Может быть

Сижу на скамейке под деревом в городском парке и думаю, какая все-таки она глупая, бессмысленная, бездонная, бесконечная… И такая нежная, тихая, теплая, как южная ночь. Холодная, как сердце, у которого больше нет сил терпеть ее… такая предсказуемая, постоянная, все время одно и то же, а потом – бабах! – и все. И уже никто не помнит, что было до. Потому что Жизнь взяла и изменила. Тебе. С кем же… Или просто в лицо расхохоталась. Бросила к твоим ногам несколько невероятных обстоятельств (иногда достаточно и одного…), а сама вскочила на подножку мимо летящего поезда, смоталась, значит, опять по своим делам. Сиди тут, в городском парке и думай, думай до посинения о том, что же она хотела тебе сказать своей очередной выходкой..?

Рассматриваю изуродованную надписями двадцатилетней давности скамейку. Как ведь глупо. Двадцать лет, пятьдесят лет, а у людей одни и те же проблемы. Гляжу на круглые, облупленные носки своих синих туфелек, весенний ветерок слегка задувает под воротник платья. И мое сердце почему-то так особенно грустно сжимается, хотя чему уж там, кажется, сжиматься… Ведь еще вчера последние слезинки из себя исторгнула – думала, больше ничего теперь не будет, не дождетесь.

Я закрываю глаза и улыбаюсь. Говорят, у некоторых людей бывает дежавю, а может, и у многих – будто момент уже был… Наверно, не очень радостное ощущение. У меня такого не бывает. У меня сейчас другое. Вот словно бы смотрю на себя со стороны. Нет, даже не так… Все, что внутри – ощущаю, не абстрагируюсь, но в то же время, будто я – разлита здесь, в этом парке, или даже по всему городу. И вот я – эдакий эфир и вижу девушку в белом запачканном платье, с дрожащими от весеннего ветра плечиками; с ней – совсем-совсем никого, а над нею – цветущее дерево, а над нею – все небо, тихо обнимающее небо. И ее сердце полно этим миром, влюблено в мир. Все цветки этих деревьев прорастают через ее сердце… А еще ей так плохо. Так плохо, как никогда еще не было в ее коротенькой смешной жизни. Я смотрю на нее, улыбаюсь и чувствую, как это на самом деле красиво. Именно этот момент. Потом будет много глупых слов, истерик, дурных поступков, и просто даже стыдно за нее, но этот момент – не исчезнет. Потому что я его остановила. Здесь. Сейчас. Вот такие случаются странности с моим сознанием. А дежавю – нет, дежавю никогда не было.

Я познакомилась с ним в метро – дождливым июньским днем. А может быть, это был вечер августа, делать совершенно нечего, и я зашла в одну знакомую галерею, а там – открытие выставки его работ, о которых я тогда оставила отзыв в альбоме, и он нашел меня по почерку три дня спустя. Или три года. Хотя нет… В подземном переходе он сидел в драных джинсах на земле и бренчал на расстроенной гитаре, и я присела рядом и стала подпевать. Ну хорошо, хорошо. Все было не так.

Он пришел ко мне домой. И сказал: «буду у тебя жить». Больше ему было негде. А познакомились мы несколько лет до того, и ничего тогда романтического не произошло. И даже не пришел он ко мне, а в окно залез, на второй этаж. Прихожу вечером домой, а он сидит на моем диване с кухонным ножом в руках, весь небритый, грязненький какой-то, шмыгает носом, а вокруг опилки. А я вместо того, чтобы завопить или разораться, кто это он такой в моей квартире и что я милицию позову, я спрашиваю у него: «зачем намусорил?». Тут следует, наверно, заметить в скобках, что я вовсе не такая аккуратная, какой захотелось тогда показаться, и что без его опилок вокруг был кавардак приличный. «Карандаши тебе точу» – вот что он тогда ответил. И действительно, штук десять цветных карандашей он уже успел наточить – и причем вышло у него очень изящно, я бы так в жизни не смогла – кухонным-то ножом.

Я села рядом с ним и как-то так несмело, будто это я напросилась к нему в гости и не на своем диване сижу. Сквозь черные его волосы, которые совсем почти скрывали лицо, угадывались своенравная линия губ и черный глаз-уголек. Теплый, но немного опасливый. «Умеешь рисовать?» – это я спрашиваю у него. Он ничего не отвечает, грустно глядит в пол, на разбросанные вокруг опилки-окурки (так, еще и надымил тут). Убираю холодными пальцами (у меня всегда руки ледяные – ужас. А у него – горячие) с его лба черные спутанные волосы, изучаю его лицо – с впалыми щеками, бледное, словно изможденное – но не физическим трудом и не болезнью. Видимо думы темные овладели его разумом… «Может, есть хочешь?» – ничего не говорит опять, и у меня такое ощущение, что он во мне тогда будто бы немного разочаровался, будто думал какое-то иное создание встретить – наверняка, нафантазировал как обычно, напридумывал себе нечто в высшей степени поэтическое… Лирический образ не совпал с пошлостью реальной действительности…

Кажется, он сочинял стихи и довольно странные – я ни слова не поняла. Но может, я теперь путаю… Может, в жизни ни строчки он не написал. Только я называла его «Поэт». Не в обращении, конечно, а про себя всегда – Поэт. И здесь тоже буду так называть.

В тот день, когда открыла дверь и увидела его с ножом, и когда все так бесповоротно изменилось, в тот день я работала – всю ночь и весь день. Вот такая вот у меня была работа, а какая – уж теперь не важно. Так что посидели мы с ним немножко, друг на друга глядя – я – несколько недоумевая, он – немного разочарованно. А потом я объявила, что сейчас буду спать. Потому что через определенное количество часов надо было опять отправляться работать. Это уже длилось где-то два месяца – работа-сон, работа-сон, и вдруг он явился, влез ко мне домой, в мою жизнь. Честно говоря, такое у меня было состояние тогда, что я даже приняла его за очередное сновидение и особо не беспокоилась, что с ним, с Поэтом, делать дальше. Я легла спать. И вот что мне тогда приснилось…

Сентябрь, или еще август, но уже прохладно, тихо, настороженно, вечер в лесу. Опушка, залитая последними розовыми лучами солнца, которое где-то за спиной. Прячусь в кустах. По дорожке проходит тень человека и исчезает там, куда не проникает свет, где темно, куда я ни за что не пойду, хотя было бы заманчиво последовать за чужой тенью, не имеющей тела… Будто знаю, что не нужно туда идти, понимаю, что сон, но все равно – ни в какую. Снилось еще то, что снится обычно – в общем, всякая ерунда.

Я сладко потянулась, ощущая необыкновенную легкость во всем теле, улыбнулась даже, пока три первые мысли не столкнулись в моей голове. Первая – это о том, что вчера надо было срочно оплатить свое одинокое проживание в съемной квартире, вторая – я забыла поставить будильник и наверняка опоздала на работу, третья – о нем, о том, было ли вчерашнее его появление фактом из реальной жизни (моей жизни!). Я осторожно приоткрыла левый глаз и увидела его. Он совсем бесцеремонно рылся в моем шкафу, собирал какие-то вещи в чемодан, что-то спешно бросал на пол как ненужное, курил. Я закашлялась от дыма. Не оборачиваясь, он удостоил меня такого объяснения: «Мы уезжаем. Давай скорее, почисть зубы, сходи в туалет, завтракать будешь по дороге. Времени нет». «Ну ни фига себе» – только и подумала я и засеменила в ванную исполнять его требования. На ходу заметила, что у меня аллергия на табачный дым и зря он тут курит. Он вполне логично заявил, что это уже не имеет значения, так как мы сейчас же уходим и надолго. В холодильнике я обнаружила несколько сморщенных яблок и коробку с молоком. Сунула это в пакет, он подхватил мой чемодан. Больше в эту квартиру мы не вернемся. Об этом я тогда не знала, но что-то похожее на предчувствие заставило меня отдать ключ соседке и оставить для хозяйки записку. В это время Поэт сильно нервничал, ругался на меня, подстегивал, так что до остановки мы бежали – видимо, сильно опаздывали. Хотя уж не знаю, как он определял время. Часов у него не было. У меня – тем более.

У кассы железнодорожного вокзала я, наконец, узнала, куда мы едем. В Петербург, вот куда.

– А почему именно в Питер?

– В Питер, только в Питер. Узнаешь сама. Потом, – он всегда говорил какими-то односложными предложениями, отрывисто, торопясь. Чаще молчал. Мы подсчитали, сколько у нас денег. Хватило на полтора билета, так что один билет купили мне, а он поехал зайцем. Плацкарт, нижняя боковушка, полторы суток ехать. До отправления час, не больше. Грызем яблоки, пьем молоко…

Похоже, что жизнь – лишь череда ошибок, и ошибкам нет конца, но иногда, пробираясь сквозь причудливые заросли мрачного леса впереди, где-то за горизонтом, маячит нежный зелено-голубой свет. Ветви деревьев раздирают лицо и руки в кровь, вонзаясь в юную плоть, и я иду дальше, плачу, так как чувствую, что не успеваю, опять не успею, и где же этот свет, где он…

Только ошибка за ошибкой. А ведь поначалу все было так просто, серо и одиноко, и думалось с тоскою, что так и будет – такая жизнь и стало быть, все тем и кончится. А потом однажды, вдруг и необратимо – все изменилось. И я старалась не причинить боль ни себе, ни другим; я мечтала о счастье. Ошибка – одна за другою. Я страдаю. Но зато теперь точно знаю, что жива. Я живая. Улыбаюсь, улыбкою разрезаю черноту беспросветности. Все было. Все будет. В отчаянии сжимаю маленькими ладошками податливую плотность пустоты, вдруг упавшей на меня откуда-то из бездны ночного неба – вот оно, свалилось, и ничего не поделаешь. Ночь, далекие ледяные звезды, маленькая планета Земля, я и пустота. Я со своей пустотой. Смотрю на нее и думаю: может, подарить кому, вдруг еще понадобится…

Рассекаю пространство чужого, теперь навеки чужого города, размазываю предательскую соленую дрянь по лицу, и как же это угораздило меня родиться такой дурой… Не могу увязать одно с другим, установить необходимые связи, завязать узелочки-бантики. Все рассыпается вхлам и что теперь делать…

Какая-то безумная зима – кажется, такие холода в моей жизни выдались впервые. И вот мы сидим на своей нижней боковушке – одной на двоих. Ночь. Я смотрю в окно – на убегающие гигантские ели диких лесов (Хотя, раз построили железнодорожные пути, то, стало быть, не такие уже эти леса дикие. Но так думать интереснее. Вообще интереснее думать, что мы едем в Сибирь, в тайгу – кому какое дело, куда мы едем, уж одну ночь можно пофантазировать). В вагоне темно, лишь где-то горят тусклые лампочки, и в этом полумраке лицо Поэта напоминает мне мрачные картины Гойи. Хорошо, что в поезде нельзя курить, иначе он бы ничуть не смутился и дымил сейчас – это непременно. И так уж забегался в тамбур, а теперь сигареты закончились, и он беспокойно теребит пальцами кончик оконной занавески. Смотрю на ели в снегу, на огоньки невзрачных поселков и думаю – ну как здесь можно жить – черт знает где, на станции. И есть очень хочется. Завтра целый день ехать, в Питере будем вечером. А впрочем, все неважно. Все теперь совсем-совсем неважно… Смотрю на него и улыбаюсь. «Мне нравится твой рот» – говорит мне Поэт. Он кладет свою тяжелую умную голову мне на колени и засыпает. Я прислоняюсь к холодной стене и погружаюсь в странное состояние полудремы: ощущаю все, что происходит здесь – слышу ход поезда, ритмично качаюсь, дрожу от холода и в то же время разглядываю всплывающие из ниоткуда картинки – веселые и не очень. На одной из станций Поэт покидает меня, чтобы купить сигареты, а я ложусь на свое законное место и уж на этот раз засыпаю окончательно и надолго. Только ничего теперь не снится. Жаль. Весь следующий день мы читали две книги, которые Поэт положил в чемодан, когда собирал мне вещи в дорогу. Потом обменялись. И во весь день – почти ни слова. Это очень полезно – иногда помолчать, хотя бы и целый день. И без всяких слов я чувствовала его рядом, и мне было удивительно спокойно. Пока я не заболела. Еще проклятая аллергия – теперь на пыль от всех этих одеял и подушек. Потом дуло со всех щелей. Такая холодная зима. Но я держалась – не хотелось, чтобы он думал, что вот – взял на свою голову, теперь возись с ней больной…

«Эй, проснись!..» – ага, приехали. Питер, Московский вокзал. И что теперь? Смотрю на него ожидающе. Кажется, он вообще никуда не собирается дальше ехать – типа все, приехали сюда и цель достигнута. Минус двадцать пять градусов. Понимаю, бывает и холоднее. Чихаю отчаянно, Поэт покупает мне чай и чебуреки. Кажется, сегодня мы ночуем на вокзале. Меня уже лихорадит. «Ничего, завтра будет чудесный день, обещаю тебе. Встанешь утром здоровая и сильная, и будет теплое солнечное лето». Обнимает меня и поет песенку. Смотрю на него воспаленными глазами. Он целует меня. Это в первый раз.

Знала. Знала. Будто все заранее знала. Сиди теперь тут одна в своем экзистенциальном вакууме и придумывай новые смыслы бытия, времени-то хоть отбавляй – вся оставшаяся жизнь, можно сказать. Вся твоя жалкая жизнь (жаль, что для этого слова не существует уничижительной формы – например «жизнишка»…). Хочется свернуться в состояние зародыша, уйти обратно в свое ниоткуда, никуда больше не стремиться. Я знаю, отчего это все именно так, а не иначе. Ведь чего я хотела тогда, чего желала? Лететь над всей этой планетой, взяв его за руку и закрыв глаза, и чтобы непременно ветерок по лицу, и радуга, и весенний приторный аромат вокруг… Что это за цель жизни, куда это годится?.. Ни о чем мечтала, вот и осталась теперь ни с чем. Нигде. Вне всего. И пусто во мне. И все во мне. Потому что все и есть – пустота. Потому что я не знаю, где началась и где заканчиваюсь. К черту границы. Знаю, что есть руки и ноги, знаю, что он – часть меня, но где он теперь и где мое тело и зачем мне оно тогда?

Я знаю, где они – те, которые грели друг друга в заледеневшем поезде, летящем сквозь самый холодный январь, летящем домой… Я знаю, что теперь они – над этой планетой, крепко держаться за руки, слушают космическую музыку. Я знаю, что их мечта сбылась. Сбылась. Супер.

Что я вообще делаю на этой земле? Должно быть «экзистенциальный вакуум» – это не совсем то, что можно ответить на праздный вопрос «как у тебя дела?»

Судорожные объятья. Словно в бреду, сквозь сон, пытаясь поймать ускользающую манящую реальность сна. Два маленьких несовершенных существа, два угасающих пламени, два одиночества, ищущих друг в друге бесцельное продолжение себя – будто станет легче. Угадываю здесь сладкое, мрачное садо-мазо или только намек…

В общем, мы идем по проспекту, я вконец окоченела, оттого дико злая – на мир, на Питер, на Поэта. Нашел, куда меня привезти. Лучшее место на земле! Объясняет мне, что здесь обитает какая-то Лилит, и как-то так говорит о ней, что я понимаю – либо, она наркоманка, либо сумасшедшая. Лучше бы мы поехали на какой-нибудь далекий остров в Тихом океане, раз уж ему непременно нужно было так скоро бежать из моего города. Может, он убил кого, или обнаружили три тонны травы, торговлей которой он занимается вот уже десять лет, а Лилит – это его сообщница? Ну а я зачем ему? Хочет подставить меня вместо этой Лилит? «Может ты убил кого-нибудь?» – спрашиваю его, ору ему в ухо. «Да!» – отвечает мне Поэт и тащит меня дальше. И вот мы сворачиваем в какие-то подворотни, пробираемся грязными маленькими двориками… И наконец, заходим в дом совершенно гадкого цвета, со зловещими окнами. Ну все, думаю, я пропала…

«Я Лилит… Ибо до Евы была Лилит» – с такими словами обратилась она ко мне, потом повернулась спиной и несколькими изящными движениями загорелых плеч освободила свое тело от шелковых оков черного платья. Закурила трубочку, разлеглась на подушках, разбросанных по всему полу. Поэт рассеянно поставил первую попавшуюся пластинку. Я села у батареи, спрятала лицо в коленях и заплакала. Сквозь щели задувал ветер. Лилит властно схватила со стола большое яблоко и протянула его мне.

– Ешь, не плачь. Совсем дурная… – рассмеялась.

Я откусила немного и отдала яблоко Поэту. Он ест и смотрит на меня, а я на него – взглядом вопрошаю: зачем мы тут? Он авторитарно и внушительно качает головой, тем самым будто подчеркивая важность всего здесь происходящего. Трудно назвать красивой эту Лилит, но несомненно в ее худом изможденном тайной страстью теле ощущалась некая сила, уничтожающая, и в то же время сила естественного характера. Как хаос, стихийная сущность красоты, разрушение, заложенное с самой природе. Ураган, который непременно сметет все, ничего не оставит, кроме возможности начать строить заново… Лилит лежала на полу, беспорядочно раскинув свои длинные тонкие руки и ноги, острыми вершинами колен упираясь в потолок. Совершенно плоская, как у девочки, грудь, исторгала тяжелое дыхание загнанного дикого зверя; рыжие волосы яростным костром разметались на шелковой подушке. Лилит была совершенно нагая, только на шее ее на ниточке висел металлический листик конопли. «Это что, марихуана? То, что ты куришь» – спросила я у Лилит, созерцающий потолок. Хотя уже по собственному странному состоянию определила, что так оно и есть. «Ганджа» – глухим, надтреснутым голосом произнесла она и засмеялась. Я спросила, что это, она не ответила. Видимо, то, что я предполагала. Лилит перевернулась на живот и указала мне на свою подвеску. «Это символ гармонии. Или потерянный рай… Только ему не говори, он все поймет не так. И это не для него. Я изгнала его из этого рая – видишь, он ест яблоко. Он не знает, как ему жить. Но ты ему не поможешь». Предложила мне затянуться. А на меня что-то такая тоска напала, что совсем не увлекали эти разговоры о рае, Еве и наркотиках. Ядовитой змеей Лилит подползла к Поэту, прижалась к нему своим липким и блестящим от пота телом… Игла выводила по заезженному винилу симфонию Глюка. Я отвернулась к стенке, закрыла глаза и улетела…

Утро в чужой квартире, в еще незнакомом городе; северное холодное солнце сквозь запачканные старые шторы. Тепло. Возможно, тоже чужое, но зато греет и манит. Его рука расстегивает пуговицы на моей рубашке – одну за другой. Властно и авторитарно. Разум еще спит, еще совсем не здесь, но тело пробуждается. Сонными губами изучаю его горячее тело. Он хочет меня – сильно и беспрекословно. Он меня получает. Он достается мне.

Мы лежим и смотрим в потолок, на котором написаны стихи – и он читает их вслух для меня. Будто я не могу сама. Но мне нравится слушать его голос – после того, что с нами сейчас произошло, такой нежный и загадочный, и это, возможно, его стихи. Я думаю, он жил здесь некоторое время. Несколько лет назад. В другой жизни. Но здесь он не останется. Больше всего на свете не хочу сейчас видеть Лилит. Если увижу ее теперь, непременно убью.

Но ее нет. И этот солнечный морозный день мы проводим вдвоем. Может, ее и не было никогда? Зато в холодильнике полно еды, и как же это здорово – наконец-то поесть! Мы в маленькой серой кухне с ободранными стенами и паутиной по углам. Я готовлю курицу и рис с овощами, а он рассказывает мне о том, как мы замечательно будем жить на Луне, когда полетим туда сегодня ночью. Мы обследуем квартиру и находим кучу интересных и полезных вещей. Пожалуй, самое ценное открытие – бутылка ирландского ликера. Пьем ликер из глиняных чашек и рассматриваем альбом с глянцевыми репродукциями. Мне нравятся дымчатые фигурки Ренуара, пестрые орнаменты Климта и романтическое одиночество Фридриха. Поэт заворожен «Заклинательницей змей» примитивиста Анри Руссо, но в ней много древнего, хаотичного, дикого, совершенно «лилитовского», и поэтому она мне не нравится. «А пошли в Эрмитаж?» – говорит мне он, но уже почти одиннадцать вечера и мы никуда не идем. Только смотрим в окно на старинные особняки, замерзший канал, продрогших одиноких людей, допиваем ликер, слушаем джаз. Бесконечно, до бесконечности могу смотреть в его глаза, тихо гореть в них, плавиться свечкой. Медленно раздеваю его, а он меня – может быть, это такой древний ритуал… О, как прекрасен ты, увезший меня в волшебный, неизведанный мир моей мечты – мир, который всегда был во мне, но одна, без тебя, я не могла вырваться туда из плена повторяющихся дней. Я ждала тебя, о, как я ждала тебя, не зная об этом. Здравствуй! Сейчас и навеки я говорю тебе здравствуй… Постой здесь немного, у окна, а я буду смотреть на тебя, вкушать тебя медленно, любоваться тобою, мой самый милый. Я знаю, ни одно слово на этой земле не может выразить то, что я хочу сказать, то, что я чувствую сейчас, но я не мучаюсь от того, я знаю, тот, кто любил однажды, поймет меня. Ибо любить на этой планете можно только однажды. Должно быть, об этом не стоит писать стихов и романов, но так мне плохо сейчас (и так невозможно радостно!), что я не могу не сделать очередную попытку выразить то, что в моем сердце. Пусть так у всех и всегда, более или менее посредственно или же гениально. Это не важно. Все не важно. Важно только то, что жизнь бывает несказанно чудесна и удивительна, так, что дух захватывает. Такие моменты не созданы для повторений. Ради таких моментов стоит жить. И даже жить дальше, после них. Чтобы нести этот блистающий мир в себе, чтобы дарить его другим. Чтобы думать порою: а вдруг это случится снова, вдруг буду я также счастлив… или хотя бы почти… Ты не будешь также счастлив. Все будет по-другому. Но что-то все же будет. А Та Любовь – она с тобою, никто не отнимет ее у тебя. Ты открыл эту потайную дверцу в своем сердце, шагнул в неизведанное, ты теперь по ту сторону добра и зла. Вкусил мякоть познания – на двоих одну.

Утром, следующим утром, а может быть даже через несколько дней – я не помню… В любом случае, это была целая жизнь, короткая, но полная неповторимыми чарующими мгновениями… Дни с повышенной плотностью, целостность до крайности, до границы с бесконечным. Конечно, ничего не происходило, или почти ничего. Что именно было – я и сказать не смогу. Как это странно устроено – лучшие моменты не выразить, не уместить, не измерить конкретными событиями, действиями, словами. Вот хотя бы он сидит на столе, я что-то говорю, а он смотрит на меня, а потом притягивает меня рукой к себе и тихо кладет голову на мое плечо. Может быть, проходит полчаса, или лишь минута, и что же в том такого особенного, но чувствую его, будто он проходит внутрь меня и легким весенним дуновением рассеивается в моем теле, в моей душе. Я думаю об этом – о нем, который поселился в моей душе, а он спрашивает меня: «знаешь, где находится душа?», и не дожидаясь ответа, кладет ладонь мне на грудь. «Здесь, на пересечении разума и сердца».

Ну пусть это будет следующий день, какое такое особенное значение имеет последовательность событий… Хотя, имеет все-таки, ведь прежде всего я хочу разобраться в том, что произошло потом, найти нужное объяснение, которого пока нет. Как же его найти… чтобы уж теперь успокоиться, не ждать. Не ждать я не могу, я пока не умею забывать и забываться. Иногда меня посещает мысль встретить как-нибудь Лилит и попросить у нее средство успокоения, земного блаженства. Но я не хочу делать этого, я хочу жить, хочу знать, что я жива, осознавать, хочу самостоятельно разобраться во всем в этой жизни – что к чему и ради чего. Хочу сама.

Утром следующего дня Поэт сварил кофе, замечательный кофе, я и не знала, что он умеет его варить, потому что на кухне он предпочитал только курить и смотреть, как я готовлю для нас с ним еду. Кстати, аллергия моя куда-то пропала, просто чудо. Он даже решил, что я наврала ему про эту аллергию. Мы старались друг другу говорить все как есть – что чувствуем и думаем. Не обманывать, не скрывать того, что хочется сказать. Но иногда Поэт все же решал, что я вру, прямо мне заявлял об этом, но не обижался, по крайней мере. Возражений не слушал.

Мы пили кофе. Я лежала на полу, все еще кутаясь в одеяло, и описывала свой очередной сон, а он выбирал, какую поставить пластинку. Но в это утро он был что-то уж слишком избирателен и, ничем не удовлетворившись, начал поднимать меня на ноги, а я сопротивлялась, потому что прощаться с одеялом было очень холодно. Поэт сказал, что нам надо идти в Эрмитаж. Ему прям не терпелось поскорее покинуть квартиру Лилит.

Мы отправились пешком, потому что было недалеко – не больше получаса ходьбы. Он был в музее не впервые, в отличие от меня, но все равно мы запутались в этих огромных величественных залах, в проходах, лестницах. По нескольку раз пробежали по одним и тем же комнатам. Или мне так показалось. И наконец нашли то, что он так хотел мне показать – графические портреты А.Матисса – череда самых разных женских лиц, заполонившая весь зал по периметру. Женщины смеялись, грустили, думали о чем-то загадочно, ни о чем не думали, ожидающе смотрели на зрителей, или же смотрели разочарованно, равнодушно, влюбленно… Поэт пристально всматривался в образ каждой, меня же больше привлек стиль художника – его способность несколькими плавными линиями обрисовать характер или выразить какую-то одну замечательную черту. Я больше думала о нем, ощущала радость его земного присутствия со мною рядом, а глаза бегали по этим лицам, торопясь переходили от одного к другому, и вдруг все эти образы слились в единое – в нечто такое ритмическое, подвижное, ползучее, низменно-женственное. В Лилит. Маленькая юркая змейка, вылезла из стены, обвила его ноги, стремительно поднялась к груди и выше, стянула узлом шею. Мгновение – и это наваждение исчезло, картины снова выстроились в ряд. Поэт смотрит на меня и улыбается. Мы идем дальше. Полотна Пикассо – безумный танец огромных алых тел. Оборачиваюсь – его нет. Закрываю глаза, снова оглядываюсь назад…

Лихорадочно мечусь по дворцовым залам, теряюсь, повторяюсь – снова и снова. Потом понимаю: он должен быть там, в зале женских лиц, но этот зал мне не найти, а я почему-то не догадываюсь спросить у кого-нибудь дорогу… Площади, проспекты, улицы, дома, метро. Город. Он должен быть где-то здесь, может быть, в книжном магазине листает страницы глянцевых изданий, может, пьет кофе и курит одну за другой – там, за стеклом…

Тот зал Матисса… Ровно через год я вернусь туда, и он будет стоять там и, скрестив руки на груди, созерцать одну из женщин, и что это за шедевр – какие-нибудь три прерывистые линии, не понимаю, а он начнет мне всерьез доказывать мою недалекость, нетерпеливость, невосприимчивость. Или нет, я не встречу его, (хотя было бы конечно чудесно; мне это даже нравится – как ни в чем не бывало!) я приду туда и спрошу, где находится этот зал, а на меня посмотрят, как на сумасшедшую – «еще чего, выдумала!» – подумают. И я отправлюсь сама на поиски, и вконец потеряюсь, таинственный неизвестный коридор выведет в темную тесную комнату, и там я умру…

Почему он ушел от меня, почему он меня там оставил и меня ли он оставил, и почему люди уходят друг от друга, куда они уходят, надолго ли, ведь если земля круглая, то они обязательно должны вернуться, так ведь?

Мы могли бы урвать у вечности еще несколько счастливых мгновений, но что с того? Мы уже состоялись в этом мире, наша любовь уже случилась – навсегда, что бы он впоследствии ни говорил, как бы я его потом ни ненавидела. И пусть никто этого не заметил, пусть не было свидетелей, да и он сам исчез, стерся с лица земли, перешел в иное измерение. Мне теперь не прорваться к нему, и я тщетно, уже без надежд, но неистово бьюсь головой, разбиваю стену между нашими мирами, и никак не разрушу ее. Я знаю, он там пишет стихи, курит, может быть, смотрит на меня – отстраненно или с налетом жалости. Он ведь всегда был умнее меня. И он все-все понимает. Может, и для остальных на самом деле нет в этой истории ничего сложного или даже хоть сколько-нибудь интересного, зацепиться не за что. Но я потерялась среди залов Эрмитажа, среди питерских дворов и переулков, впереди тупик, остается только карабкаться вверх по стене; лестничные пролеты, вокзалы, реки и океаны, я ищу тебя. Уже давно весна, а может быть, лето, а я все ищу тебя, и только бы узнать при встрече, только бы не ошибиться среди миров. Ничего нет в моей жизни, я созерцаю эту пустоту – вдруг через прозрачные стены мелькнет твой силуэт, вдруг я увижу тебя еще раз, и ты случишься в моей жизни.

Однажды шел дождь, я зашла в книжный магазин погреться; денег не было, и я просто листала альбомы с репродукциями совсем неизвестных художников. Там была картина, изображавшая опушку и дорогу, уводящую в тень. И в этой тьме будто бы на мгновение для меня мелькнула фигура человека, но это была лишь очередная фантазия. Я долго разглядывала изображение, но ничего – только зеленое пространство среди леса и темная дорога, уводящая в никуда.

Сижу на скамейке в городском парке. Устала. Появись, что ли, а то я сама уже постепенно исчезаю. Появись, я скажу тебе «здравствуй». Я скажу тебе самое главное. Может быть.