Шоумэнъ

 

 

 

  Кандидат в президенты Зюганов наступал на пятки Ельцину, и даже обгонял его по рейтингам. Все перепугались: и демократы, и телевизионщики, и сами коммунисты.

  Валечка смотрел телевизор и повсюду подозревал заговор. Дошел до того, что совершил публичный акт презрения: купил бисер, вышел на Пушкинскую площадь и метнул его в народ. После чего стал собирать компромат на соседей: подслушивал у их дверей, рылся в мусорных баках, в итоге решил, что все они – одна кремлевская шайка. На этом Валечка не успокоился, и стал подозревать меня. Щурясь, заявлял:

– Ты – олигархический прыщ!

  Приходилось уточнять:

– Я не прыщ. Я – пролежень на теле страны.

– А я? Я тогда кто? – Продолжал допытываться он. – Подзаборная пьянь?

– Нет. У тебя сложная алкоголическая конституция.

– Дык… – Терялся Валечка. – Дык я вообще знал одного американца, у него в паспорте было написано: Пью! А мне как не пить, если я скоропостижно родился на седьмом месяце?

  Это означало, что у Валечки снова болит душа и «горят трубы». Однажды он допился до того, что пришел в местный храм и потребовал чуда. Батюшка долго уговаривал прихожанина отказаться от ультиматума Всевышнему, но в итоге явил ему чудо в образе старшего лейтенанта милиции Мордашова. На следующее утро изрядно помятый Валечка, жадно глотая портвейн, убеждал меня:

– Это происки Кремля и Зыкиной. Значит, я на истинном пути!

– А не боишься ли ты в поисках истины наткнуться на психдинспансер? – Осторожно спрашивал я, начиная всерьез опасаться за его здоровье.

  От Валечкиной активности меня спасла организация Литераторов. Я состоял в ней с начала девяностых. Мне позвонил председатель Зеленчук и чуть ли не шепотом проинформировал:

– Борис Николаевич в тяжелом положении.

– Когда, – спрашиваю, – похороны?

– Не смешно. Я имею в виду политическую ситуацию. От интеллигенции требуется помощь. Приезжайте вечером в «Президент-отель». Вы же понимаете: ваше участие будет отмечено…

  Надо же, вспомнили!..

  Часа два я мучился: во мне шла ожесточенная борьба аристократических принципов со скотским карьеризмом. Я представил себя, обласканного властью, осыпанного благодатями и увенчанного титулами. С другой стороны, совесть грызла меня изнутри, настойчиво твердя о подлости политиков и что-то там про наивность. В итоге был найден компромисс в виде банального любопытства. Отчего бы не сходить и не послушать, что говорят и предлагают?..

  В назначенное время я пришел в здание отеля на Большой Якиманке, куда меня без проблем пропустили по удостоверению организации Литераторов. В просторном холле уже толпились бородатые писатели в строгих пиджаках и не менее обросшие барды в джинсовках и с гитарами. Из их приглушенного разговора я разобрал несколько фраз:

– По результатам составим список претендующих на премии…

– По указу президента писателю положен рабочий кабинет. Кто отвечает за исполнение?..

  Я постарался органично влиться в толпу. Тут же меня взял в оборот какой-то лысый дядька в синем вельветовом костюме и желтом платке, повязанном на шее:

– Вот, господа, представитель талантливой молодежи!

  Полтора десятка литераторских голов повернулись в мою сторону. Лысый продолжал:

– Как вы думаете: ехать или не ехать?

– А у вас виза временная или на ПМЖ? – Спрашиваю.

– Какая виза! Речь идет об агитации. Нас просят поездить по стране, поговорить с народом… Вы любите Ельцина?

– Да. У нас завтра свадьба.

– А Чубайса?

– Обожаю! Я полигамист-извращенец.

  Нашу пикировку прервал высокий энергичный человек лет пятидесяти пяти, представившийся организатором встречи:

– Стрельцов Сан Саныч. Помощник Государственной думы. – Он так и сказал. – Прошу всех в конференц-зал на третий этаж.

  Пока мы ехали в лифте, я внимательно рассматривал Сан Саныча. Его бледное лицо, изрытое глубокими морщинами, было мрачным. Иногда оно на секунду перекашивалось в нервном тике, словно чья-то невидимая рука надевала на него маску и тут же срывала. В эти мгновения казалось, что Сан Саныч абсолютно счастлив, ибо такой широкой улыбки я никогда ни у кого не встречал.

  Лифт остановился. Выходя из него, я заметил на кнопочной панели таинственную надпись: «спецезда». Вероятно, по особым случаям лифт мог двигаться не только вверх по зданию, но и горизонтально.

  Сан Саныч резко рванул вперед, правой рукой указывая дорогу, как Ильич. Мы шли вдоль широкого коридора по красной ковровой дорожке в абсолютной тишине. В «Президент-отеле» все было стерильно: отсутствовал даже запах. Мне рассказывали, что в Кремле атмосфера идентичная.

  Наконец, Сан Саныч остановился у темно-коричневой дубовой двери и, распахнув ее, торжественно изрек:

– Прошу вас, господа!

  Я почувствовал себя видным государственным деятелем, прикоснувшимся к таинству подковерных интриг.

  Мы вошли в ярко освещенный зал. В центре его размещался солидных размеров тяжелый круглый стол; на стенах, отделанных красным гобеленом с причудливым золотым узором, горели хрустальные светильники; окна были занавешены тяжелыми бордовыми шторами; справа от входа висел триколор, а над ним – портрет президента. На фото Ельцин расплылся в медвежьей улыбке, сжав кулак в знак какой-то солидарности.

  Нас рассадили по периметру стола. Сан Саныч предупредил:

– Курить нельзя: пожарники вас поубивают.

  Присутствующие понимающе закивали. Спустя минуту из другой двери, расположенной слева от нас, в зал вошел Зеленчук. Его черная густая борода стояла дыбом, как частокол. Вероятно, он только что имел серьезную беседу. Войдя, поздоровался со всеми молчаливым кивком головы, и взволнованно произнес:

– Друзья, все очень серьезно.

  Я решил, что в следующую минуту речь пойдет о расстреле или как минимум о философском пароходе. Однако Зеленчук опроверг мои ожидания.

– Народ выберет Зюганова, – мучительно выдавил из себя председатель, и грузно опустился на стул. – Наша задача – разъяснить людям, что это приведет к гражданской войне.

  Лысый, сидящий рядом со мной, заерзал на стуле:

– Лично мне положен рабочий кабинет, тринадцать метров!

– Михал Амосыч, – устало сказал Зеленчук, – все будет, но не сразу. Нам надо только убедить…

– Мы уже пять лет это слышим, – недовольно пробубнил Михаил Амосович.

– Администрация в курсе кабинетов.

– А премии? – спросил кто-то справа.

– Обещаю.

– А бардам что? – Донеслось слева.

– А сатирикам?.. – Это уже откуда-то из центра…

Торг продолжался минут десять. Все это время я никак не мог понять: почему эти люди называют себя интеллигенцией? Неужели им мало бумаги и чернил, нотного стана и голоса души? Зачем заигрывать с властью, надеясь оторвать для себя куски почестей и огрызки привилегий?

  Наконец, я не выдержал, привстал со стула и громко заявил:

– Предлагаю потребовать у Ельцина гарантию всенародного ржания для сатириков, сбора макулатуры с дальнейшей ее переработкой с целью издания книг каждого из присутствующих, и новый бардовский фестиваль имени Джордано Бруно!

– Почему Бруно? – Возмутился один из бардов, тучный рыжий усач.

– Ну, Жанны Д’Арк! Какая разница?

  За столом неодобрительно зашумели. Зеленчук поднял правую руку:

– Тихо, друзья! Александр, я люблю молодежь, и сам иногда упражняюсь. Но смотреть правде в глаза не столько смешно, сколько больно… Вы-то сами для себя что решили?

– Двадцать восемь лет назад за меня это сделали родители, – говорю. – Возможно, они и правы.

  Присутствующие вновь заерзали на стульях. Зеленчук вытер со лба испарину:

– С вами невозможно. Лично вы поедете или нет?

– Куда?

– К примеру, в Екатеринбург. Я для себя уже решил, что – орел.

– Да, – согласился я. – Вы – важная птица.

– Я в смысле города.

– Но зачем?

– Буду читать стихи и разъяснять.

  Рыжий бард снова не выдержал:

– Что вы с ним как с маленьким? Он же издевается!..

– Именно так и надо пропагандировать, – прервал его Зеленчук. – Даже среди нас не все понимают, что чем чревато. – Он вновь обратился ко мне: – Вы это понимаете?

– Понимаю. Смена власти – естественный процесс во всем цивилизованном мире.

– Ельцина сменить на Зюганова? – Зашипел рядом лысый.

– А почему бы и нет, если это выбор народа…

  С мест раздались крики, имитирующие проклятия. Я почувствовал себя смертельно больным грешником в компании воинствующих архиереев. Еще немного, и рыжий бард превратил бы гитару в бейсбольную биту. Однако Зеленчук вновь проявил председательский талант, усмирив протестующую толпу:

– Друзья мои! – Воскликнул он, воздев короткие руки к высокому потолку. – Вот наглядный пример принципиального заблуждения. Не будем осуждать, а поможем коллеге. Вы, Александр, никогда не были на Урале…

– Вообще-то, я там родился…

– Ах, да, – спохватился Зеленчук. – Тем лучше. Кому же, как не вам прикасаться к корням и говорить с земляками? И, наконец, дорога, гостиница и питание оплачиваются, а пятьсот долларов за выступление – не так уж и плохо!..

  И принципы рухнули под натиском ветра, гуляющего в кошельке.

  После собрания рыжий бард подошел ко мне в коридоре и признался:

– Мне тоже деньги нужны, а политика – по фигу. Извини, если что не так. Кстати, мы едем вместе со Стрельцовым. Я – Роман Ампелонский.

– А Эразм поблизости? – Спрашиваю.

  Тут же подбежал Сан Саныч и, играя лицевой мускулатурой, затараторил:

– Завтра к десяти утра принесите документы в гостиницу «Россия», я встречу вас в холле, и не опаздывать…

  …Валечка устроил мне истерику:

– Вот и ты продался! Я подозревал, кого пригреваю! Знай же: я не лыком шит!

– А чем?

– Шиком лыт!..

  Так что я опоздал. Сан Саныч был категоричен:

– Мы все в опасности, а вы ее олицетворили.

  Рыжий бард подтвердил:

– Действительно, не мешало бы соответствовать...

– Действительность, – говорю, – мешает. Вот мои документы, берите и копируйте. И расклейте мое фото на столбах позора…

– Вылетаем завтра! – Резюмировал Сан Саныч.

  …Уже на взлете выяснилось, что выступление намечено в Алапаевске, так что после приземления нам предстоит тряска в машине в течение трех часов. Сан Саныч признался:

– Я и сам узнал об этом пару часов назад. Поймите меня правильно: в воздухе сложно отказаться от полета. Маресьев, например, любил взлетать, а Гастелло – со всего маху приземляться. – И тут же перешел к пересказу собственной биографии: – Я, к примеру, спокойно жил, а в двадцать пять лет осмыслил себя и ушел в длительный запой. Очнулся в психбольнице. А в это время шли годы, менялись власть и убеждения. И вот, наконец, жизнь вернулась к смертельной схватке!

– Схватке за что? – Попытался уточнить я, начиная опасаться за свой рассудок.

– За свободу выражений. Я, между прочим, тоже рассказы пишу!..

  «Этого еще не хватало», – подумал я, а вслух спросил:

– И о чем же?

  Сан Саныч процитировал:

– «Сергея разбудил телефонный звонок. Сергей зевнул и круто поднял трубку…»

– Понятно, – говорю, – а помимо этого?

– «Звенящую тишину взорвал звонок в дверь…»

– А правда, что в психушках мучают уколами? – Встрял в разговор дремавший до этого бард.

– Не помню, – вздохнул Сан Саныч. – Поймите: у меня была душа, опухшая с похмелья. Зато теперь прозрение возвысило ее, и вот мы здесь, на высоте восьми тысяч метров…

  Ампелонский дико посмотрел на меня:

– Ты что-нибудь понял?

– Понял, – говорю, – единственное: у тебя несколько чакр, а у него – одна, и та во рту, и та не закрывается…

  Над нами возвысилась стюардесса:

– Нельзя ли потише, господа: многие пассажиры спят…

  Сан Саныч отмахнулся:

– Стюардессы сродни прокурорам: и те, и другие желают мягкой посадки. А России пора бы и проснуться!

  Бортпроводница растянула губы в нервной улыбке и настойчиво произнесла:

– Право на отдых – гарантия стабильности. Может, коньяку?

  Сан Саныч оживился и, отключив левое полушарие, взвизгнул:

– Вау! Йес!

  Бард философски молвил:

– Судьба – всегда история, жизнь – всего лишь жизнь, так что не откажусь.

  Я же воздержался, поскольку и так накануне не выспался…

  В аэропорту нас встретил жизнерадостный плюгавый мужичонка, представившийся Петровичем. Ведя нас к машине, весело сообщил, что народ уже собрался, и концерт состоится через час.

– Нам же ехать три часа! – Обалдел я.

– Подождут. А что делать? – Резонно ответил Петрович, и обратился к Сан Санычу: – Как там президент?

– Зашунтирован как живой! Кардиолог работу знает, – отозвался Стрельцов, словно сам подавал хирургу скальпель.

– А что Зюганов? – Не унимался Петрович, садясь за руль.

– А кто он такой? Халдей, разбуженный Герценом, – смело характеризовал Сан Саныч, устраиваясь рядом с водителем. – Эй, ямщик, гони-ка к МКАДу!..

  Петрович ехал быстро. Дважды мы едва не врезались во встречные машины. Ампелонский дергался:

– Прилететь на Урал, чтобы сдохнуть – это непрактично.

  На въезде в Алапаевск нашу машину остановил патруль ГАИ. Петрович показал сержанту какую-то бумажку и резко нажал на газ, задорно напевая:

– Если где-то человек упал в еду…

  У одного из старых домов Петрович притормозил. Гордо сказал:

– Это историческая достопримечательность. Видите мемориальные таблички?

  Табличек было две. Первая гласила, что в этом доме нехорошим большевиком «таким-то» был расстрелян один из великих князей Романовых. Вторая сообщала, что в этом же месте белогвардейской сволочью был зверски замучен все тот же, но уже «верный большевик». России свойственна двойственность исторических оценок…

  Наконец, мы прибыли. Местный народ, толпящийся у входа в ДК, насчитывал порядка сотни человек. Почти все плевались семечками и матерились. Увидев нас, заржали:

– Вон, артисты приехали! Самим жрать нечего!..

  Сан Саныч выбрался из машины и, подняв вверх правую руку, возвестил:

– Концерт начнется через пятнадцать минут! Спешите не опоздать!..

  Впервые мне пришлось читать со сцены свои рассказы. Публика реагировала вяло. В это время Ампелонский нервно переминался за кулисами: в воздухе пахло провалом, чреватым помидорами. Наконец, отчитав последнюю страницу, как поп-расстрига – покойника, я предоставил слово барду.

  Ампелонский занял место у микрофона и, тяжело вздохнув, взял первый аккорд. Глаза исполнителя при этом закатились, как мечта декабриста о свободе:

– Друзья! Мои песни высоко ценят в Москве…

– А нам-то что? – Цинично донеслось с первого ряда.

  Бард, затаив обиду, торжественно продолжал:

– И этот романс я дарю вам на память!..

  В песне пелось что-то о Руси, куполах, крестах и прочей церковной утвари. Я всегда считал, что любое чувство, поднятое на государственный уровень, естественным образом впадает в коллапс. Ампелонскому удалось умертвить его дважды: в процессе творчества и исполнения. Сам текст был пронизан нелепой самоуверенностью:

 

Опасно вороны кружатся

  Над нашей русскою судьбой.

  Россия будет возрождаться,

  Как возродимся мы с тобой!..

 

  Далее следовали смелые сентенции:

 

  НТР, мастурбируй турбиной,

  Изнасилуй, прогресс, города!

  Лишь Россия – останься Россией,

  Я ж останусь с тобой навсегда!..

 

  Вероятно, некоторые авторы рождены для создания гимнов. Впрочем, в этом вопросе я – полная бездарность…

  Бард сорвал овации. Его вынесли со сцены на руках. Зал поднялся, скандируя «Рос-си-я! Рос-си-я!»…

  Сан Саныч выбежал на авансцену, стараясь вовремя вплести в процесс единения политическую составляющую «Ель-цин! Ель-цин!», но публика его не поддержала, продолжая выкрикивать свое…

  …На обратном пути в самолете Стрельцов вещал:

– Народ – орган подъема страны. В том смысле, что ему – по х…

  Выборы Ельцин выиграл – по крайней мере, так говорят. Ампелонский теперь поет частушки по телевизору. А Сан Саныча уволили со всех постов, обвинив в том, что он развесил мокрое нижнее белье в коридоре гостиницы «Россия»:

– Хоть бы носки сняли! – Упрекнули его.

– Хорошие носки – сухие носки! – Парировал он, и пригвоздил обвинителей репликой: – Привыкших к неволе тошнит на свежем воздухе!

  А я, между прочим, с ним согласен!