Искусство – не юриспруденция (интервью с Диной Рубиной)

 

 

 

Дина Рубина – известная писательница, которая сейчас живет в пригороде Иерусалима. Произведения Дины Рубиной пользуются любовью у читателей всего мира, они уже переведены на двадцать языков.

Начинаешь читать книгу этого автора и понимаешь, что оторваться от неё невозможно. Эта проза дарит тепло искреннего, ироничного и проницательного человека. Как писательнице удается достичь такого эффекта? Возможно, что-то станет понятно после того, как Дина ответит на несколько вопросов.

 

 

Дина, в каком эмоциональном состоянии вам лучше всего работается?

 

Знаете, рабочее состояние – это очень индивидуальная штука. Я знала творческих людей, которые вводили себя и ситуацию в громоподобный кризис: скандал, обрушение небес, потрясение основ… И на этом фоне, вдохновленные, деятельные, садились за роман или приступали к репетициям пьесы. Мне-то как раз наоборот, нужна полная стабильность и тишина, как в песне «Подмосковные вечера», когда песня слышится, и почему-то не слышится. Меня в работе нервирует не только песня за окном, а даже счет за воду, лишний телефонный звонок, ненужная встреча. Мне необходимо, чтобы все домашние были здоровы, веселы, благополучны и денежны… и оставили бы меня в покое. Готова свой покой проплатить, как теперь говорят.

 

 

Что вы считаете главным достоинством своей прозы? А недостатком?

 

Ну, вот уж это – не мое дело, в этом я твердо уверена. Перебирать достоинства и терзать себя мыслями о недостатках – не дело автора. Прилюдно, я имею в виду. Само собой, разборки наедине и в тишине – это другое дело. Достаточно интимное. А для публичной порки есть критики и рецензенты. Ну и читатели.

Возможно, Вы хотели поговорить об инструментарии писателя? – ведь у каждого свой набор инструментов, знаете: у домушника – фомки на любой замок; у карманника – фантастические пальцы и чутье, у мошенника – огромный дар внушения…Так вот и у писателей. С той лишь разницей, что писатель обязан владеть (в идеале) всеми инструментами. Правда, идеал достижим в редчайших случаях. А в жизни – кто-то владеет мастерством строительства сюжета, кто-то – мастер естественных и легких диалогов, кто-то изобразит вам предмет, закат, шелест листьев – что твой Тургенев, а что с героем делать по сюжету – не знает, хоть убей.

 

 

Ваши произведения сложны по структуре. Почему роман «Синдикат» вы решили написать как роман-комикс?

 

Потому что это продиктовано материалом романа. Материал – очень жесткая вещь: типажи, настроение, основные и побочные темы должны быть выстроены в наиболее выигрышной с точки зрения подачи материала форме. Форма всегда определяется содержанием. К тому же, один из героев этого романа – художник, рисующий повсюду комиксы. Такая вот метафора. И очень многое на этой метафоре в этом романе завязано.

По поводу композиционных ходов в романе. Я уже сказала, что форму, в которой написано произведение, диктует его содержание. "Синдикат" – роман фантасмагорический, острый, трагикомический, это – гротеск; следовательно, он нуждался в нетрадиционной "неспокойной" форме. Там, конечно, есть и куски "от автора", выдержанные в повествовательной манере, но для большего приближения героини, для раскрытия ее мировоззрения, я выбрала форму ежедневных стремительных торопливых записей, – своеобразного дневника писателя.

Чтобы подчеркнуть призрачность, фантасмагоричность ситуации в романе, я прибегла к письмам "с того света" – это послания виртуального пророка Азарии. Ну и течение повествования постоянно перебивают звонки от посетителей Синдиката, а автора донимают звонки не менее виртуального сумасшедшего Ревердатто. Безумный "сдвинутый" мир героев романа продиктовал свои условия при выборе формы.

Реакцию читателей на "Синдикат" я не просчитывала – (когда автор вынашивает замысел и работает над книгой, он коммерческими расчетами не занимается, это вредно для текста), – но, скажем так: предполагала. В этом романе оказались задеты многие. Дело даже не в конкретных людях (я не фельетонист и не фотограф, списывающий реальность, и типажи романа гротескны и отнюдь не идентичны реальности), – а в целых организациях, главы которых углядели в структуре и жизни моего Синдиката приметы своей организации.

Да что там: я получала письма от сотрудников ЮНЕСКО и ООН, с восторженным

вопросом: откуда вы знаете про нашу организацию – вы в ней служили?! Очевидно, я угадала некий принцип, по которому живут такие международные, огромные организации.

 

 

Ваша проза эмоциональна. Этого требует ваш темперамент или только так надо писать, чтобы быть услышанным и понятым читателем?

 

Вы путаете причину и следствие. Это все равно, что сказать человеку: – Ваши глаза голубого цвета. Это продиктовано вашим желанием, или так удобней в жизни?

Вы имеете в виду индивидуальный стиль автора. А стиль – это как походка, как цвет волос, как жестикуляция. С этим рождаются. Писатель может, конечно, всю жизнь оттачивать свой стиль, но вы себе представляете Ярослава Гашека, который вдруг решил, что для того, чтобы «быть услышанным и понятым читателем» стоит писать в стиле Томаса Манна, или Джека Лондона?

 

 

Какая особенность вашего характера больше всего помогает вам писать?

 

Дикая, неправдоподобная упорядоченность; сумасшедшая работоспособность; вечная неудовлетворенность написанным. Однако и это – компоненты определенного характера, следовательно, взглядов на жизнь, следовательно: стиля.

 

 

Вы ставите перед собой цель писать правдиво или правдоподобно?

 

Не смешите меня. Я ставлю цель писать как можно лучше, и мне плевать – как это называется и воспринимается в суде. Искусство – не юриспруденция. Это волшебство, божественная игра, создание параллельных миров. Талантливо написанная вещь всегда воспринимается как пронзительная правда, причем с большой буквы. Даже если это история о коммивояжере, который превратился в жука.

 

 

В одном из своих интервью вы сказали: «Критик может говорить всё что угодно. Последнее слово за читателем». Но ведь читатели все разные. Разве реально угодить большинству читателей? Может быть, об этом даже не стоит задумываться пишущему человеку?

 

Пишущему – конечно, не стоит, и даже вредно. А вот уже написавшему книгу – задумываться о читателе очень даже стоит, как думали о нем все дельные писатели, включая Пушкина, Некрасова, Достоевского и проч.

Читатели, конечно же, не под копирку сработаны. Но «не мой» читатель мою книгу и так в руки не возьмет; зато мой знает и судит обо мне и моих книгах настолько и так глубоко и детально, как никакому критику и не снилось. Есть совершенно гениальные читатели.

 

 

Серия ваших книг, которая вышла в издательстве ЭКСМО в 2007 году в мягкой обложке, удачно, со вкусом оформлена. Вы принимали участие в создании этих обложек? Приходилось ли что-то обсуждать с художником, дизайнером?

 

Учитывая, что многие обложки моих книг оформил мой муж, мне, конечно, приходится не только обсуждать, а иногда и сражаться за какое-то свое видение темы. Всяко бывает. Иногда приходится свое резкое «нет» менять на «возможно», а впоследствии и на «ты был прав». Но в любом случае, издательство присылает сначала эскиз обложки – для одобрения, затем и законченный вид обложки – на окончательное мое «да». Это – одно из условий совместной работы с хорошим издательством.

 

 

Сколько часов в день вы обычно работаете?

 

Это зависит от стадии, в которой находится новая вещь. Если она уже «разработана», то и по 12, а то и по 14 часов. Особенно, когда мне ясны несколько следующих этапов работы. Но бывает и остановка, и несколько мучительных дней простоя посреди рабочего вала.

 

 

Считаете ли вы полезным для себя анализ ваших произведений критиками?

 

Нет. Критик никогда не исходит из золотого пушкинского правила – судить автора по законам, им самим над собой установленным. Критик всегда загоняет произведение в прокрустово ложе своих собственных представлений. И, кроме того: ну что полезного и нового может сказать критик мне, которая уже сорок лет как пишет книги? Какие откровения я могу услышать от этого оракула? Он что, этот критик, понимает в литературе больше, чем я? С какой стати?

 

 

Ощущение успеха способствует или мешает творчеству?

 

В молодости весьма способствует. В молодости мы очень хрупки, ни в чем не уверены, склонны верить любому авторитетному суждению о мире, о вещах, о книгах. О наших собственных текстах… А если такое суждение положительно, одобрительно по отношению к нам – о, как это окрыляет. С годами к успеху привыкаешь. С ним просто живешь, как с хроническим воспалением сустава. Главное – не совершать резких движений.

 

 

Когда вы понимаете, что работа над рукописью закончена, и её можно отсылать в издательство?

 

Когда я уже видеть не могу этот текст, слышу его во сне целыми кусками, чувствую чудовищное истощение, и уже не понимаю – что, собственно, я написала… Вот это как раз самое то. Момент, когда рукопись можно отсылать в издательство.

 

 

Участвуют ли как-нибудь редакторы в работе над текстом?

 

Разумеется, если вам повезло с редактором. Это – особый человек, твой единомышленник. Твой защитник и обвинитель одновременно. С ним очень полезно спорить, в стычках с ним рождается третий вариант, твой собственный, к которому ты не успел прийти сначала. Хороший редактор – это такая свежая пара особенных въедливых глаз. У меня есть такой редактор, Настик Грызунова. Блестяще образованный человек, великолепный переводчик, и редактор милостью Божьей.

 

 

В издательском бизнесе вы склонны настаивать на своем или готовы к компромиссам с издателями?

 

Смотря что за издательство. В последние годы я работаю с сотрудниками издательства ЭКСМО, которые чрезвычайно честны и предупредительны со мной, никаких трений у нас не возникает. Прежде, до этой новой эры в моей жизни были разные ситуации, как правило, разрывные. Не путайте только издателя и редактора. Это – разные функции и разные интересы.

 

 

Расскажите, пожалуйста, о наиболее трагическом и самом ярком моментах вашей творческой биографии.

 

Самый трагический случай, когда из-за моей собственной глупости был выметен из компьютера цикл рассказов «Несколько торопливых слов любви». Я сама его и удалила безвозвратно. Готовый написанный цикл рассказов. Практически, – книга.

Когда я поняла – что произошло, я легла на диван и пролежала двое суток, не отзываясь ни на что.

Потом поднялась, села к компьютеру и стала писать их заново. И написала.

 

 

А самый яркий момент творческой биографии, это моя первая публикация в журнале «Юность». Редакционное письмо со штампом, в котором мне сообщали, что рассказ будет опубликован в первом номере 1971 года, и которое вспыхнуло перед моими глазами золотым заревом.

 

Вопросы задавала Ольга Таир 01.08.2009