Шоумэнъ

 

 

 

  Народ травил политические анекдоты. В принципе, это нормально: во всем мире вассалы рефлексируют своих сюзеренов. Однако в России носитель властных полномочий свят и неприкасаем, и проклят тот, кто плюнул в его позолоченный нимб!

  Мои родители жили в Вязьме. Это в двухстах километрах от Москвы. Разумеется, в шестидесятитысячном городе меня знали многие. Знали, к примеру, что я не чужд шоу-бизнесу; сочиняю злободневные песенки под гитару, веду концерты и гастролирую. Знал об этом и директор местного клуба Витя Малиновский. Он позвонил мне как земляк:

– Саня, что ты делаешь двадцать третьего февраля?

– Вроде бы, ничего, – говорю.

– Приезжай к нам, у нас тут банкет намечается. Поздравишь ветеранов, что-нибудь споешь. Извини, но заплатить мы не сможем. Ты ведь наш земляк!..

  Институт землячества, насколько я понял, исключает финансовые отношения. А в связи с отцом-военнослужащим, ведшим кочевую жизнь по разным гарнизонам страны, мне с легкой душой могут звонить земляки из Магнитогорска, Новосибирска, Челябинска, Уфы, и еще полдюжины городов. Так что милости прошу! Но в тот момент я подумал, что торчать в Москве без дела бессмысленно, и согласился.

– Будут ветераны, – обещал Малиновский. – Будет секретарь горкома!

  Последнюю фразу он произнес так, словно речь шла о мэре Парижа. Взволнованно поинтересовался:

– У тебя есть в репертуаре что-нибудь патриотическое?

– Да! Кантата о крушении статуи Свободы.

– Это не нужно: ветераны не поймут. А, скажем, о героизме солдат и матросов?

– Ну конечно: «Злые трезвые матросы затащили в винный погреб экстремистку Коллонтай»…

– Черт с ним, на месте разберемся…

  И я поехал в Вязьму. Через четыре часа зашел в родительскую квартиру. Отец удивился:

– С чего это вдруг?

– Тебя поздравить приехал, – говорю. – С днем советской армии.

– Не издевайся над геморроем моего прошлого, – нахмурился папа. – Лучше расскажи, как дела.

  А дела обстояли кисло: уже месяц как я сидел без работы, проедая последние гастрольные деньги. Разумеется, Валечка мне в этом активно помогал. В том смысле, что – пропить. Сообщил отцу про Малиновского.

– Я слышал, что готовится ветеранский шабаш. – Батюшка был категоричен. – Там будет ветеран НКВД Лепота. Стукач с большой буквы. Так что выступай без политических деклараций, а то я тебя знаю.

  Я пообещал. В назначенное время пришел в клуб. Малиновский встретил меня широкой улыбкой трезвого неврастеника. Он напоминал проснувшегося от страха суслика. Но при этом пытался изобразить светского льва. Его густая грива была выкрашена в черный цвет. Вообще-то, от природы он был рыжим, но свое естество предал давным-давно. На лацкане его синего пиджака алела гвоздика – спутница тревог. А причина для беспокойства была очевидной: секретарь горкома отказался от увеселительных мероприятий.

– Он какую-то древнюю бабку обнял в доме престарелых, – объяснил директор клуба. – И вот теперь запаршивел. Подцепил чесотку или что-то вроде этого. Я считаю: это – осознанная диверсия.

– Несомненно, – отвечаю. – Чесоточный секретарь – враг народа по определению.

– Ты меня не понял: я про бабку говорю! – И тут же предупредил: – Только не надо антисоветщины. Я понимаю, семидесятую статью отменили, но мало ли. Слышал стишок: «не до оргазма крановщице – на стройке может все случиться»? Мудро замечено.

  В клубном фойе кучковались пенсионеры. Многие из них надели ради такого случая юбилейные и фронтовые награды. Ветераны активно говорили о политике. Иногда робко хихикали над анекдотами. Я подошел к ним, поздравил.

– Что нам ваши поздравления и цацки? – Сердито сказал один из них, седой старик с деревянной палкой вместо ноги. – За что воевали?

– Вы меня с кем-то путаете, – говорю. – Я в бункере Гитлера не был.

– Нынче все сами по себе, – проворчал он и отвернулся. Похоже, он был ярым оппозиционером.

  Малиновский всех пригласил в зрительный зал. Объявил начало праздничной программы. Пионеры плохо поставленными голосами прочитали «поэтический монтаж». Всегда ненавидел этот рифмованный коллаж, склеенный из умерщвленных цитат в угоду случаю. Местный балалаечник задорно исполнил «Яблочко», а сам Малиновский взял в руки баян и спел «Темную ночь». В его интерпретации поющий так радовался свистящим пулям и гудящему в провода ветру, что создавалось впечатление, будто песня поется от имени биатлониста-олимпийца. Наконец, он пригласил на сцену меня. Всучил в руки клубную гитару.

  Я вышел из-за кулис, встал напротив микрофонов. Поинтересовался у зрителей, «как ваше здоровье».

– Хреново, – ответил с первого ряда хриплый голос, и все присутствующие захохотали.

– Надо себя беречь. – Я пытался нейтрализовать хмурое настроение зала.

– Ты президенту об этом скажи! – отозвался все тот же голос, вызвав повторный взрыв смеха.

  И я спел им песню о президенте. Вообще-то, она была о простом русском мужике, вернувшемся с работы и узревшем в «ящике» президента. На фоне державной речи главы государства жена работяги начинает его бранить за то, что он, пялясь в экран, ни черта не делает по дому. Мужик не выдерживает и смело заявляет:

 

«Вот уже пять с лишним лет

  Длится эта мука!

  Выключай: мне президент

  Надоел как…»

 

Прерву цитату. Короче, все завершалось тем, что жена «настучала» на мужа, и его, бедолагу, «замели» по статье за оскорбление чести и достоинства президента. Поводом для написания этой однодневной, в общем-то, безделушки, явился процесс против арбатских матрешечников, посмевших запечатлеть на своих изделиях светлый лик Михаила Горбачева. «Ну, фельетон как фельетон. Что здесь такого?» – думалось мне.

  Закончив выступление, я зашел за кулисы. Малиновский встретил меня кислой миной:

– Зря ты это. Я и сам предпочитаю вольные позиции, но публично избегаю.

  На банкет меня не пригласили, и я поспешил домой. Уже и забыл об этом инциденте, но спустя пару дней в дверь позвонили. На пороге стоял участковый лейтенант Савельев. Сдержанно поздоровался. Я его впустил, проводил на кухню. Предложил чаю. Савельев был старым «ментом» – тем, кого еще уважали за то, что не брал взяток. Любил выпить, но однажды дал обещание жене бросать пить и курить раз в году на целый месяц. Этим месяцем он определил себе февраль, мотивируя тем, что в феврале единственный праздник, который он, хотя и с трудом, но может проигнорировать. Жители Вязьмы с наступлением Савельевской трезвости прятались по подъездам: вспыльчивый участковый мог и побить. Я и сам видел, как лейтенант наказал местного алкаша, справляющего малую нужду у трансформаторной будки. Савельев незаметно подошел, вежливо снял с него кроличью шапку, подставил под струю и, немного подождав, надел нарушителю на голову, назидательно погрозив пальцем: «Ай-яй-яй».

  Мне повезло: близился финал Савельевской трезвости, и участковый пребывал в торжественном предвкушении встречи весны.

  Я поставил перед ним чашку с чаем.

– Ты вот что, – сдержанно начал Савельев. – Отличился, так сказать…

– Чем? – спрашиваю.

– Я, конечно, тебя понимаю, но Лепота стучит только по принципиальным вопросам. Ты на торжественном мероприятии президента оскорбил. – И он достал из внутреннего кармана шинели вчетверо сложенный лист бумаги. – Вот, полюбуйся.

  Это был классический донос в стиле тридцатых годов. Бенефис энкавэдэшника и увертюра «Эгмонт».

  «Молодой и тем более опасный враг, затесавшийся среди поздравляющих, а именно (далее следовало мое имя) публично совершил подлую по своему замыслу акцию, оскорбив Президента СССР Михаила Сергеевича Горбачева. В своем, с позволения сказать, выступлении, сопровождаемом шестиструнной гитарой, являющейся, как известно, западным порождением, вышеназванный гражданин назвал Президента нашей страны собакой женского пола, презрительно именуемой в народе «сукой». Эта политическая провокация вызвала суровое возмущение в моей душе, и причинила моральные страдания моей же партийности. Обращаю Ваше внимание на то, что данный субъект гастролирует по всей территории СССР, сея недоверие к партии и преступно возбуждая». Ниже стояли число и подпись.

– Глупо, конечно, – вздохнул участковый, – я и сам в антиалкогольную кампанию пострадал. Но отреагировать обязан.

– Чепуха какая-то, – говорю. – Это же частушки, литературные комиксы.

– Вот и пошутил на два года, – ответил Савельев со знанием дела. – Есть постановление прокурора о твоем задержании. Так что я тебя не видел и к тебе не приходил. Советую немедленно смыться из города.

– А нельзя ли изъять сей подметный листок? – глупо спросил я.

– Это копия. Оригиналы в горкоме, Смоленском КГБ и в Политбюро.

  Мне стало не по себе. Савельев пожал мне руку и полушепотом повторил:

– Смывайся, сынок, и лучше – сегодня.

  Отец с матерью меня не одобрили.

– Вечно ты лезешь, куда не надо, – сказала мама.

– Я тебя предупреждал: там будет Лепота, – с горечью добавил отец. – Ты же опять все сделал по-своему…

  Оправдываться было ни к чему. Бдительность древнего партийца напрочь вытесняла меня из родительского дома. И я отправился к друзьям в Ленинград. Тем же вечером сел в поезд, а утром прибыл на Московский вокзал.

  Моя давняя подружка Люба Волкова уже много лет работала на ленинградском радио. В свое время она окончила журфак ЛГУ, вышла замуж за молодого радиожурналиста Славу Немчинова, и включилась в семейный медийный подряд. Я заявился к ним домой без предупреждения – благо, жили они неподалеку: на Марата. Люба как раз пекла блины.

– Что же ты не предупредил? – Воскликнула она, вытирая руки о цветастый кухонный фартук. – Я бы встретила.

– Это не телефонный разговор. А где Славик?

– За сахаром ушел. Уже часа два как его нету. Наверное, в очереди стоит. Да ты раздевайся!..

  Мы прошли на кухню. Люба распахнула окно, и принялась выпытывать у меня новости. Пришлось рассказать и покаяться.

– Да ты что?! – Воскликнула она. – Правда, что ли?

– Вспомни, когда я врал?

– Возможно, у меня амнезия. Надо непременно сделать с тобой интервью!

– С ума сошла? Его же в эфир никто не пропустит.

– Еще как: у нас демократия покруче европейской!

  Через час явился Слава. Увидев меня, огорчился:

– Это ты? А я думал, любовник… Как раз вина купил…

– Это он ревнует, – объяснила Люба. – Втирает очки цивилизации: я, мол, современный шовинист. Славик, поздравь нашего Саньку: его скоро посадят.

  Славик невозмутимо выставил на стол две бутылки «Каберне»:

– Давно пора. А за что?

  Пришлось повториться. Славик посерьезнел:

– Завтра как раз понедельник, и мы пишем интервью, во вторник монтируем, а в среду они идут в эфир. У нас рейтинговая утренняя программа, ее пол-Питера слушает. Так что подготовься, чтобы внятно сформулировать. Сможешь?

– Оскорбить же смог! – Ответила за меня Люба.

  Вечером Славик заставил меня написать об этом статью для какой-то демократической газеты. Сказал, что завтра же отправит с работы по факсу. Резюмировал:

– Будешь молчать – точно загремишь. А так, может, и не тронут.

– Тебе не кажется, что мы раздуваем? – спрашиваю.

– Не кажется. Уверен. – Твердо ответил он. – А по другому они не поймут…

– Кто «они»?

– Те, кому заняться больше нечем, кроме как начальству жопу вылизывать. То-то Горбачев ночами не спит, переживает: «Давно Санька меня не обкладывал!» Завтра же во «Взгляд» позвоню: пусть о тебе сюжет сделают.

  Люба предупредила:

– Не переусердствуй, а то внимание ООН привлечешь.

– Надо подумать…

  Славик был деятельным всегда. Его энергичность импонировала друзьям и пугала начальство. Последнее предпочитало с ним не связываться: тем более что он поступил в ЛГУ на юридический, мечтая стать правозащитником. Он постоянно с кем-то носился, что-то доказывал и проявлял бурную политическую активность. Познакомился с Собчаком, но тут же разочаровался: «у него только деньги на уме». Детей Славик не хотел, мотивируя это ограничением свободы творчества и «меня-то кто от них защитит?».

  В понедельник мы записали интервью. В среду оно прозвучало в эфире. В четверг вышла статья в газете «Голос». В пятницу Славику позвонили «взглядовцы» из Останкино. В субботу я уже был в Москве и давал пространное интервью перед камерой на фоне останкинской телебашни. Словом, маховик, запущенный Славиком, раскрутился на полную мощь. В воскресенье в квартире на Кастанаевской раздался телефонный звонок. Отец был взволнован:

– Слава Богу, ты в порядке...

– Что случилось? – спрашиваю.

– Вчера по радио «Свобода» передали, что ты арестован.

– Вражьи голоса опять клевещут. – Я еще пытался шутить.

– Час назад приходил майор КГБ, хотел с тобой поговорить. Короче, он просил, чтобы ты все это прекратил.

– А то – что?

– Ничего. Он даже не угрожал. Сказал, что вышло недоразумение: они же не знали, что ты такой вонючий…

– А что они хотели? Чтобы я, облившись одеколоном, прибежал к тюремным воротам? Надеюсь, ты ничего ему не обещал?

– Абсолютно.

– Берегите себя…

  Чумак, увидев сюжет во «Взгляде», восхитился:

– Отличный ход! И главное – бесплатно!

  Марина высказала свое презрение:

– Идиотская идея. Из области глубокого похмелья. Ты становишься одиозным.

  Через пару лет на одном из светских приемов меня подвели к экс-президенту СССР Михаилу Горбачеву. Человек как человек, ничего особенного. Только грусть в глазах создавала ощущение земной усталости. И еще знаменитое родимое пятно: оно мне показалось таким исторически значимым, что захотелось к нему прикоснуться и проверить – не нарисовано ли…

  Горбачев пожал мне руку, и какой-то неприметный человек в сером костюме негромко сказал ему из-за спины:

– Михал Сергеич, этот человек когда-то публично вас обозвал.

– Как? – заулыбался Горбачев, и мне стало совестно.

– Не вас, – ответил я. – Систему. Я бы все равно уже вышел на свободу…

– Это другое дело, – кивнул Михаил Сергеевич. – Желаю успехов.

  Теперь народ почти не травит политических анекдотов. То ли политики утратили индивидуальность, то ли нам отказало чувство юмора.