Клоун с осенью в сердце

Небо было чистое, как купол нового цирка. Полной луне негде было спрятаться, и она изучала обстановку моей комнаты, нисколько не смущаясь. Её мощный, но не слепящий прожектор бил в окна чарующим светом. Всё, на что падал этот свет, меняло свой смысл и очертания. Кресла стали каменными великанами; стол, со всем, что на нём лежало, превратился в сказочный замок с башенками, бойницами; в лежащем на полу плюшевом мишке легко угадывался околдованный принц; забытая бабушкой трость стояла в углу многообещающим волшебным посохом… А вот пришла и сама бабушка! Я попросила её оставить посох в моей комнате. Мудрая бабушка, видимо, услышав в моём голосе тоску по сказке, присела на колени каменного великана; но заговорила не сразу, а лишь выдержав театральную паузу, собравшись с мыслями, как музыкант перед исполнением сложного произведения.

– Это неправда, что время волшебников прошло. Настоящие волшебники украшают все времена. Об одном таком волшебнике я и хочу рассказать. У него не было диковинного имени, например: Хоттабыч, Гудвин, Гендальф; он не вылезал из бутылки и не прилетал из других галактик. Нет-нет! У этого волшебника был паспорт, была своя любимая работа, и он платил налоги, как все остальные граждане. Звали волшебника Леонид Енгибаров. В его трудовой книжке имелась запись: «цирковой клоун». Увы! казённый язык чрезвычайно беден на эпитеты! Следовало написать: «Гениальный клоун-мим» – не меньше! Или: «Самый грустный клоун на планете». Или: «Клоун с осенью в сердце» – как называли его журналисты. Енгибаров виртуозно владел языком тела, жестов, мимики. Каждая его реприза – сказка, каждый выход на сцену – волшебство! О своём искусстве он писал:

«Мир пантомимы полон звуков и красок. Гремит и грохочет, смеётся и аплодирует, шумит вокзалами и поёт с эстрады, и тихо шепчет слова любви. Огромный Мир, и миму ничего не стоит перенести нас из конца в конец, рассказать о большом и маленьком, трагическом и смешном».

Волшебство – тяжёлый труд. Поначалу публика, ждущая лёгких развлечений, не приняла Енгибарова. Но клоун с огромными печальными глазами не отступил, а использовал всю силу своей магии и потряс душу зрителя до самых недр, заставив его переживать и задумываться, грустить и радоваться, смеяться и плакать.

Передать словами искусство Енгибарова невозможно! Но… мне всё-таки хочется описать несколько реприз, так как я их почувствовала, запомнила, пережила.

Жажда

Человек изнывает от жажды. На высоком постаменте он замечает кувшин с водой. Человек карабкается, падает, снова карабкается, снова падает… Кажется, его тщетным попыткам не будет конца, но вот, наконец, ему удалось достать кувшин. Он бережно берёт его в руки, боясь пролить хоть каплю драгоценной влаги. Человек уже предвкушает первый глоток! Но тут к нему подходит маленькая девочка и просит отдать кувшин ей. И человек отдаёт кувшин! Девочка несёт кувшин к своим песочным куличикам и поливает их водой, чтобы они лучше лепились. Человек смотрит и, забывая о муках жажды… начинает улыбаться!

Растроганные зрители тоже улыбались.

Вот так незаметно Енгибаров делал людей тоньше, добрее. Лиризм его сказочных пьес доставал до самого сердца!

Скакалка

Клоун прыгал через скакалку. Шталмейстер отбирал её. Тогда клоун доставал из кармана другую – покороче, и снова прыгал. Шталмейстер отбирал и эту. Клоун доставал ещё и ещё, всё короче и короче. Последняя скакалка была длиною сантиметров сорок, и прыгал он через неё лежа на спине.

В этой притче удивительным образом соединяются прозрачность Моцарта и глубина Бетховена. Не жди благоприятных условий. Действуй!

Скрипка

О!.. Это моя любимая сказка! Енгибаров очень тонко чувствовал внутреннюю сущность вещей, их душу. Предметы в его руках делались говорящими, многоликими. Они были его чуткими, отзывчивыми партнёрами.

Енгибаров выбегает со скрипкой в руках. Всем всё понятно: клоун хочет сыграть на скрипке. Но где же смычок?.. Тут? Тут? Или тут? Ага, нашёлся! Начинается потешная возня с нотным листом, скрипкой и смычком – никак не получается приладить всё к месту... ну, наконец-то! Всё на своих местах, и можно бы играть. Чего же клоун медлит? На его лице смущение и растерянность... Неловким движением клоун касается струн и… ломает инструмент. Мим потрясён... он не хочет верить своим глазам – не хочет верить в гибель скрипки. Для него сломанная скрипка – это действительно горе, безвозвратная гибель чего-то прекрасного. И ещё – чувство вины. Плача, он прижимает к груди сломанную скрипку и... уносит её как больного ребёнка. В микрофон на весь зал стучит его сердце, и щемящая мелодия звучит как заключительный аккорд этой печальной, но удивительно светлой сказки.

Какой хрупкий, хрустальный номер! Какая абсолютная гармония музыки, сюжета, настроения! Зритель застигнут врасплох, взят за самое сокровенное. Каждого кольнуло в сердце своё Несбывшееся. И каждый ощутил, что вот он, клоун, взял на себя частичку этой боли. В зале – абсолютная тишина. Оно и понятно – не каждый день встречаешься с настоящим чудом.

Случай в Ереване

В 1972 году Енгибаров решил ненадолго съездить в город, где началась его карьера, – в Ереван. Конечно же, он пошёл в родной для него цирк. В тот момент там уже шло представление, и, чтобы не мешать, Енгибаров тихонечко прошёл в директорскую ложу и сел в углу. Но это не укрылось от зрителей; весь зал в едином порыве поднялся со своих мест и разразился оглушительными аплодисментами. Енгибарову пришлось встать и выйти из тёмного угла на свет. Аплодисменты никак не стихали. И тогда, в благодарность за зрительскую любовь, он на ходу придумал пантомиму: раскрыв двумя руками свою грудную клетку, достал оттуда сердце, разрезал его на мириады маленьких кусочков и бросил зрителям.

Тогда никто не мог предположить, что прекрасная импровизация окажется символическим прощанием великого мима. Его сердце не выдержало.

«Он застыл – не где-то, не за морем –
Возле нас, как бы прилёг, устав, –
Первый клоун захлебнулся горем,
Просто сил своих не рассчитав».

Бабушка замолчала. В её растроганном голосе чувствовалась усталость. Посмотрев на луну, как глядят на солнце, пытаясь определить время, она спохватилась:

– Поздно уже! Тебе давно спать пора! – и, пожелав мне приятных снов, бабушка пошла в свою комнату.

Педагогика чертовски удобная штука – когда взрослым надо отделаться от детей!

В окно было видно, как шальное облако наползало на луну. По углам заиграли едва различимые тени. Подчиняясь капризам ассоциаций, в памяти промелькнул гордец Ларра, чтобы тут же уступить место смельчаку Данко, «который сжёг для людей своё сердце и умер, не прося у них ничего в награду себе».

Так и живут в моей душе по соседству: молодой красавец Данко и добрый волшебник Леонид Енгибаров, смотрящий на нас своим грустным взглядом. Долгим-долгим…