскую «Перевязь» Леонович завершает стихотворением своего любимого Галактиона Табидзе «Клён»:

 

И поблёкла и позолотела,

а подмёрзло – вовсю расцвела…

Тропку ласточка перелетела

и над бездной слепила крыла.

 

Высоты переполненный кубок,

золотое руно октября.

Величавый обломок-обрубок –

Клён пылает и пышет заря.

 

А кора у него камениста,

а листва у него молода

и прорезана нежно и чисто,

и пронзают её холода.

 

Словно эти корявые ветви

от развилки – тропа и тропа.

Оглянись на зарю и помедли –

как заря, как деревьев толпа.

 

В аккурат «надышавшись» метафорами этого стихотворения, достойный собрат Леоновича по перу и художник-график Юрий Бекишев создал замечательную обложку к «Деревянной грамоте» – «Клеонович». Сколько ни смотрю на неё, не могу припомнить хотя бы одной профессиональной фотографии, на которой Леонович – поэт и просто Володя – получился бы точнее, динамичней, убедительней! Воистину, художественное воплощение перегляда дерева и человека!

 

 

Будучи человеком лесным, исконно русским, Владимир Николаевич в равной степени был и гражданином Мира, не терпящим досадных предрассудков, а точнее будет сказать, последствий политики и пропаганды минувшей эпохи. Про антигрузинскую цензуру мы уже писали выше. А вот следующая, исконно русская перевязь, третья по счёту, начинается с, так сказать, больной цитаты из воспоминаний составителя Антологии мировой поэзии Евгения Витковского... [...]

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Внимание! Перед вами сокращённая версия текста. Чтобы прочитать в полном объёме этот и все остальные тексты, опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2020 года, предлагаем вам поддержать наш проект:

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за июнь 2020 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению июня 2020 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.