Давай поживем немного еще...

Промежуток

Я из этой страны, опоздавшей родиться,
даже мысленно прянуть не мог.
Потому и мечусь, как ослепшая птица,
на любой телефонный звонок.
Лет на тысячу раньше б, на пару любовей,
на свободу хотя бы одну,
принимая себя без казенных условий,
и без нищей корысти – страну.
Я ее пережил на такой промежуток,
слабый воздух ноздрями ловя,
что уже не гожусь ни в мишени для шуток,
ни в оракулы, ни в сыновья.

                                Янв. 1998 г., 2 янв. 2005 г.

Автопортрет (реплика)

Из какой-то заначки забытой,
пропитой, перегарной, табачной
вылезает, ничуть не убитый,
книжный червь, стихолюбец невзрачный.
У него семь суббот на неделе,
ну а пятница – будет восьмою.
Он и летом встает еле-еле,
а не то что морозной зимою.
На него, несерьезного, глядя,
удивляются: – Как вы живете? –
даже самые грустные дяди,
даже самые важные тети.
Он листает свои фолианты,
манускрипты, брошюры, проспекты.
Там вовсю распевают ваганты,
бродят по миру вольные секты.
Разбивая болотную тину
колесом, каблуком и подковой,
кто – воюет свою десятину,
кто – хлопочет по части торговой.
Императоров тянет сивуха
на кухарок, рыбачек, пастушек,
и торчит из гусиного пуха
срамота даровых побрякушек.
Эта тысяча лет круговерти
так и кончится, как начиналась.
Все написано в Ветхом Завете.
Остается последняя малость –
остается лишь книжная полка,
да и то, если очень недолго,
чтобы, век не впустую истратив,
разыскать неубитых собратьев.

* * *

Я плачу о том, что у нас не сложилось,
а то, что сложилось, – не с нами сложилось,
уже не с тобой и уже не со мной,
а с кем-то иным, на планете иной,
где правит природой тринадцатый месяц –
растратчик любви и предатель вины,
где навзничь ложится немыслимый месяц
на ложе, которому мы не нужны,
которое нас не спасет, остывая,
теряя забытые нами слова,
и речь – не учетная, не даровая –
меж нами стоит, ни жива ни мертва.
Скажи мне, не мертвому и не живому,
что мертвое всуе прошлось по живому,
что малый мой разум то плачет, то спит,
по капельке малой мелея, как спирт.
А то, что осталось от наших слияний,
с годами все чище и все неслиянней:
тринадцатый месяц проходит, как вор,
слова превращая в разбой и разор.

Ретро раскрытых голодных ртов

Представляю детей послевоенных годов,
их горячие, голодные, раскрытые рты –
миллионы жадных дикорастущих ртов
от Риги и Кенигсберга до Алма-Аты,
от Мурманска и до Кушки. Таким был и мой отец.
Таким был мой старший друг. И никаких сю-сю.
Мне бы родиться раньше, я б тоже искал свинец
в их детских играх под Харьковом и пел вовсю:
“Внимание! Внимание!
На нас идет Германия!”
Теперь мой отец в Чикаго. Друг видит Иерусалим.
Я же с места не двигаюсь. Пока. Но уже вот-вот.
Новые части света – это такой калым!
Не важно, в конце концов, где человек живёт.
Представляю, как мы однажды соберемся втроём.
Обстоятельства места и времени нам не будут важны.
Мы знаем три языка, но лучше уж мы споём
такую детскую песенку на языке войны:
Внимание! Внимание!
На нас идет Германия!
Теперь мы по-разному голодны,
                                    но вовсе не в
этом соль,
а в том, что держава сытых не жалует дураков.
Я знаю свою державу и поперёк, и вдоль.
Лишить меня чувства голода не хватит ничьих мозгов.
С усмешкой, почти циничной, оттуда, куда война
бросила южный говор и детский альт,
я жду персональный вызов, которому хрен цена,
и чую арийский холод и горловое ХАЛЬТ.

Дворовое ретро

Как от Юмовской до улицы Подгорной Переименованные харьковские улицы. 
бродит мальчик одинокий и надзорный.
Он меняет по дороге адреса.
У него такие старые глаза.

У него глаза больные-пребольные,
словно синие простынки номерные,
словно синие больничные дворы
из недетской, не сегодняшней игры.

А пока что из попутного подъезда
вниз выцокивают шафер и невеста,
рядом с ними – перегруженный жених.
Где б им выпить? Не хватило, что ли, места?
Тут и столик, и поллитра на троих.

Наполняется бегучая посуда,
но во двор заходит дворничиха Люда
от гаражных оцинкованных ворот.
Шепчет Люда про невесту: – Ну, паскуда,
пусть ей Боженька ребеночка пошлёт...

Сколько времени? Наверно, половина.
Где-то рядом на грошовом пианино
рассыпается дежурный экзерсис.
Мама школит или дочку, или сына.
До-мажор у них над окнами завис.

Это Людкин утирает злые сопли:
не видать ему дворовые Гренобли,
не гонять ему гаражные мячи.
Каждый вечер – или слёзы, или вопли.
В люди хочется? Долби себе, учи!..

Видно, время не выносит полумеры.
Это небо так бессмертно, и портьеры
трехметровые гуляют на ветру.
Вы не верите? А я-то все для веры
для последней нужных слов не подберу.

Рождественская звезда

В безлистом воздухе, морозном и тугом,
своей судьбы еще не постигая,
очнувшись от зачатия, тайком
звезда зажглась, младенчески нагая.

А здесь, внизу, спелёнутый бинтом,
в разгаре пневмонии и ветрянки,
младенца к жизни пробовал роддом,
приткнувшись позади автостоянки.

Звезда мерцала, скрадывая тьму.
Младенец улыбался бестолково.

Хоть одному б из них, хоть одному
увидеть воскрешение Христово...

Отступление снега

Вот и март. Отступление снега.
Небосвод и глубинней, и суше.
Полдыханья от шага до бега.
Птичий гвалт и кошачьи баклуши.
Стыд и срам, если пивень-проныра
по весне слабоват на живое.
Возвращение прежнего мира,
но мудрей на кольцо годовое.
Человек в этом хоре невнятен,
потому что себе непонятен,
словно весь он - из солнечных пятен,
а не собственных складок и ссадин.
У него за душою - ни ветки,
ни стакана воды родниковой.
Просвинцованной кухни объедки
на тарелке его бестолковой.
Даже гибель его автономна,
незаметна для слуха и взгляда:
ведь огромное - слишком огромно.
            Вот и все. Утешенья - не надо.

Старый школяр

Если, мальчишка,
ты выскользнешь в темный подъезд,
если тебе геометрия
так надоест,
в семь тебя ждут
Шаповалов и два Зильберблата,
дым папиросный,
фонарик
и порция мата –
все, чем богата
лафа полуправедных мест.
Детская степень свободы
на воздухе
выше нуля.
Тает она скоротечно,
деля-не-деля
шаг и полшага
до ближнего киноромана.
Кадры мелькают,
и стелется дно океана
в первом ряду
под холщовой кормой корабля.
Ну а в соседнем подъезде
тебя не дождутся и ждут:
вдруг ты заскочишь туда
хоть на пару минут –
к рыжей девчонке,
смешной,
и, как ты,
диковатой.
Кукол своих
она пачкает рыжей помадой
и нацепляет на них
то шнурок, то лоскут.
Больно и страшно тебе
даже думать о ней.
Кислый плевок “Беломора”
намного верней,
чем эти игры в молчанку
у лестницы шаткой.
Пахнут подъезды
сырою кошачьей повадкой
с первых твоих до последних
отчаянных дней.
Может, молчанка
и впрямь тебя с ней развела.
А ведь мечтал
жить и жить, закусив удила,
возле Чайковской
Собачьим бродить переулком,
не поступаясь
единственно верным притулком
и никакого до смерти
не ведая зла.
Старый мальчишка,
ты так и помрешь, колеся.
К этому дому
ступать тебе больше нельзя.
Кажется, даже
и время твое измельчало.
Без толку снова
по-детски вернуться в начало,
школьной программе
экранным романом грозя.

"Я, школяр, в Техноложку бегу..."

                            Я, школяр, в Техноложку бегу. 

Я, школяр, в Техноложку Техноложка – Харьковский Технологический, затем –
Политехнический институт. Ныне – Университет ХПИ.  бегу.
Сапожок утопает в снегу.
Бьют по пяткам пустые салазки,
как шальные, от скачки и тряски.

Мне бежать далеко-далеко:
три квартала, а может, четыре.
Пацаны меня дразнят: – Хвалько!
Я один против них в целом мире.

Я не хвастаюсь – я берегу,
нет – силенки последние трачу,
утопая в колючем снегу,
волоча за бечевку удачу.

Фонарей желтоватая медь
заливает стальные полозья.
Поскорее бы мне повзрослеть,
огрубеть на кромешном морозе!

Снег, и лед, и еще высота,
и бесстрашье мое потайное –
как с высокого смотришь моста
в темноватое лоно речное.

Я лечу на глазах пацанвы –
отрывной, центровой, журавлёвской, –
только страх, воровской и бесовский,
рвёт ушанку с моей головы.

Черта оседлости

Черта оседлости, наследственность прямая,
тоска азийская, российское родство
то с Рюриком, то с ордами Мамая,
с Малютою, но более всего
(поскольку все – с рожденья до Исхода –
истреблены и высланы, и век
окончен, и нелётная погода,
и больше невозможен человек)
с самим собою – злющим, пятипалым,
не чуемым ни сушей, ни водой…...
А что передоверено анналам –
там, позади – за жизнью, за чертой.

Двойник

Заштатный украинский городок:
какие-нибудь Валки, Балаклея.
Болотце на окраине, виток
дороги – то правее, то левее –
не все ль равно заезжему хлыщу,
обросшему концертною щетиной?
Он говорит: – Романтики ищу! –
и заедает водочку сардиной.

Мне так понятен этот полубред
и языка зыбучая застылость,
как будто миновало триста лет
и ничего на свете не случилось.
Он сверстник мой иль чуть постарше. Он,
как я, покрыт неверья паутиной,
но все-таки зачем-то пощажён
пока что чернозёмом или глиной.
Мы оба, как растенья, проросли
случайно и на время разминулись,
чтоб снова на окраине земли
сложить в уме названья наших улиц.
А больше мы не знаем ни черта.
Дорога – то правее, то левее.
Глухая топь у дальнего куста.
И пыльная табличка: БАЛАКЛЕЯ.

Сыну

В Научном посёлке, где прожил я большую часть
июлей и августов, к осени не поспевая
налив и лимонку по ящикам выложить в масть,
остались, наверно, приметы сердечного рая.

Припомнить бы, что ли, железнодорожный билет –
всего за пятнадцать копеек, то жёлтый, то синий,
вернуть бы...… да ладно, – ну мало ли в жизни примет,
а вот накатило, не требуя лишних усилий.

Но это ведь ересь – гадать на его номерке
до ряби в глазах и до гулкости в сумке сердечной,
как будто вся жизнь уместилась в бумажном мирке,
и нет ничего, кроме станции той неконечной.

А если раскинуть – цифирь, безусловно, права,
когда не рождений приходит черед, но агоний.
И, в сущности, смерть есть активная форма родства,
а все остальное – беспомощней и незаконней.

* * *

Уеду, уеду, уеду.
И так я не числюсь в живых.
Ни отпрыску, ни краеведу
неведомы страх мой и стих.

Окончено время любимых,
уже забываемых мест,
и струйка табачного дыма
мне губы ухмылкою ест.

У берега Лопани слижет,
как время, резка и груба,
промоину глиняной жижи
зимы ледяная губа.

От Пушкинской до Маяковской
слепые плывут облака,
и ветер им треплет обноски
костистым углом кулака.

Чего же я жду, пустомеля,
от жизни на этом ветру,
губами шепча еле-еле:
“Уеду, уеду… умру”?

Афродита

Ангел обкуренный, спившийся дьявол,
рыжая сука с глазами младенца,
кто породил тебя, тот и прогавил,
перед мордахой держа полотенце
с кровью из носа в обшарпанной ванной,
возле бачка, где написано: В НЕТИ.
Вот ты канаешь походкою пьяной
к тумбочке, где колбаса на газете.
И ни башлей, чтоб обратно до Ялты,
к черному пирсу, где разве медузы
всей белизною не годны для смальты,
ни стеклотары, ни прочей обузы.
А ведь когда-то по взморью бежала,
слово, как смальта, в ладонях лежало,
перенасытясь пучиной нагою,
хрустнуло, словно песок под ногою,
или ничком с высоты заоконной –
словно в отсроченный вой похоронный.

Орфей

Не помнит зла улыбчивый Орфей
Среди иных со спутницей своей
На теплоходике экскурсионном.
И есть еще в заначке пять рублей,
И летний день все зримей и теплей,
И за кормою – синее с зеленым.

А спутница его почти седа,
И жизнь прошла с тех самых пор, когда
Ее искал он – и нашел однажды.
И сам он сед, но это ерунда,
Пока стучит забортная вода
В металл, а рыжий воздух сух от жажды,

И нет дождя на много дней вперед,
И тенорок запальчивый поет
По радио призывно-учащенно
Какой-то шейк, а может быть, фокстрот,
Где происходит все наоборот
Во времена чулочного капрона,

Гагарина, Гайдая и гитар,
И песен под фольклор колымских нар,
И Лема с неизменной Родниною.
Один аккорд – и видишь, как ты стар.
Гастрольных планов атомный угар
Стоит над всей огромною страною.

И слушая себя со стороны,
Привычно знать, что больше нет страны,
А есть винцо на донышке стакана,
Солено-горьковатый вкус волны,
А если мы печальны и вольны
И живы – неужели это странно?

Благодари же спутницу свою:
Она была с тобою на краю
Земли и в самой темной бездне ада.
Прими прилива донную струю.
Глоток вина – и оба вы в раю.
Всего один – а больше и не надо.

                            12 янв. 03

* * *

в дому блуждаешь будто в чаще
когда ты очень одинокий
когда глотаешь чай горчащий
на стул садишься хромоногий
а рядом женщина с которой
тебе когда-то было сладко
и так вольготно каждой порой
и так стыдливо каждой складкой
твои взъерошенные чада
взрослеют как-то очень лихо
и ты не знаешь постулата
чтоб унялась неразбериха
глаза твои полны разлукой
а связки желтым никотином
ты мнишь себя глупцом и злюкой
и виноватым и невинным
и хочешь выйти в ночь и стылость
за позабывшимся и новым
и это новое как милость
воздаст и женщиной и словом
броди по городу и слушай
как любит женщина другая
и дом ее дрожит под стужей
из ночи в ночь перетекая

* * *

Давай поживем немного еще,
помедлим с небытиём.
И пусть не прощает нас дурачье,
по-божески – мы вдвоем.

Мы за себя платили сполна:
ты – страхом, а я – стыдом.
Коль страх – вина, то и стыд – цена,
и хватит хотя б на том.

Поскольку мы у себя в дому,
а не у райских врат,
не станем взваливать никому
на плечи свой рай и ад.

Пусть мы иссякнем так тихо, как
день затухает, тих.
И это будет последний знак
только для нас двоих.

Пять эпитафий золотому веку

            «Светлана не только именем, но и душою,
            помолись за Асмодея не только именем,
            но и тревожным и темным
            расположением духа».
                        Из письма Вяземского Жуковскому, 1852 год.
1. Батюшков

От обеих столиц вдалеке,
С неизбывною хворью в башке,
Посредине родного содома,
Запахнув домотканный халат,
Тридцать лет и полжизни подряд
Он не чует беды и разлома.

Помни, помни… он все позабыл.
Внятных чувств остывающий пыл,
Перемешанный с кровью венозной,
Вологодским ветрам не раздуть.
Он дотянет еще как-нибудь
До конца, до могилы тифозной.

Ну и как тебе, разум слепя?
После книги, как после себя,
Только опыта переизбыток.
Лекарь вязью латинской скрипит.
Помнишь Пушкина? Пушкин убит.
Что за дело тебе до убитых?

Ты и сам в отдаленьи своем
Не способен на больший разлом,
Чем такой, с бесконечною дробью.
Ну какая-то пара веков –
Томик прозы и томик стихов,
Две опоры простому надгробью.


2. Жуковский

После Пушкина перебирать –
Бог ты мой! – долговые бумаги,
Пересматривать каждую ять,
Частной жизни казенные знаки,
Мол, а сам-то, а сам-то, как мы,
Не безгрешен, и ростом не вышел,
И просил беспрестанно взаймы,
Слаб душой, потому и не выжил…
После Пушкина – только стихи,
Только это останется в силе.
Ах, доверьте долги да грехи
Полицейскому злому верзиле,
Не Жуковскому, не старику
Со слабеющей зыбкой зеницей.
Лучших – мало, и век начеку
Метит каждого свежей землицей.
Этот город по-зимнему лют.
С кем бы словом обмолвиться… где там!
Убежать бы… да поздно: вернут.
Даже мертвого. С волчьим билетом.


3. Вяземский

Помолись, Асмодей, за Светлану,
В память вашей невстречи последней.
Лучше новому верить обману,
Чем тянуться за прежнею сплетней.
С Александровых дней только двое
Вас, наследных, держалось доныне.
Вот и время твое гостевое,
Стариковское злое унынье.
Четверть века – ни веры, ни спаса.
Четверть века – до Божьего зова.
Ах, печальный певец «Арзамаса»,
Где твое летописное слово?
Помолись, как просил ты собрата
Помолиться, не зная, что прежде
Век расколет и эта утрата
Вопреки долгосрочной надежде.


4. Баратынский

Это просто воздушный Неаполь,
Существующий здесь и нигде,
Вырастает из солнечных капель
На слоистой воде.
И – стопой маслянистою – стапель,
Словно плуг в борозде.

Краткий сон рыбаря после ловли
Рассказать не берусь.
Хохоток припортовой торговли,
Кто не здешний, попробуй на вкус.
И примерь – уж не для стариков ли? –
Италийской соломки картуз.

И пойми: ты свободен, покуда
Длится этот июль,
Расточитель извечного блуда
Корабельных свистуль.
Слушай речь южноморского люда
Да соленый прилив карауль.

Два часа – до летального сплина
И дороги к мостам над Невой.
Зябко, зябко заноет грудина,
Словно вал налетит штормовой.
Это сумерек поздних руина
Гасит свет над твоей головой.


5. Языков

Ах, друзья-сотрапезники,
Хоть из вас я меньшой,
Русской речи в наперсники
Речью выбран чужой,
Где мальчишечья вольница,
От любви солона,
Хвойной брагою полнится
До краев, допьяна,
А под утро… постойте-ка,
Я за все заплачу! –
Обрусевшая готика
Задувает свечу
На закате империи,
Чтоб увидеть восход –
Как в библейской мистерии
Знаешь все наперед…
Ах, былое содружество,
Я твой вызов приму:
Есть привычка и мужество
Умирать одному.

                            21 ноября – 19 декабря 02

* * *

Жаль юностью оброненного слова
Надежды золотой.
Его, как со стекла, рука убрать готова
Податливой водой.

Ворвется ветер в дом, стуча по зыбкой жести
Все ближе и слышней.
Жаль юности, ее стыдливой чести,
Ушедшей вместе с ней.

Жаль слов и лет, случайно не забытых
Ни жизнью, ни пером.
Они живут в небесных алфавитах,
Где облака и гром.

И жаль себя, случайного, как эти
И годы, и слова,
Живущего, чтоб их связать на свете
Хотя б едва-едва.

                            7 янв. 03

Там, где душа

                            Александру Корсунскому

Жизнь обрывается, в сущности, так:
Вдруг вспоминаешь какой-то пустяк,
Мелочь какую-то, медный пятак –
Плен нумизмата,
В употребленьи лет сорок назад,
Словно до хрипа густой самосад, –
Помнишь, по аверсу пальцы скользят,
Стертая дата.

В ясном сознаньи – куда уж ясней! –
Вспышки железнодорожных огней,
Насыпь у станции, прямо над ней
Месяц-монета.
Двое мальчишек стоят на мосту,
Путая ближнюю к лицам звезду
С дальней, летящей туда, в пустоту
Дальнего лета.

В ясном сознании, там, где душа
С обликом ласточки или стрижа,
Воздух меж ребрами зябко держа,
Любит, родная –
Мелочь какую-то вспомнишь – давно ль
Первую детскую чувствовал боль,
Ныне дрожишь, точно голый король,
Детства не зная.

Двое мальчишек, почти стариков,
Встретятся, может, на пару деньков
Выпить последнюю пару глотков –
И разбегутся.
Жизнь обрывается – ну же, лови
С нею остатки счастливой любви.
Пальцы в малине, а может, в крови:
Треснуло блюдце.

                            31 янв. 03