Гражданство

Рисованные иконы светятся,

Уворованные велосипеды

Сами возвращаются к своим хозяевам.

В записных книжках с изображением гусляра

Со свадебного браслета 12-13 века

На берестяной обложке

Сами собой появляются записи.

Тела излучают такое тепло,

Что жарко под простыней с клубниками,

Величиной с кулак человеческий.

Квартиры сами собой отдаются внаем

Писателям и грузчикам по совместительству.

В мегаполисах пятьдесят градусов жары

И люди лежат в теньке вповалку.

Директора бросают свои кормушки,

Потому что у них ничего не получается

С этим населением.

Маститые ветеринары

Усыпляют крыс с раком желудка,

Привитым им в лаборатории,

И их хозяйки спрашивают,

Доктор, неужели ничего нельзя сделать?

Все это происходит в стране,

В которой уже начался конец света,

И я это вижу так же ясно,

Как тебя и себя, мой несуществующий читатель,

Потому что все мы живем в этой стране.

Селедка выпрыгивает из моря

И бросается на пустые крючки на леске

Животом, головой, спиной, ртом.

Пожилой человек тридцати семи лет

Выпивает пять стаканов чая

И литровый ковшик воды,

Потому что наелся соленой селедки,

А потом бегает и выливает ее назад

При помощи мочевого пузыря

И не может заснуть.

А потом раскрывает записную книжку и видит

Написанными эти строки и думает,

А я думал, что есть только две веры и две правды:

Весь мир кабак, все бабы бляди,

И, себя ломать, подставляться для благодати.

И только два направленья в искусстве:

Постмодернизм и неохристианство.

Когда сумасшедшая баба из Англии

Устраивает перфоменс,

Обвешивает свою антикварную кровать

Семнадцатого века

Презервативами тех, кто ее имел.

А битый эпилептик из Мелитополя

Идет с семьей на Муксалму, что на Соловках,

И видит, как едет его велосипед,

Который у него украли, потому что он

Слишком часто его давал кому нельзя.

Потом они возвращаются домой

В арендуемую ими пятый год

Квартиру в поселке Соловецкий,

И его жена перерисовывает икону

Божьей Матери с младенцем Христом

«Камень нерукосечной горы».

Потом наступает белая ночь,

И они предаются любви

Так что это грех и не грех одновременно.

А потом он долго не может заснуть,

Бегает в туалет, потому что опился чая и видит,

Как грифельная икона начинает светиться,

Как велосипед начинает катиться

В направлении его дома,

Потому что он не захотел идти в милицию

И заявлять на новых хозяев.

Но это еще не все,

Дальше начинается самое главное.

Его собака, которую он выпускает на двор по нужде,

Которая опять зачала не мышонка, не лягушку,

А неведому зверушку

От мимобегущего выродка

И опять предстоят хлопоты

Куда пристроить таких щенков,

Говорит ему человеческим голосом.

Каждый раз, когда ты приезжаешь на Соловки

На несколько месяцев или на год,

Ты заболеваешь болезнью.

То эпилепсия, то лимфаденит,

То у твоей матери рак.

И вот опять лимфы на затылке справа распухли.

Это значит, святое место Соловки чистит,

Как говорит сумасшедшая Мера Преизбыточная

Из города Апатиты,

Которая торгует деревянными иконами и камнями

И все знает про энергию и глаза.

И ты тоже сумасшедший и кое-что знаешь

Про свои память и совесть,

По крайней мере,

Пытаешься про это писать рассказы,

Которые никто не печатает,

Зато читает твоя жена,

Которая работает учительницей в школе,

Смею заверить, хорошей учительницей,

Которая возит детей на Соловки

Каждое лето,

К которой приходят ученики,

Которые закончили школу

10 лет назад.

И твой друг, который

Прожил шесть лет на Соловках

Смотрителем на Заяцком острове.

А теперь вернулся в Москву

И работает коммерческим директором в фирме,

И говорит, когда приезжает

В гости по выходным,

«только перистальтика и усталость».

А сам хочет, чтобы его убедили в обратном.

Но так убедительно, чтобы он поверил.

И ты ему читаешь свои

То ли стихотворения, то ли рассказы.

А он в это время тебя рисует,

Потому что когда остался один

На острове в Белом море,

Который можно обойти за два часа,

В 30 лет, потому что

Крыша уже ехала в Москве

И все могло закончиться

Только самоубийством,

То надо было что-то делать,

И он стал рисовать картины.

И у него получается, а это значит,

Что ты делаешь все правильно,

Но совесть у тебя нечиста.

А еще подруга жены,

Все мы учились в одной группе

В институте на филфаке.

И уже пожилые, и каждый год в мае

В конце учебного года

Начинается конец света.

Максим Максимыч пьет, Мария плачет,

У Бэлы истерики, у Катерины Ивановны сотрясение мозга,

Потому что просто упала.

И вот Катерина Ивановна читает мои рассказы

И говорит, что очень страшно,

Марии и просит еще что-нибудь.

А что Мария 10 лет на эти деньги

Кормит семью, не страшно?

А что ее мама, которую я никогда не называл тещей,

А всегда мамой, то есть, твоя мама,

Но имелось в виду, просто мама,

Всех мама, если угодно,

После того, как мы с ней поговорили

Про то, что я паразит,

А она больше всего на свете

Боится одиночества,

Травилась 50 таблетками «Феназепама»,

А я заболел падучей.

А теперь она мне покупает на день рождения

Велосипед за две с половиной тыщи,

Который я дарю местным воришкам,

Потому что надо подставляться.

Каждую неделю приносит продуктов на тыщу

И подсовывает пятисотенную бумажку

В пакете с продуктами.

Вешает на крючок возле входной двери на улице,

Чтобы не мешать мне заниматься,

Потому что знает, что я пишу по утрам,

А сама на больных ногах едет

на перекладных маршрутках на работу,

потому что соседки по палате ей рассказали,

как я на ней менял мокрое белье,

когда ее привезла скорая помощь.

Что теперь таких сыновей не бывает,

Вот как повезло с зятем.

Не страшно?

Что мама живет одна

В городе Мелитополе,

И собирает бутылки

В роскошном южном парке,

И не хочет

Ехать к нам в Мытищи

С калоприемником на животе

После вырезанного рака,

Потому что не хочет быть обузой.

Не страшно?

Говорит, когда совсем развалюсь,

Тогда заберете.

И откладывает деньги на внучку,

Как раньше на сына.

Что все близлежащие предметы

Начинают светиться все сильнее.

Рассветное небо над Соловками,

Печка в бараке на Северной улице,

Который был построен в двадцатые годы

Как распределитель заключенных,

А теперь мы в арендованной у жилконторы квартире

Пятое лето предаемся любви в месте,

В котором людей забивали, чтобы другие боялись,

И до сих пор едят собак.

Окуни, привезенные с Вичиных озер,

Сушатся над печкой и светятся все сильнее.

Дочкины рисунки, которые раньше

Были необыкновенными,

А теперь у нее подростковый возраст

И она не рисует,

Становятся почти прозрачными от изливаемого ими света.

Люди, вот эти, которые были сломаны

Корыстью за два года

После десятилетней нищеты.

Оклады в четыре и пять тысяч

И сто рублей по спискам продуктами.

Банка тушенки, банка сгущенки,

Килограмм сахара, килограмм соли,

Пачка «Примы», упаковка спичек,

Булка белого, кирпич черного.

Остальное из леса, из моря, из огорода.

Я в это время жил и работал на Хуторе

И могу засвидетельствовать как последний герой драмы

Или трагедии, лучше, опущенный еще в годы

Последней советской власти, социализма,

Построенного в одной, отдельно взятой стране.

Написавший книгу про то, что все мы живем на зоне

И никакой государь не спасет нас

От себя самих.

Что мы начинаем светиться все сильнее тоже,

Точно облученные, получившие дозы

В тысячу крат больше,

Чем положено по уставу гарнизонной службы.

Так что наши дети уже мутанты,

А мы или мудаки, или святые.

Как Вера Верная, директор школы,

Которая стесняется взять деньги

На ремонт школы с московских групп,

Которые квартируют в школе

И покупают себе колбасу с сыром на четвертое.

И еще остаются казенные деньги,

Которые они везут назад,

Потому что они уже не могут изобрести

Куда их пристроить. И водка пита,

И в преферанс играно.

Чагыч, который вечно уходит от жлобства

И которое его вечно догоняет.

И который рассказывает Чагычихе,

Что надо переждать два года,

Пока новый директор улетит наверх,

Отмыв деньги и сделав себе карьеру.

А монастырь передадут монахам,

Чтобы президента выбрали на второй срок.

И тогда можно будет честно

Трудиться экскурсоводом.

Только не ему, потому что туристы

Будут называться паломники,

А на самом деле будут туристы.

И он в этой лжи участвовать не будет.

Иафетыч, который говорит Чагычу

После экскурсии по кремлю,

Что до администрации музея

Дошла информация, что на своих лекциях

Он позволяет себе критиковать начальство,

Местное и даже поднебесное.

Что если это будет продолжаться,

Будут приняты меры.

Интересно, какие,

Распять атеиста Чагыча,

Отца пятерых детей,

Влюбленного в своих туристов?

Рысий глаз, который достал меня обворовывать,

То в моих штанах ходит,

То на моем велосипеде ездит.

Осталось еще сожрать мою собаку,

И я вознесусь на поселковую баню

Как местночтимый святой непротивленец.

Тамарин причал, уходящий в море на сто метров,

Набитый рыбаками изо всех весей

С удочками с десятью крючками

И ни на одном нет наживки,

Зато на каждом рыба,

Когда селедка подходит к берегу кормиться,

Зорко следят друг за другом,

Кто больше ловит.

И все светятся, даже сын Глядящего Со Стороны,

Который проворовался, потом опять проворовался,

Потом скрывался по лесам месяц,

То ли от милиции, то ли от папы,

А брат за ним ездил на моем велосипеде,

Пока не заездил.

А теперь ходит на Тамарин причал за селедкой.

Местный резчик по дереву, Гриша Индрыч,

Который строит себе дом из несуществующих бревен,

Потому что у него нет на них денег.

Зато скоро дадут землю за 17 лет

Добросовестной службы на Соловках,

Надо только взять 18 справок,

На которые тоже нет денег.

Стоит и смотрит посреди поселка

С аргетинской коробкой из-под фруктов

На стадо овец, похожий на ветхозаветного патриарха

В золотом нимбе, посреди православной твердыни

Исповедующий то ли буддизм, то ли мазохизм.

И говорит, «божественно красивые животные».

А они тянутся за овечьей вожачихой,

Доверчиво глядящей своими

Ангельски кроткими глазами

В его бериевские окуляры.

«а зачем коробка?», «дизайн удачный»,

Вот и поговорили.

Ни в коем случае не говорить о главном,

Вера, смысл жизни, совесть, память.

Только вокруг да около, а то повернется и уйдет,

Как овечья вожачиха, наскучив созерцаньем.

– Как продвигается работа?

– Пахать надо.

– Соседи достали, все время пьют.

– Как будто есть другие соседи.

– Дрова сырые.

– Ничего, до зимы подсохнут.

– Ножи лучше всего советские,

Из настоящей стали.

– Да где ж ее взять, кругом

Одни Бразилия да Китай.

А зарево разгорается все сильнее,

Мне даже кажется, в какой-то момент

Структура человеческого тела

Становится призрачней воздуха или воды,

Будучи плотнее дерева или камня

Из-за своей смерти.

Что смерть, оказывается, уже прошла,

А никто не заметил.

Как мама живет после смерти

В чужом родном южном городе Мелитополе,

В котором я боюсь разговаривать,

Со своим благоприобретенным за 20 лет жизни

Московским распевом, чтобы не побили,

Спасенная врачами, если не будет метастазов.

Как люди из откровения,

На тысячу лет ушедшие из истории,

Которые уже не люди,

А то ли ангелы, то ли демоны.

Как директор Наждачкин,

Который хотел сделать из острова

Образцово-показательную зону.

Нагнал охранников и опричников на сто тысяч,

Построил мотели и евроремонты,

А земля не слушается, продолжает светиться,

Унавоженная костями сотен тысяч.

И вот уже он трагический персонаж,

Что-то вроде Макбета Шекспировского,

Хватается за голову и хочет сбежать

От этой каши, рассказывает очевидец.

Не страшно?

Мне иногда так становится страшно,

Что я на людей бросаюсь.

А люди меня держат за руки

И говорят, «припадочный какой-то,

Иди отсюда, пока не утопили».

Только бумага, которая все стерпит,

Как мой отец, который

Умер в моем возрасте от загадочной болезни,

Которой теперь болеет половина подростков,

И которого я не пожалел для красного словца,

Все пишет и пишет на себе моей ручкой

Из местного хозяйственного магазина

Про то, что это тоже пример того, что

Не все выдерживают это местное

Катастрофическое свеченье

И хотят спрятаться в обломки.

Мол, я писатель, резчик по дереву,

Коммерческий директор,

С меня взятки гладки.

И мой отец говорит,

«ты всего лишь продолжаешь мою работу.

Мне, чтобы подставляться,

Нужен был наркотик,

Тебе литература,

А здешней державе Соловки.

Место, в котором у тебя каждый год

Образуются новые неизлечимые болезни,

Больная совесть припадочная память.

И ты видишь не только, как едят собак

И напухают лимфы,

Но как местное свечение становится вездесущим.

Можешь попробовать его на вкус, на цвет,

На беду, на счастье,

Хоть в Мелитополе, хоть в Мытищах,

Хоть в Москве, хоть во Мценске,

Хоть в любом другом месте.

То, что я говорил Демидролычу на Хуторе,

Что дело уже не в месте,

И сам до конца в это не верил.

А он поверил, и вот теперь он в Москве

Тащит службу на четырех работах,

Грузчик, кладовщик, менеджер, коммерческий директор,

Слушает Гребенщикова,

Пьет джин с тоником после работы

И прячет в подъезде героин на случай срыва.

А в конце страшного стихотворения или рассказа

Я потрогал лимфу на затылке, а опухоль

За эти несколько часов, что я писал,

Совсем спала.

И теперь не страшно?