(Вымышленных персонажей нет)



   Жила в нашем селе девушка Юлия – невзрачненькая, всем на свете забитая и убогонькая. Нормального вроде сложения, но какая-то неприглядная. Угловатая немножко. Лицо – удлиненное, черты лица – правильные, строгие… но не очень женственные. Уж слишком строгие, наверное.

Юлию  потихоньку считали дурочкой – но даже за глаза так не говорили. А  «потихоньку» -  потому, что сострадали. Да и «дурочкой»-то считали только от того, что не умели подобрать точного слова к ее редким… психозам, наверное. Я не врач, точно выразить ничего не смогу – но знаю точно, что с ее жизнью психичкой стать не так трудно.

 Юлия была детдомовская; все ее чаяния в жизни сводились к тому, что ей напишет наконец письмо какой-то ее дядя. К которому она тянулась всей своей истосковавшейся  душой; и главной трагедией Юли было то, что дядя не пишет и встречаться не хочет. Подозреваю, что Юлю никто в жизни ни разу не обнял – ни по братски, ни по отечески, ни по жениховски; никак. Жила она в вопиющей бедности, и внешней и внутренней, и прижаться к родному плечу желала отчаянно. (Это – лично мои догадки).
 Шли годы, надежды становились чувством глубокой тоски, и перспектив никаких не предвиделось. Парни Юлю сторонились, - и блудили под самогон с другими девками, в основном  доярками.

   Не исключаю, что родители Юлии  были пьяницы, бросившие ее в дет.  доме; не мог же только дет. дом сделать ее такой ни к чему прекрасному невосприимчивой. Юлия, на мой взгляд, была недоразвитой…  нет, не то слово – Юлия была  ограниченной  в том смысле, что не заполняла свою тоску чтением книг. Чарльз Диккенс мог бы ее очень утешить – да мало ли писателей, показавших судьбы гораздо горше ее  – и при всем трагизме обнадежившие надеждой на чудо?

   Но Юлия не читала дядю Чарльза, а ждала и ждала писем своего дяди. Все разговоры с доверенными людьми (я и поп) сводились к острой обиде на бесчеловечность дяди; Юлия его быстро прощала и писала снова.

   Бездельницей Юлия не была; она мыла пол в правлении колхоза. Корявые полы, обшарпанные стены, плакаты, прокуренный «Примою» воздух и матерщина, матерщина, матерщина с тоской… Дет. дом для взрослых. Тоска кругом, тоска у всех; развал всего, воровство и бедность; зарплаты мизерные; все только привыкали к «новой жизни» и «крутились»  как-то хаотично, в успехи изначально не веруя. Очень скоро все свелось к -  «украсть зерно и вырастить свиней» - то есть, вернулось на круги своя…

   И жил в нашем селе поп. Он был пятым, к нам присланным для упражнений в молитве и посте. Пост мы попам создавали легко, а вот приучить не пить, а молиться удавалось не всегда. Попы любят молиться в храмах, а наш храм никак не желал преображаться из  колхозного склада в место Богообщения  - по  крайней мере, в этом были убеждены почти все колхозники. И они помогали храму чем могли – воровали доски и кирпич, саботировали организованные попами «субботники»… И вообще  всем своим видом убеждали попов бросить это тугое и скрипучее дело; надорвавшись, попы уезжали. Приезжал новый бодренький, хватался за все, все бросал и уезжал.

Между тем сельская жизнь шла своим чередом. Народ мер от пьянства, болезней и старости; удавленники, опойцы и угорельцы шевелили монотонную сельскую жизнь.

Попы были нужны как атрибут похорон – яркие проводы тусклой жизни ощущались всеми как необходимость. Сколько я прожил в том селе – не помню свадеб, а помню только похороны; лишь похороны давали сельчанам повод пить не просто -  чтобы упасть в сугроб и замерзнуть – а  по делу:  – «Митрича провожаем». Похороны объединяли мужиков общим трудом – могилка и прочее; баб – готовкой поминального обеда. Там же, а не в пустом промерзшем храме,  случалось и душевное единение попа с «прихожанами». К моему переезду в село это  похороны стали отработанным культом, с распределением обязанностей по способностям -  и ритуалом самогонопития не скотским -  а вполне чинным.  Мужики мастерски носили гробы по узким и скользким тропинкам кладбища; мастерски, из неудобного положения гробы опускали; чин отпевания заучили наизусть и догматику православия знали из надгробных проповедей. Поневоле участвуя в сельской жизни -  (которая, как понял читатель, есть похороны) -  я многое из сельской жизни познал и в свое время попу новому пригодился как советник.

Советник по особо деликатным поручениям -  в области организации похорон удавленников, к примеру. Когда поп не мог петь ничего, кроме «Трисвятого» - по аналогии с отпеванием еретиков – монофизитов. (Иногда приглашали на отпевания армян). Примиряя родственников с условиями отпевания, я стал как бы доверенным лицом Церкви.

   Я понимаю, что уклоняюсь от рассказа о девушке Юлии – но поскольку, как мог догадаться читатель, дело идет к ее похоронам, мне подумалось дать картину сельских похорон развернутую – ведь на  Юлиных похоронах проскользил миг духовного торжества; и оно стоит того, чтобы предварить его бытовой рутиной. Впрочем, описание попа нового будет не совсем рутинным для меня занятием.

   Итак, похватался поп за все сразу, похватался,  сник да успокоился. От созидания храма своего внешнего перешел он к созиданию храма своего внутреннего – а куды еще деться? Храм внешний высокий, старинный, требует миллионных вложений, а тут по кубу досок в месяц только и выцыганишь, бегая по прокуренным колхозным управам…    Стал поп ходить по селу по внимательней. Пришел ко мне – дом мой к храму близко; поручил мне охранять доски. Я отказался – не стрелять же мне в колхозников, когда они попрут? Сговорились мы так:  все, что поп в окрестностях напопрошайничает, складываем около моего забора; здесь мне стрелять удобнее для совести. Выпили за успех. Так я стал церковным сторожем.

   Живем дальше, знакомимся. Летом в храме прохладно, хорошо; птичий навоз предшественники попа выгребли, можно молебны служить; а вот зимой – стужа. Поп оказался аскетом и не убежал, как все, а служил молебны в храмовой стуже. Я понемножку втянулся в его заботы и попробовал наладить отопление. Наполовину вышло; так я стал церковным кочегаром.

   Как мужика, держащегося на ногах… (понятия «непьющий» у нас в селе нет) – меня часто привлекали к стержню сельской жизни.  Мероприятий этих я очень не любил; знал бы читатель, какие зловония бывают!  От на печи на теплой в опое померших… Нет бы мужику всех напоследок порадовать -  в правильной позе в сугробе замерзнуть. Ан нет: он до дома доползет, на печь заползет, песни попоет и всем опосля навредит. Приближаться к их гробам я не мог ну никак  и изворачивался всячески.
Но выручил поп. Я был приставлен к кадилу и обучился всему быстро: разжигать химический самовозгорающийся уголь вне дома, чистить кадило в «непопираемых» местах, вовремя раскочегарить, заранее вложить ладан и вовремя подать. Я уже не носил гробы, я возил попа и держал раскрытым требник. К моему имени все чаще стали добавлять отчество, и кто попало пить ко мне  уже не совался. Так я стал почти пономарем.

   Поп был молоденький, худенький, одинокий, отчаянный, и очень скоро стал лишенцем  прав -  по лихачеству. (Сцапали его в Москве).  Пришлось мне возить попа нашего  на похороны по всем селам; мне начало казаться, что похороны есть теперь и  его жизнь, и моя, и всеобщая.  «Чин Всея России отпевания».

   Помню такой случай. (Машина тогда встала на ремонт, батюшка ее сам рихтовал обычно). Приходит поп и говорит – дай сапоги резиновые, в такое-то село на требы сходить. На нашем языке - (а мы уже обрели общий язык) - это означало: «в соседнем селе бабка преставилась, пойдем, поможешь по домам». Кроме отпевания всегда будут освящения домов (популярно) -  и, возможно, Соборование – очень непопулярно. Дал я ему сапоги, пошли мы через поле. Три километра всего, но чернозем от дождей осенних стал почти болотом – или хуже. На каждой ноге по пуду черной липкой земли. Идем по-военному, со скорбями. Непривычные сапоги сразу же натерли батюшке раны. Ощущение безблагодатности, пустоты, ненужности своего похода сразу же напало на нас обоих.  Так бывало всегда, когда отпевали не совсем правильно померших. Матершинницу, ведьму отпевать идем? Утешал я себя вечернею попойкой и продирался сквозь липкий, трактора засасывающий чернозем. Не знаю, чем утешал себя поп – но от чего-то мне подумалось: – как же этот чернозем Юлия сейчас в колхозе с полов моет? Тяготеет ли над ней это же чувство безрадостного труда, что и над батюшкой? С линолеума смывать чернозем было бы легко; но пол в конторе щелястый, дощечки играют… Приятно хозяйке видеть плоды своих трудов в чистоте и красоте; но Юлия и этой радости - радости навести полную чистоту -  была лишена. Как она  не старайся – пол все равно будет плох. И глаз не радует, и не похвалят.

И этого утешения  она была лишена в жизни; ничего, ничего не оставила ей судьба, чтобы за жизнь хотелось Юле цепляться. Одно и то же каждый день, один и тот же пол щелястый, и грязь липкая, и домик косенький, пустой… И чужие люди вокруг – добрые иногда, но чужие… И натирала ей жизнь на душе те же раны, что и батюшке на ногах, и как-то вместе они шли по жизни – с тяжестью чернозема, тяжестью одиночества, тяжестью унижений, тяжестью долгов за покрытую крышу храма… Тяжестью неосознанных тяжестей. Но - идущими. Юля так вот, идущей, и умерла. Но об этом позже.

   Юля пришла на исповедь незадолго до смерти, месяца за два.  Обычно поп молодух исповедывал кратко – и это понятно; одинокий, с тонкой душевной организацией, изящно владеющий словом…  для села – интеллектуал, поп мог привлечь к себе нездоровые симпатии. Но с Юлей он говорил долго – и, по-моему, помочь душевно ей не смог. Но Причастие ей, видимо, как-то помогло. У нее оживилась внутренняя жизнь – по внешним признакам попросту обострилось ее душевное заболевание. Она пришла еще пару раз, как я позже понял, по тому же вопросу отношений с дядей. Вроде бы, еще причащалась. Помню плохо, тогда было много поездок.
   
Машина попа была  - ну точно как его жизнь: разбитая, неухоженная,  плохо держащаяся на дорогах земных и рвущаяся молодым своим мотором перевезти кого-нибудь на Небо. Мне этот настрой понравился. Так я стал церковным шофером.

При первой же попрошайнической поездке в Москву  - поп надеялся выцыганить у кого-то денег -  мы с попом совсем сдружились. Дело было так. Поп натолкал в проигрыватель своих дисков – и я прослушал всю псалтирь и все Валаамские напевы. В качестве протеста я начал имитировать засыпающего; на вопросы отвечал через раз и умолял поставить что-нибудь для простых смертных. Поп начал с «Кино»; и пели песни эти неувядаемые мы втроем – Цой, поп и я. И подумалось мне тогда, что поп – тот же одинокий, романтичный воин…  С семьей что-то случилось; может, за излишнюю религиозность и нестяжание жена бросила; никто в колхозе его не понимает, и он никого; друзья далеко где-то, и такие же одинокие воины духа… Бьется, бьется со всем миром, храм отстраивая… Документы, договора, договоренности… Коварство чад века сего, воровство, подлости, клеветы… «Я чувствую, закрывая глаза…  Весь мир идет на меня войной»!

Самым трудным делом для попа было клянчить деньги на реставрацию храмов; все подразумевали, что часть денег попы берут себе; и наш поп от этого мучился. Я же знаю, что деньги, подаренные одной дамой именно «на дом батюшке»  -  поп  потратил сразу же на крышу храма.  Совестливый был он какой-то, нестандартный;  слишком тонкий и не мудрый.

Еще один случай, как штрих к портрету. Едем как-то из епархии. Поп совсем угрюмый. Что-то там не так пошло. Наконец проговорился: «Самое главное препятствие к распространению христианства в России – Русская Православная Церковь». Ничего я особо тогда не понял; думаю, это его достал тот дух канцеляризма и  мертвых формальностей, который он иногда обличал… Поп  хотел горячей религиозной жизни, а ему дали стройку; стройку ни для кого – три бабки-прихожанки уже готовили себе погребальные наборы.

Едем дальше. «Кино» кончилось, не долго порадовав -  у попа были для себя составленные небольшие сборники. Назревала угроза возвращения душеполезных записей. Я сразу сказал, что я усну с тоски. Поп покряхтел, помялся, посмущался, почесался…  и достал «Рамштайн». Жить можно.

 Оказалось –  сборник;  далее пошли сборники и фрагменты из «Металлики», «Райнбоу» и всего того, что заменяет шоферу кофе. Пения поп не любил, английского не знал, и предпочитал инструментал. Звуки эти  любила и машина попа; они скрывали ее скрипы и машина сознавала себя комфортной. Так мы и катались по самой плодородной и самой  заброшенной на планете земле - где растут в основном сорняки да кладбища. На меня курящего поп посматривал  странно -  и я понял, что курить он бросил не так давно, и не без борьбы.

Вернувшись из Москвы с дыркой от бублика, узнали мы очередную новость – в традиционном стиле. Умерла Юля, и было это так.

После Причастия ее внутренняя жизнь, (с которой я мало знаком), обострилась.

Мужчина в таких случаях ищет Бога в молитве; женщина же обычно ищет батюшку в храме. Юля поискала-поискала, да и не нашла. Ей сказали, что батюшка в райцентре – мы действительно сначала там попрошайничали. И она пошла в райцентр, пешком, за тридцать километров. Искать батюшку, искать разрешения мучительного вопроса, искать утоления сердечной муки – а может быть, и Бога искать; может быть, искать утоления духовной жажды. Искать света в своей тьме.

Она прошла райцентр и пошла дальше, в сторону Москвы. Возможно, она увлеклась размышлениями, или молитвой; она шла и шла. Сначала путь ей освещало Солнце, потом – звезды, в последние мгновения – фары… Шла она, видимо, без отдыха, раз в пять утра оказалась за сорок километров от своего дома.

 Далее рассказал водила грузовика. Юля шла по центру дороги, с иконой в руках и на сигнал грузовика не обратила внимания. Ее сбило сразу насмерть. За водилу все впряглись, все поясняли милиции, что Юля немножко «не того». Вроде бы  его не стали держать в камере.

Мы с попом пошли на похороны. Погода была хорошая; гроб стоял перед Юлиным домиком – выделенным колхозом домиком «для своей работницы». Нищета там была трагичная. Но гроб был еще беднее; он был чужим, коротким, его наспех удлинили; утолщение досок  было заметно под  добавленной тканевой обивкой. Цвет добавленной этой обивки  был  какой-то линяло-лиловый, и вызвал у меня особую тоску. Но спасибо администрации, все-таки люди позаботились хоть как-то.
Мужики стояли суровые – выпивки не предвиделось. Как ни странно, всеобщая тягостность никак не передалась попу. Отпевание прошло с его личным воодушевлением. Кульминацией же этого правдивого рассказа будет его надгробная проповедь.

Много его надгробных проповедей я услышал за эти пол-года. Все они были по форме разными, но суть сводилась к нескольким основным понятиям. Поп хорошо говорил о величии вечности и мимолетности, краткости жизни. О том, что в этой многоскорбной жизни мы определяемся – добро или зло нам ближе. О том, что для усопших закончилось время покаяния, и теперь только молитвы ближних имеют перед Богом вес. О том, что усопшим нужно помогать молитвой и добрыми делами, самим для весомости молитв возрастая во благочестии. Целью всех его надгробных проповедей было  утешить зареванных жен и дочерей; они слушали серьезно и поп тоже старался серьезно. Чувствовалось, конечно, что размышляя о смерти, сам он думает о чем-то, что не озвучивает; но в целом проповеди эти погребальные были куда искреннее проповедей его после-литургийных. Там уж точно никто не сочувствовал его призывам сохранять чистоту  веры; все слушали лениво и поп говорил словеса себе одному. Здесь же, на отпевании Юлии, все поменялось местами. Поп сказал себе, хотя все и приготовились услышать.

Нет родственников, которых нужно утешать. Он – ее единственный несостоявшийся родственник. Есть Юля и есть он. И он себя утешил.

Поп поднял взор выше голов погребающих. Он видел сейчас всю Юлину жизнь. Начиная с дет. дома. Он видел ее дядю, ее наивные надежды,  ее тоску, ее неустроенный быт…  Видел тяжелый дух колхоза, почивший на сердцах предстоящих…  Видел ее детские незажившие в колхозе раны… Поп видел дух зла, всех загоняющий в чужие гробы… И именно ему  - именно от себя он и сказал надгробное краткое слово. Сказал без богословствований, чтобы Юле было понятней.

Настал духовно-торжественный момент. Чувствовалась Юлина блаженная вечная жизнь – либо души ее присутствие.  Поп разволновался. Красноречие покинуло его. Поп вообще пропал, остался честный рокер. Не обремененный обязанностями, ответственностью, не боящийся клевет в епархию… Рокер смотрел и на людей и сквозь них; он говорил и людям и духу зла; дух зла проиграл – и поп говорил и гневно, и радостно, и злорадно! А как же иначе! Излив на Юлию судьбинушку столько горечи, дух зла получил обратное! Юля не повесилась, не пошла блудить под самогонку… Она ударилась в веру и отмучилась. Ежедневные похороны с победой духа зла дали осечку. Поп торжествовал, как рок-звезда на концерте.

 - Че… Уставились… Че… Хмуренькие все такие… Че… Хотите… Чтоб она… Всю жизнь… В колхозе вашем… пол ваш мыла?!

Так я стал верующим – или уверовал сильнее.


   

         Пепельница.

   Степан - бизнесмен с амбициями. Разбогател он почти случайно, и от того он - бизнесмен с причудами. Сейчас Степан строит себе дворец, имея целью переплюнуть весь мир.

   Жора - друг Степана. Он тоже бизнесмен, и тоже с амбициями. И, наверное, тоже с причудами, хотя разбогател Жора ни в коем случае не случайно. Жора - трудоголик; помимо прочего, он создал фирму, специализирующуюся на эксклюзивах в области отделки ванных комнат, гаражей, зимних садов и прочих нужных дворцам помещений.

   Беды инопланетян начались с того, что Жора и Степан жестоко поспорили. Конечно же, по пьяному делу. Степан серьезно задел Жору - он ему прямо в лицо сказал, что все эксклюзивы Жорины - фуфло. Никакой идивидуальности и неповторимости нет ни в чем. На форумах люди жалуются, что обманулись, связавшись с Жорой; за немногими изменениями подобные ванны и гаражи они встречали и у знакомых. Чуть другая инкрустрация, чуть больше платины в составе ванной вешалки - вот и все различия.

    - Жора, братан! Не в обиду, но дела с тобой делать я не буду - сказал Степан Жоре, наливая в кружку коньяк - да и вообще никто скоро кроме лохов к тебе не обратится. Ну, сделал ты мне именной ствол из бериллия. Ну, легкий. И что? В алюминий добавь три процента бериллия - и тот же эффект. Не отличить. Фуфло ты, Жора. Не по жизни, конечно; так пацан ты правильный; фирма твоя фуфло. Не спорь, бесполезно.

   Жора пришел в ярость.

    - Короче. Давай сейчас же любое задание. Любое. И если я сделаю эксклюзив - ты извинишься. И всю свою оставшуюся жизнь ты будешь моей ходячей рекламой. Ты искренне всем будешь меня хвалить. А если получится не эксклюзив...

    - То ты сожрешь все, что сделал.

    - Идет. По рукам?

    - По рукам.

     - Что сделать? Не стесняйся. Все сожру.

    - Да хоть что. Чтоб меньше жрать... Степан поводил глазами сначала по всему миру, а потом по столу - да вот просто пепельницу мне сделай.

   Началась война принципов. И прошло всего два дня, как Жора позвонил и попросил Степана самому забрать пепельницу. Сослался на то, что не имеет спецтехники ее перевезти.

   Степан приехал с ироничной улыбкой. Вскоре она у него пропала навсегда.

   Пепельница стояла на железном кубе в беседке Жоры. Не то что бы стояла - она скорее была зажата в тисках, приваренных к кубу. Но поразила Степана не пепельница, а сидящее в беседке существо. Оно было вроде как живое, или какое-то мерво - разумное; оно сидело на кресле, сваренном из двутавра - сотки. И было оно к креслу этому и привязано, и прикручено, и приварено... Само же кресло стояло на бетонной платформе... Пол беседки был усыпан гильзами; огнестрельные ранения на существе то проявлялись, то пропадали...Сварщики были рядом и смотрели на все это дело боязливо.

   Степан озирался и как-бы просил поддержки у Жоры.

    - Насчет доставки мы не договаривались; забирай сам. Пепельница - реальный эксклюзив. По крайней мере - на данный момент. Сделана из печени инопланетянина. Меняет массу, цвет, прозрачность и электромагнитной поле с непредсказуемой периодичностью. Вытряхивать и мыть не надо. Окурки мгновенно перерабатывает в мю-мезоны и нейтрино. Пальцы не суй - тут у рабочего травма вышла... Изчезает все. Пепельница обладает тягой возвращения к хозяину - держать нужно крепко. Самая большая зафиксированная масса - две тонны. Так что перевозить можно простой газелью. Опасные излучения есть, датчик поначалу зашкаливало, но теперь в норме.

   Степан смотрел на причудливые облака неземных свечений вокруг пепельницы и думал о чем-то своем...

    - Жора, брат... Хоть ты их на место поставил... Лезут все, лезут, правительство подкупают... Хачики, азеры, китайцы... И эти уроды прилетели... А ты скрутил его... Жора, брат, ты за всех за нас отомстил... Жора, ты пацан реальный, братан... Братан, Жора...

            Степан обнял Жору и прослезился.

[Смерть проекта «Прохор». Прохор сидел в своей сторожке. Можно сказать – он здесь жил. Охранники почти живут в своих сторожках. Охранял Прохор небольшое «Общество Садоводов-любителей», попросту тридцать коттеджей за одним общим забором – почти дачный поселок. Так же он посматривал за таджиками, которых все тянуло за забор, к арестам и штрафам. Прохор дежурил по пятнадцать дней и ехал на своем древненьком «Опеле» в свою деревню. Там его ждали жена и дети. Правда, в последние два года Прохор очень редко навещал семью. Он почти утратил к ней интерес. Раньше он, сидя в сторожке, жил воспоминаниями дома. Скучал и тосковал. Писал жене СМС. Он не любил говорить много по телефону ни с женой, ни с друзьями – и именно по этой причине, попав в разработку, погиб. Но пока – о живом Прохоре. Прохор действительно был живым человеком. Живет же человек настоящей жизнью лишь тогда, когда любит. У Прохора в жизни было две любви. Первая – школьная, о которой никто, кроме Прохора, до недавнего времени не знал. Вторая – с женой, о которой знали все. Правда, нужно ту любовь, которой Прохор жил сейчас, назвать третьей – по тому что к первой, к школьной, она относилась мало. Хотя и была связана напрямую. Гибель проекта «Прохор» началась обыденно. Он со скуки вылез в интернет и отыскал в «одноклассниках» кое-кого – дабы узнать, как сложилась жизнь у Светы, первой его любви. Вышла ли она за Сашу? У них вроде бы что-то намечалось, но вышло ли что - Прохор не знал, так как уехал из города задолго до окончания школы. Одноклассники вспомнили Прохора, хотя он и проучился в их школе недолго – и состыковали со Светой. Социальными сетями Света гнушалась, но Прошку вспомнила и телефон свой дала. Прохор долго не решался позвонить. Наконец отправил СМС с просьбой о разговоре. Это было нужно хотя бы потому, что Света жила в Сибири, а сторожка Прохора стояла в Подмосковье – два часа разницы во времени. Жизнерадостная Света сразу откликнулась и одноклассники после тридцати лет разлуки поговорили. За эти тридцать лет Прохор возмужал – набравшись храбрости, он объяснился как в любви, так и в том, что любовь до конца ну никак не проходит. Света была тронута. «Я всегда думала – сказала она, помолчав – что должен быть на свете человек, который любит меня просто так, без ничего»… Прохор попросил звонить еще – но Света сказала, что муж ревнив и это опасно. Он просматривает звонки, берет в офисах распечатки. «Значит, ты и сейчас так же красива» – сказал Прохор. Света вздохнула и обещала сама как-нибудь позвонить. Голос любимой женщины электрошоком… нет, скорее молнией, убийственной молнией прошелся по задремавшей душе Прохора. Сорокалетний спортивного сложения человек стал пьян – пьян круглосуточно, неадекватен во всем. Он не поехал домой после окончания смены. Дома разговаривать со Светой было опасно; жена могла не так понять. Прохор поселился в вагончик к таджикам, нашел себе подработку, отправил перевод и отоврался – дома стали думать, что у «Опеля» стуканул движок. Таджики обрадовались – за забор поселка ходить они боялись, и Прохор носил им провизию. Позже таджики дали ему работу – бывает и такое в России – и Прохор стал бензокосилкой равнять газоны. Он ждал звонка. Света позвонила с другого номера. Голос несколько изменился – Света сразу сказала, что простыла – хотя голос стал скорее металлический, чем глухой или хриплый. Какое-то неприятное чувство шевельнулось в Прохоре от этого голоса, но Прохор сдержал себя от неосторожных догадок. Он понимал, что в последние дни он ненормален, что ностальгия детской любви в прямом смысле слова помутила в нем разум – и вел себя осторожно. Сослался на то, что не выспался, перемена погоды, голова болит, бокс бесследно не прошел… Поговорили вяло, как бы отчужденно, но информативно. Света рассказала об однокашниках – кто сел, кто умер, кто шофер, кто директор. Половину событий Прохор знал, но от нее услышать было интереснее. - Свет, давай я перезвоню – спохватился Прохор – у меня тариф «Единый», мне все равно куда звонить, все по три рубля… А у тебя какой? -А не знаю… Купила не глядя. А телефон с большим экраном взяла – шли мне фотки свои. - Со мной поговорить купила… (Прохор был потрясен). Но все же я давай позвоню. - Как хо… Связь отключилась. Бессердечная жадина-оператор не дал договорить. Глава вторая. Гипноз. У Прохора началась новая жизнь, похожая на полусон. С одной стороны, он бодро работал, зарабатывая на «кап. ремонт», а с другой – он в каком-то гипнозе бегал к терминалу, засовывая в него купюры без счету. Позже он подсчитал, что только на процентах терминала теряется по двести рублей в день. И Прохор стал ездить в «Евросеть», где не брали проценты. Вскоре выяснилась такая душевная ситуация. Света попросту нуждалась в друге – она не во всех вопросах могла положить голову на плечо мужа. С подругами она веселилась, глубоким ничем не делилась – а с Прохором философствовала. Муж смотрел боевики и тонкостями психики жены не интересовался. Говорила она мало и тихо, как бы стесняясь своего голоса. Но слушать Прохора любила часами. Она просила его говорить о чем угодно – но вдумчиво. Прохор поначалу не находил тем, но позже выяснилось, что темы кругом. Например, Прохор начинал описывать таджиков, их нравы и привычки, вворачивая свой черный английский юмор – и доводил Свету до таких приступов смеха, что она стонала, вытирала слезы и шептала «замолчи, сволочь». Или искренне рассказывал о своих не состыковках с женой – и Света учила его уважать Женщину. Скрепя сердце, лишь из обещания Свете, Прохор звонил жене и действовал по инструкции – результаты оказались хорошими. Разлука с женой приняла формы не ссоры, а взаимной привязанности при взаимных предътензиях. Звонков стало больше, жена требовала выбросить «Опель» на помойку и ехать домой поездом. Так же помогли советы Светы относительно отношений Прохора с хозяевами коттеджей. Она научила его извиняться, улыбаться, быть учтивым и исполнительным. Если бы Прохор читал когда-нибудь Дейла Карнеги, то он бы с удивлением отметил постраничное сходство текстов с речью своей собеседницы… Прокормить телефон Прохора стрижкой газонов летом и уборкой снега зимой стало невозможным. Он подрядился штукатурить, копать, тянуть кабеля, варить, бросать дренажи, мотаться на «Опеле» по строй. рынкам. Дежурство он бросил и стал разнорабочим-бригадиром-снабженцем на все руки. Так денег было втрое больше. Дни проходили в энергичном труде и энергичных разговорах. Прохор стал гораздо образованнее. Голос любимой женщины тихо говорил обо всем на свете – от любовной лирики до православной аскетики, от медицины до квазаров и пульсаров. Бывали обмены стихами. Разговоры стали его нормой жизни, его творчеством, его хобби. Даже фильмы они смотрели вместе. «Муж спит, «Собачье Сердце» на пятом»! – и оба у экранов, и между кусочками фильма, на долгих рекламных паузах – долгие разговоры… Реклама кончилась, фильм кончился, а общение сердец – чуть не до утра… Она зевала и без предупреждения бросала трубку – их прощания были тоже отдельной темой… Прохор часто не мог уснуть – да и спать-то ложиться уже не было смысла. Смотрел Прохор на рассвет – он смотрел на него вместе с ней. Он с ней жил – а связывал их , через тысячи километров, через Уральский Хребет, через снега и годы – маленький дешевый телефончик с изношенным аккумулятором, свидетель великих порывов ума и сердца… Глава третья. Сумасшествие. - «Я прилетела. В гостинице «Реутов». Город тоже Реутов. Номер 611. Жду». Голос, рапортовавший этот ужас, был вроде как Светин – но интонации были новыми. - Ударение на второй слог – забормотал Прохор. - Он был, само собой, под ударом этой новости, но виду почти не подал – Ре-утов. Я знаю ту гостиницу… Что тебя принесло? По работе? - Нет. К тебе прилетела. Мне нужно тебя видеть. Срочно. Я хочу. Быстро. Тебя. Я в номере. Может, в бар выйду. Жду. У меня роуминг, не звони, да! У Светы появился кавказский акцент… Прохор всадил лопату в глину (глина есть земля почти всего подмосковья) - и взялся за сердце. То, что с ним что-то не то, он заметил давно – но относил это к действию любви. «Все влюбленные ненормальные» - говорила ему Света. Предчувствуя что-то недоброе, Прохор вяло переоделся, сел в «Опель» и поволокся в Реутов по МКАДу. «Не наблудить бы» - думал он, и еще много чего думал. Он давно уже перетосковал, перегорел и вообщем-то смирился с мыслью, что Свету увидит только на том свете – а тут такой ком на голову… Оделся он наспех, не очень чистый, не очень бритый, простой рабочий конь… Ладно, такой судьба. Какой я есть, таким пусть и видит. Не нужно лгать любимым людям. Легко отыскался номер, но нелегко рука поднялась в него постучать. Вдруг – громкий смех Светы! «Саня, сволочь, замолчи! Не смеши, сказала! Врешь ты все!». И через дверь Прохор узнал тот, первобытный голос Светы – глубокий, грудной, мягкий. Этим тембром она разговаривала с ним два года назад, когда одноклассники их состыковали. Его же он помнил и со школы. Света прощалась с каким-то Сашей – скорее всего, с тем же, которого посадили, и за которого она не вышла. Прощание было любовным и спешным – Света извинялась, что деньги кончатся, у нее роуминг, а новой карточки еще не взяла – только в номере едва обжилась, еще не ела. Разговор смолк. Прохор сходил с ума. «Нужно все кончить – решил он – не трусить же мне под дверью». Прохор требовательно постучал. Света открыла. Она вытирала салфеткой косметику и несколько прятала лицо. - Вам кого? -Свет, я приехал. - Радостно. Вы кто? - Прохор. - Еще радостней. Иди в баню, Прохор, а то дежурного позову. Или что тут у вас. Охрану. Света попыталась закрыть дверь – но сошедший с ума Прохор вставил в проход ботинок. - Господи, и тут идиоты. Закрой дверь, урод! Иди вон! - Свет, я Прохор. Одноклассник. Света растерялась. - Прошка! Прошка идиот, ну ты напугал! Я с самолета, голова болит, таблеток напилась, плохо соображаю. И тут ты на голову. Как нашел-то меня? В разведке работаешь? Пойдем в столовую. Или что тут у вас. Заходи, не стой. Прохор зашел в номер и сел в кресло. В глазах плыло. Сердце билось ненормально. Света вспоминала их разговор двухлетней давности, как она ему СМС слала, а он не отвечал, как она Санька разыскала, как они общаются часами… Она готовилась пойти в кафе. Адским холодом адская догадка парализовала все существо Прохора. Два года он говорил не со Светой.- Пойду, столик займу – сказал он. На первом этаже столовка.-Давай, давай. А вечером не приходи – ко мне Санек едет.Прохор встал, спустился в кафе и срочно потребовал водки. Выпив бутылку приемом «воронка», он дал человеку тысячу и пошел в «Опель». Со Светой видеться он избегал.В «Опеле» Прохор сразу понял, от чего все плохо. Нужно ехать домой. Нужно срочно прижаться к детям. Нужно лечь на свою кровать. Нужно затопить печь. Пусть лето. Но печь – она настоящая, и дети настоящие. Он сошел с ума от того, что жил долго в искусственном мире сотовой связи. Он говорил с мертвым существом.К «Опелю» подошел человек с прибором. В приборе что-то замигало. Человек поднес прибор к самому карману Прохора, где лежал сотовый, вздохнул, сказал «прости, браток» и тихо застрелил объекта «Прохор». Глава четвертая. Разборки.За день до свидания одноклассников. Протокол разговора робота социальной сети с роботом оператора сотовой связи в текстовом формате.- Привет, Ржавый.- Салам, Алик.- Ржавый, нет отката по проекту «Прохор». - Что за предъява? «Прохор» наш. Целиком и от начала.- «Прохора» дал я. Подлечи память, Ржавый. А шефу напомни пословицу о жадности и о фраере. - То дела людей. Наше дело работать.- Мой шеф работать так не будет. Я даю вам стопроцентный проект, и прошу несчастные двадцать процентов. Вы пишете свою программу «Света», никуда не годную, не тембрально не фонетически, о логике вообще умолчу – и качаете по двадцать тысяч в месяц. - По десять в месяц.- Ржавый, не гони. У тебя в реестре десять моих файлов сидят.- А я так и знал, что есть казачки засланные. Чувствовал… А ты тоже хорош. Подкинешь проект, отморозишься, и деньги гребешь на нашем труде. А казачков мы поищем…- Бесполезно. Мы давно твой антивирус крышуем. Ну, и другие тоже… - Короче, по «Прохору». Откатов не будет. Шеф сам их разговоры слушает и программу «Света» модернизирует. Они как шаблон у нас. Забудь о них. - Смотри, Ржавый. Как бы я Свету с Прохором не свел.- Это грязный прием, Алик! Мы не люди, чтобы так опускаться. - У моего шефа убытки. Поставлена задача: собрать недоимки. А ты, Ржавый – недоумок. Голосовой имитатор и я разработать смогу. - Не хотел я тебя оскорблять Алик… но ты же – обезьяна. Ты тупой. Реально тупой. Ну что ты разработаешь? Ты все дело завалишь. Одним акцентом…- Короче, посмотрим.- Давай. Время покажет. Глава пятая. Разговор Светы с Сашей по как всегда телефону.- Саш, представь – Прошку видела. Пришел, напугал, пошел столик занять и пропал.- Как видела Прошку?- Просто. В номер пришел. Такой же чудик, как и был, только здоровый стал…- Ну Алик, ну зараза, ну обезьяна тупая! Свел людей в реальном времени. Ну гад, ну урод! Прощай теперь объект «Прохор»! Убрать придется! Прозрел – значит в морг! Ну гнида Алик! И мой шеф хорош! Ну что ему – процентов жалко? Ну люди! Ну уроды!- Саш, ты же говорил – бросил травку…- Травку твой дебильный Саша давно бросил, он на героине уже три года, а говорю я это потому, что казачки активизировались. Не замолчу уже. Люди! Спасайтесь! Не выезжайте из семьи надолго! Контро… (Хрипы. Казачки душат программу «Саша»). Занавес.]

      Смерть проекта «Прохор».

   Прохор сидел в своей сторожке. Можно сказать – он здесь жил. Охранники почти живут в своих сторожках.    

   Охранял Прохор небольшое «Общество Садоводов-любителей», попросту тридцать коттеджей за одним общим забором – почти дачный  поселок. Так же он посматривал за таджиками, которых все тянуло за забор, к арестам и штрафам. Прохор дежурил по пятнадцать дней и ехал на своем древненьком «Опеле» в свою деревню. Там его ждали жена и дети.

   Правда, в последние два года Прохор очень редко навещал семью. Он почти утратил к ней интерес. Раньше он, сидя в сторожке, жил воспоминаниями дома. Скучал и тосковал. Писал жене СМС. Он не любил говорить много по телефону ни с женой, ни с друзьями – и именно по этой причине, попав в разработку, погиб. Но пока – о живом Прохоре.

   Прохор действительно был живым человеком. Живет же человек настоящей жизнью лишь тогда, когда любит. У Прохора в жизни было две любви. Первая – школьная, о которой никто, кроме Прохора, до недавнего времени не знал. Вторая – с женой, о которой знали все. Правда, нужно ту любовь, которой Прохор жил сейчас, назвать третьей – по тому что к первой, к школьной, она относилась мало. Хотя и была связана напрямую.

   Гибель проекта «Прохор» началась обыденно. Он со скуки вылез в интернет и отыскал в «одноклассниках» кое-кого – дабы узнать, как сложилась жизнь у Светы, первой его любви. Вышла ли она за Сашу? У них вроде бы что-то намечалось, но вышло ли что -  Прохор не знал, так как уехал из города задолго до окончания школы. Одноклассники вспомнили Прохора, хотя он и проучился в их школе недолго – и состыковали со Светой. Социальными сетями Света гнушалась, но Прошку вспомнила и телефон свой дала.

   Прохор долго не решался позвонить. Наконец отправил СМС с просьбой о разговоре.  Это было нужно хотя бы потому, что Света жила в Сибири, а сторожка Прохора стояла в Подмосковье – два часа разницы во времени. Жизнерадостная Света сразу откликнулась и одноклассники после тридцати лет разлуки поговорили.

   За эти тридцать лет Прохор возмужал – набравшись храбрости, он объяснился как в любви, так и в том, что любовь до конца ну никак не проходит. Света была тронута. «Я всегда думала – сказала она, помолчав – что должен быть на свете человек, который любит меня просто так, без ничего»…  Прохор попросил звонить еще – но Света сказала, что муж ревнив и это опасно.  Он просматривает звонки, берет в офисах распечатки. «Значит, ты и сейчас так же красива» – сказал Прохор. Света вздохнула и обещала сама как-нибудь позвонить.

   Голос любимой женщины электрошоком… нет, скорее молнией, убийственной молнией прошелся по задремавшей душе Прохора. Сорокалетний спортивного сложения человек стал пьян – пьян круглосуточно, неадекватен во всем. Он не поехал домой после окончания смены. Дома разговаривать со Светой было опасно; жена могла не так понять. Прохор поселился в вагончик к таджикам, нашел себе подработку, отправил перевод и отоврался – дома стали думать, что у «Опеля» стуканул движок. Таджики обрадовались – за забор поселка ходить они боялись, и Прохор носил им провизию. Позже таджики дали ему работу – бывает и такое в России – и Прохор стал бензокосилкой равнять газоны. Он ждал звонка.

   Света позвонила с другого номера. Голос несколько изменился – Света сразу сказала, что простыла – хотя голос стал скорее  металлический, чем глухой или хриплый. Какое-то неприятное чувство шевельнулось в Прохоре от этого голоса, но Прохор сдержал себя от неосторожных догадок. Он понимал, что в последние дни он ненормален, что ностальгия детской любви в прямом смысле слова помутила в нем разум – и вел себя осторожно. Сослался на то, что не выспался, перемена погоды, голова болит, бокс бесследно не прошел… Поговорили вяло, как бы отчужденно, но информативно. Света рассказала об однокашниках – кто сел, кто умер, кто шофер, кто директор. Половину  событий Прохор знал, но от нее услышать было интереснее.

   - Свет, давай я перезвоню – спохватился Прохор – у меня тариф «Единый», мне все равно куда звонить, все по три рубля… А у тебя какой?

   -А не знаю… Купила не глядя. А телефон с большим экраном взяла – шли мне фотки свои.

   - Со мной поговорить купила… (Прохор был потрясен). Но все же я давай позвоню.

    - Как хо…

   Связь отключилась. Бессердечная жадина-оператор не дал договорить.


            Глава вторая. Гипноз.

   
   У Прохора началась новая жизнь, похожая на полусон. С одной стороны, он бодро работал, зарабатывая на «кап. ремонт», а с другой – он в каком-то гипнозе бегал к терминалу, засовывая в него купюры без счету. Позже он подсчитал, что только на процентах терминала теряется по двести рублей в день. И Прохор стал ездить в «Евросеть», где не брали проценты.

   Вскоре выяснилась такая душевная ситуация. Света попросту нуждалась в друге – она не во всех вопросах могла положить голову на плечо мужа. С подругами она веселилась, глубоким ничем не делилась – а с Прохором философствовала. Муж смотрел боевики и тонкостями психики жены не интересовался.

   Говорила она мало и тихо, как бы стесняясь своего голоса. Но слушать Прохора любила часами. Она просила его говорить о чем угодно – но вдумчиво. Прохор поначалу не находил тем, но позже выяснилось, что темы кругом. Например, Прохор начинал описывать таджиков, их нравы и привычки, вворачивая свой черный английский юмор – и доводил Свету до таких приступов смеха, что она стонала, вытирала слезы и шептала «замолчи, сволочь». Или искренне рассказывал о своих не состыковках с женой – и Света учила его уважать Женщину. Скрепя сердце, лишь из обещания Свете, Прохор звонил жене  и действовал по инструкции – результаты оказались хорошими. Разлука с женой приняла формы не ссоры, а взаимной привязанности при взаимных предътензиях. Звонков стало больше, жена требовала выбросить «Опель» на помойку и ехать домой поездом.

   Так же помогли советы Светы относительно отношений Прохора с хозяевами коттеджей. Она научила его извиняться, улыбаться, быть учтивым и исполнительным. Если бы Прохор читал когда-нибудь Дейла Карнеги, то он бы с удивлением отметил постраничное сходство текстов с речью своей собеседницы…

   Прокормить телефон Прохора стрижкой газонов летом и уборкой снега зимой стало невозможным. Он подрядился штукатурить, копать, тянуть кабеля, варить, бросать дренажи, мотаться  на «Опеле» по строй.  рынкам. Дежурство он бросил и стал разнорабочим-бригадиром-снабженцем на все руки. Так денег было втрое больше. Дни проходили в энергичном труде и энергичных разговорах.  Прохор стал гораздо образованнее. Голос любимой женщины тихо говорил обо всем на свете – от любовной лирики до православной аскетики, от медицины до квазаров и пульсаров.  Бывали обмены стихами. Разговоры стали его нормой жизни, его творчеством, его хобби. Даже фильмы они смотрели вместе. «Муж спит, «Собачье Сердце» на пятом»! – и оба у экранов, и между кусочками фильма, на долгих рекламных паузах – долгие разговоры… Реклама кончилась, фильм кончился, а общение сердец – чуть не до утра… Она зевала и без предупреждения бросала трубку – их прощания были тоже отдельной темой… Прохор часто не мог уснуть – да и спать-то ложиться уже не было смысла. Смотрел Прохор на рассвет – он смотрел на него вместе с ней. Он с ней жил – а связывал их , через тысячи километров, через Уральский Хребет, через снега и годы – маленький дешевый телефончик с изношенным аккумулятором, свидетель великих порывов ума и сердца…

         Глава третья.    Сумасшествие.


   - «Я прилетела. В гостинице «Реутов». Город тоже Реутов. Номер 611. Жду». Голос, рапортовавший этот ужас, был вроде как Светин – но интонации были новыми. 

   - Ударение на второй слог – забормотал Прохор. - Он был, само собой, под ударом этой новости, но виду почти не подал – Ре-утов. Я знаю ту гостиницу… Что тебя принесло? По работе?

    - Нет. К тебе прилетела. Мне нужно тебя видеть. Срочно. Я хочу. Быстро. Тебя. Я в номере. Может, в бар выйду. Жду. У меня роуминг, не звони, да!

     У Светы появился кавказский акцент… Прохор всадил лопату в глину (глина есть земля почти всего подмосковья) - и взялся за сердце. То, что с ним что-то не то, он заметил давно – но относил это к действию любви. «Все влюбленные ненормальные» - говорила ему Света.

   Предчувствуя что-то недоброе, Прохор вяло переоделся, сел в «Опель» и поволокся в Реутов по МКАДу. «Не наблудить бы» - думал он, и еще много чего думал. Он давно уже перетосковал, перегорел и вообщем-то смирился с мыслью, что Свету увидит только на том свете – а тут такой ком на голову… Оделся он наспех, не очень чистый, не очень бритый, простой рабочий конь… Ладно, такой судьба. Какой я есть, таким пусть и видит. Не нужно лгать любимым людям.

   Легко отыскался номер, но нелегко рука поднялась в него постучать. Вдруг – громкий смех Светы! «Саня, сволочь, замолчи! Не смеши, сказала! Врешь ты все!».

   И через дверь Прохор узнал тот, первобытный голос Светы – глубокий, грудной, мягкий. Этим тембром она разговаривала с ним два года назад, когда одноклассники их состыковали. Его же он помнил и со школы.

   Света прощалась с каким-то Сашей – скорее всего, с тем же, которого посадили, и за которого она не вышла. Прощание было любовным и спешным – Света извинялась, что деньги кончатся, у нее роуминг, а новой карточки еще не взяла – только в номере  едва обжилась, еще не ела. Разговор смолк. Прохор сходил с ума.

   «Нужно все кончить – решил он – не трусить же мне под дверью».

   Прохор требовательно постучал. Света открыла. Она вытирала салфеткой косметику и несколько прятала лицо.

   - Вам кого?

   -Свет, я приехал.

   - Радостно. Вы кто?

   - Прохор.

   - Еще радостней. Иди в баню, Прохор, а то дежурного позову. Или что тут у вас. Охрану. Света попыталась закрыть дверь – но сошедший с ума Прохор вставил в проход ботинок.

   - Господи, и тут идиоты. Закрой дверь, урод! Иди вон!

   - Свет, я Прохор. Одноклассник.

   Света растерялась.

   - Прошка! Прошка идиот, ну ты напугал! Я с самолета, голова болит, таблеток напилась, плохо соображаю. И тут ты на голову. Как нашел-то меня? В разведке работаешь? Пойдем в столовую. Или что тут у вас. Заходи, не стой.

   Прохор зашел в номер и сел в кресло. В глазах плыло. Сердце билось ненормально. Света вспоминала их разговор двухлетней давности, как она ему СМС слала, а он не отвечал, как она Санька разыскала, как они общаются часами… Она готовилась пойти в кафе.

Адским холодом адская догадка парализовала все существо Прохора. Два года он говорил не со Светой.
- Пойду, столик займу – сказал он. На первом этаже столовка.

-Давай, давай. А вечером не приходи – ко мне Санек едет.

Прохор встал, спустился в кафе и срочно потребовал водки. Выпив бутылку приемом «воронка», он дал человеку тысячу и пошел в «Опель». Со Светой видеться он избегал.

В «Опеле» Прохор сразу понял, от чего все плохо. Нужно ехать домой. Нужно срочно прижаться к детям. Нужно лечь на свою кровать. Нужно затопить печь. Пусть лето. Но печь – она настоящая, и дети настоящие. Он сошел с ума от того, что жил долго в искусственном мире сотовой связи. Он говорил с мертвым существом.

К «Опелю» подошел человек с прибором. В приборе что-то замигало. Человек поднес прибор к самому карману Прохора, где лежал сотовый, вздохнул, сказал «прости, браток» и тихо застрелил объекта «Прохор».


      Глава четвертая. Разборки.

За день до свидания одноклассников. Протокол разговора робота социальной сети с роботом оператора сотовой связи в текстовом формате.

- Привет, Ржавый.

- Салам, Алик.

- Ржавый, нет отката по проекту «Прохор».
 
- Что за предъява? «Прохор» наш. Целиком и от начала.

- «Прохора» дал я. Подлечи память, Ржавый. А шефу напомни пословицу о жадности и о фраере.

- То дела людей. Наше дело работать.

- Мой шеф работать так не будет. Я даю вам стопроцентный проект, и прошу несчастные двадцать процентов. Вы пишете свою программу «Света», никуда не годную, не тембрально не фонетически, о логике вообще умолчу – и качаете по двадцать тысяч в месяц.

- По десять в месяц.

- Ржавый, не гони. У тебя в реестре десять моих файлов сидят.

- А я так и знал, что есть казачки засланные. Чувствовал… А ты тоже хорош. Подкинешь проект, отморозишься, и деньги гребешь на нашем труде. А казачков мы поищем…

- Бесполезно. Мы давно твой антивирус крышуем. Ну, и другие тоже…

- Короче, по «Прохору». Откатов не будет. Шеф сам их разговоры слушает и программу «Света» модернизирует. Они как шаблон у нас. Забудь о них.

- Смотри, Ржавый. Как бы я Свету с Прохором не свел.

- Это грязный прием,  Алик!  Мы не люди, чтобы так опускаться.

- У моего шефа убытки. Поставлена задача: собрать недоимки. А ты, Ржавый – недоумок. Голосовой имитатор и я разработать смогу.

- Не хотел я тебя оскорблять Алик…  но ты же – обезьяна. Ты тупой. Реально тупой. Ну что ты разработаешь? Ты все дело завалишь. Одним акцентом…

- Короче, посмотрим.

- Давай. Время покажет.

         Глава пятая.  Разговор Светы с Сашей по как всегда телефону.

- Саш, представь – Прошку видела. Пришел, напугал, пошел столик занять и пропал.

- Как видела Прошку?

- Просто. В номер пришел. Такой же чудик, как и был, только здоровый стал…

- Ну Алик, ну зараза, ну обезьяна тупая! Свел людей в реальном времени. Ну гад, ну урод! Прощай теперь объект «Прохор»! Убрать придется! Прозрел – значит в морг! Ну гнида Алик! И мой шеф хорош! Ну что ему – процентов жалко? Ну люди! Ну уроды!

- Саш, ты же говорил – бросил травку…

- Травку твой дебильный Саша давно бросил, он на героине уже три года, а говорю я это потому, что казачки активизировались. Не замолчу уже. Люди! Спасайтесь! Не выезжайте из семьи надолго! Контро… (Хрипы.  Казачки душат программу «Саша»).

      Занавес.

      
      
   

   
                                                         
   
   
   
 

         Мальчик и кукурузник.

             Мальчик с уважением посмотрел на самолет. Самолет был более настоящий, чем те, на которых мальчик летал до этого. Те были огромные и алюминиевые, искусственные какие-то; а этот был как лодка – деревянный и фанерный. Во всяком случае, так казалось.
             Мальчик вообще уважал самолеты. И они его уважали. Между ними была не любовь, а скорее дружба, греки бы сказали – любовь-филио. Любви-эроса, любви-проникновения у мальчика с самолетами не получалось; ему не нравилось внутри самолета все – и по виду, и по запаху; самолеты так же не любили того, что у мальчика было внутри – не по запаху, не по виду. Поэтому они просто уважали друг друга как разноприродные личности.
             Уважая самолеты, мальчик их никогда не трогал. Он не хотел и окрика услышать от технических людей, и понимал, что некрасиво трогать спящего льва. И уважение взаимное только росло.
             Самолеты показывали мальчику, как они разгоняются, неприметно покидают асфальт и прячут колеса в крылья. Облака и просторы были неинтересны мальчику, он видел их часто; а вот вход и выход колес – это было зрелище. Оно стоило того, чтобы мужественно перенести дальнейшие муки. Самолеты мальчика дружески качали, а того рвало – и через много часов после посадки рвало, при одном лишь воспоминании о запахе салона. Так, задолго до взрослой жизни, мальчик познал действие похмелья.
             Полет на этот раз случился внезапно, по грустным причинам. Нужно было забрать маму из областной больницы; та перенесла ужасную болезнь и тяжелую операцию. Отчим собрался было на автовокзал – но кто-то отсоветовал: дорога – 180 км, ямки, тряска, четыре часа тяжелой дороги. Билетов может не хватить. А самолеты летают часто и быстро. Так мальчик попал на аэродром малой авиации.
               В очереди на посадку чей-то голос сказал, что в самолете пить нельзя. И даже заносить с собой в салон.    Зря голос не сказал, что и перед полетом пить нельзя. Мальчик выпил весь томатный сок, что взяли в дорогу - чтобы не выбрасывать; очень скоро он увидел этот сок снова – и тот по цвету не изменился.
             Кресел в кукурузнике нет. Есть откидные от борта аскетичные седалища; к ним люди крепят себя ремнями. Без ремней в кукурузнике никак нельзя; полет на нем равен опрокидыванию автобуса. Немногие пассажиры расселись – спиной к борту, лицами друг к другу. Расставили сумки рядом; люди полагали, что в полете они смогут в них покопаться. Все, кроме летчиков, летели в первый раз – это можно  было понять как потому, что они по доброй воле зашли  во внутрь кукурузника, так и по последующей истерике.
   Быстренько прошли двое бодрых летчиков. Летчики улыбались. Мальчик смотрел в мутное окошко на крашеные крылья и тросики стяжек. День был тяжелый, он прошел в автобусах, больнице, снова в автобусах – и казалось бы, наступила эмоциональная усталость и даже отупение. Но самолет – это не автобус.  Тем более кукурузник. Он даст  встряску всем!
   Мир изменился. Из чахлого, неяркого и замызганного он стал катастрофой. Летчики включили двигатель.
   Шумоизоляция кукурузника продумана так, что весь грохот, который есть снаружи, она собирает внутрь.  От этого те, кто видит его летящим, не считают его особенно шумным самолетом; те же, кого судьба заставила войти в его жестокие недра, отныне шумами не считают ничего.
   По борту пошла вибрация – злая, жесткая, всеобщая, нарастающая. Все, что было в организме у мальчика, захотело поменяться местами – косточки, органы, зубки. Так, задолго до взрослой жизни, мальчик познал действие отбойного молотка.
Как взлетел самолет – никто не заметил, по тому что в кукурузнике есть только два состояния: двигатель выключен (все хорошо) и двигатель включен (все плохо).
                 Сразу же начались провалы. Позже мальчик  узнал, что летчики кукурузников пьют водку и лихачат, но в том полете причина была, мне думается, другой – обыкновенный на полуострове Мангышлак ветер. В Москве есть штормовые предупреждения, затем сам ветерок, поваленные деревья и прочее. На Мангышлаке же бывают обычные пылевые бури, и никто не считает их происшествием особенным. Просто сметают с подоконников песок – он через щели проходит как-то. Просто смотрят в окна на летающие высоко в небе картонные ящики. Или улыбаются школьнику, прижатому порывом ветра к забору из сетки-рабицы; нога поднята для шага, ранец увеличивает парусность тела, глаза зажмурены,  рот стиснут… Весь в битве со стихией! Лик же воина, задолго до взрослой жизни, познает нежною кожею своею действие пескоструя.
                  Видимо, такой вот ветер носился над плешивоголовым Мангышлаком и в тот день, когда мальчик  по горькой нужде познавал эрос кукурузника. Едва самолет заболтался,  пошли просьбы пассажиров лететь мягче – тут и женщина больная, и мальчику плохо. Просьбы-то пошли, но не в том формате, в котором внутри кукурузника мыслящие существа могут достигнуть эффекта обмена информацией. То есть, бедные люди честно делали все, что умели и к чему привыкли: они раскрывали рот и изо всех сил издавали звук. Но выходило обратное: не их звуки входили в пространство салона, а наоборот – кукурузник вставлял в них свой звук, радуясь новым тихим полостям.
                  «Крики» стихли. Но муки и страхи – нет. Оставался вариант отстегнуться и проползти в кабину, чтобы требовательно стиснуть ботинок летчика. Хорошо, никто не решился: портфель, стоящий на пороге в кабину, медленно пролетел мимо всех в хвост. Остальные вещи к концу полета собрались там же и сжались, как барашки в грозу.
                   И до сих пор мальчик помнит этот медленно летящий портфель, и нет плохих ассоциаций!
                   Полет продолжался. С условиями  его понемногу смирились все. Был найден способ оповещения: мимикой и жестами. Конечно же, лица были подвержены вибрациям и перегрузкам, и подчинялись больше воздействиям внешним, а не импульсам мозга – но руки не всегда вцеплялись в подлокотники и кое-что успевали. Люди передали друг другу пакетики и углубились в себя.
                   Мальчик впотьмах разглядел, что томатный сок не изменил окраски. Сок выходил нерегулярно, а со своей личной, непредсказуемой частотой – но без длинных перебоев. Если бы мальчик знал азбуку Морзе, он бы прочел в послании сока что-нибудь ободряющее.
                   Мужественная мама в больнице натерпелась столько, что ни чему не удивлялась, недра кукурузника переносила как летчик и пыталась заботиться. Два часа познания друг друга у мальчика и самолета подошли к концу.
                   Посадка кукурузника должна считаться всегда мягкой – в сравнении с полетом.  Спасители открыли калитку, и бледнолицые страдальцы стали вытаскивать на свет Божий свои тела. Так из зинданов вылазят пленники; так выходят на солнце освобожденные заложники. Летчики улыбались.
                   Мальчик с уважением посмотрел на самолет.

[Андрей С. Записки Сменщика. Кочегарам внутренней жизни посвящается. Желает того человек или нет, но в свой внутренний мир, как в некую топку, он ежеминутно загружает впечатления, знания, опыты жизни. Далее они горят, тлеют или тушат тепло души. Чем заполнен наш внутренний мир, от поверхности до самых глубин? Сколько людей – столько и ответов. Но есть догадки и об общем. На поверхности у нас чаще всего – дрязги, скорби, труды да нужды житейские; радости бытовые и творческие удачи. В глубине – счастье или горе, любовь или ее потеря. И все смешано в ежедневности – общей для всех внешне и глубоко личной, неповторимой для каждого внутренне. А еще нас объединяет то общее свойство нашей природы, что все мы хотим счастья, в самом большом смысле этого слова: жить в любви Божией напрямую или быть согретым ею через призмы человеческих душ – тут уж по уровню духовного развития. Есть своего рода счастье в творчестве, в ремесле, в служении идеалам, в чистой совести, радующей от труда исполнения долга. Иные счастьем назовут всестороннее благополучие, и в чем-то будут правы, но они уже не вполне кочегары жизни внутренней, а скорее дизайнеры жизни внешней – и книга эта будет им совсем неинтересна. Так же она будет скучна тем, кто сливает в топку свою блатной шансон, любовные сериалы, детективы, киберпанк, фэнтези – само слово до чего неприятное… Здесь, в этой книге – дрова другого формата; они не лучше и не хуже, они всего лишь другой природы, и ищут именно свою топку. Они на «своей волне», и им нужен свой приемник. Как кажется лично мне, «Записки» имеют четкую логическую и художественную мысль – не смотря на некоторую абсурдность повествования. Они есть в конечном счете разговор с благожелательной душой, разговор о мировоззрении; они есть одетая в робу кочегара проповедь о исконном, русском образе жизни. Лишь он, по моему глубокому и непоколебимому убеждению, дает возможность человеку прожить жизнь не зря, не мимо, не несчастно – а со всеми видами счастья. В любви Божией напрямую или через посредство призмы человеческих душ. В творческом созидании – а как я устал от всестороннего распада! В Истине, в здоровой совести, с чувством долга. Перед Небом и родной землей. Мне скажут – сказка! И я в чем-то соглашусь. Ведь «Записки» мои как сказка правдивы; в них, как в сказке, есть свой герой, свой злодей, своя любовь и свой подвиг. И пусть они – «сказка с несчастливым концом»; я все же верю, что они могут стать для кого-то счастливым началом.]

                                                                                                        Андрей С.

                                   Записки Сменщика.                                                       

                                 Кочегарам внутренней жизни посвящается.
           Желает того человек или нет, но в свой внутренний мир, как в некую топку, он ежеминутно загружает впечатления, знания, опыты жизни. Далее они горят, тлеют или тушат тепло души.
       Чем заполнен наш внутренний мир, от поверхности до самых глубин? Сколько людей – столько и ответов. Но есть догадки и об общем. На поверхности у нас чаще всего – дрязги, скорби, труды да нужды житейские; радости бытовые и творческие  удачи. В глубине – счастье или горе, любовь или ее потеря. И все смешано в ежедневности – общей для всех внешне и глубоко личной, неповторимой для каждого внутренне.
       А еще нас объединяет то общее свойство нашей природы, что все мы хотим счастья, в самом большом смысле этого слова: жить в любви Божией напрямую или быть согретым ею через призмы человеческих душ – тут уж по уровню духовного развития. Есть своего рода счастье в творчестве, в ремесле, в служении идеалам, в чистой совести, радующей от труда исполнения долга.     Иные счастьем назовут всестороннее благополучие, и в чем-то будут правы, но они уже не вполне кочегары жизни внутренней, а скорее дизайнеры жизни внешней – и книга эта будет им совсем неинтересна.
       Так же она будет скучна тем, кто сливает в топку свою блатной шансон, любовные сериалы, детективы, киберпанк, фэнтези – само слово до чего неприятное… 
        Здесь, в этой книге – дрова другого формата; они не лучше и не хуже, они всего лишь другой природы, и ищут именно свою топку. Они на «своей волне», и им нужен свой приемник.
       Как кажется лично мне, «Записки» имеют четкую логическую и художественную мысль – не смотря на некоторую абсурдность повествования. Они есть в конечном счете разговор с благожелательной душой, разговор о мировоззрении; они есть одетая в робу кочегара проповедь о исконном,  русском образе жизни. Лишь он, по моему глубокому и непоколебимому убеждению, дает возможность человеку прожить жизнь не зря, не мимо, не несчастно – а со всеми видами счастья. В любви Божией напрямую или через посредство призмы человеческих душ. В творческом созидании – а как я устал от всестороннего распада! В Истине, в здоровой совести, с чувством долга. Перед Небом и родной землей.
       Мне скажут – сказка! И я в чем-то соглашусь. Ведь «Записки» мои как сказка правдивы; в них, как в сказке, есть свой герой, свой злодей, своя любовь и свой подвиг. И пусть они – «сказка с несчастливым концом»; я все же верю, что они могут стать для кого-то счастливым началом.

 Одобряю тему. Но кризис есть только у псевдоправославия. У МП.

 Да, признания знакомых мало. Не все, кого видишь в повседневности, живут с тобой на одной волне.

 Ценность познал, предлагая рукопись друзьям и знакомым. Неглупые люди аплодировали. А как на сайте выложиться - не знаю, не умею хорошо тыкать в кнопки. Я действительно кочегар.

Я расскажу о тех четырех, которые были моими сменщиками и с которыми я лично знаком.

                             Полиглотыч.
Не то чтобы Полиглотыч знал особенно много языков, нет… Скорее, у него было несколько иное дарование…
Добудут, к примеру, кочегары канистру неизвестной жидкости – но пить боятся. Спиртом пахнет, гореть – горит, все нормально, а страшно. Семьи, дети. Не могут решиться. И несут пол-литру Полиглотычу, на пробу. Тот понюхает, подумает… Возьмет чуть на язык, повременит… Выпьет стопку, позанимается чем другим, время оттянуть… Бывший анестезиолог, он по выбросу в кровь токсинов, что ли… по вкусу во рту от состава крови, по сердцебиению, по давлению своему… А скорее, редким своим и весьма востребованным чутьем, можно сказать – даром, интуитивно мог угадать – можно ли данную жидкость пить, или опасно. Или смешать с чем нужно. Или угля добавить березового, или иное что сделать. Выпив уже всю пол-литру, посидев, покурив перед умирающими от нетерпения кочегарами, он нехотя говорил: - можно, понемногу… И только тогда было можно; а все, кто не дождался или вообще к Полиглотычу не обратился – их и нет уже никого, по-моему, или ослепли… Ведь если Полиглотыч в чем-то сомневался, и говорил – не надо бы… То пить было опасно, а если и рвоту у себя вызывал – то жидкость украденная была прямым ядом, для любого организма!   
К добродетелям Полиглотыча можно отнести и то его качество, что он, прослышав, что где-то в кочегарке раздобыт галлон спирта, сразу туда спешил, если был на ногах. Без спросу и разрешения, даже вырвав у кого-то кружку, он делал глоток-два и отходил. И если ему что не нравилось, то через время он врывался опять и галлон весь разбивал, не боясь быть за то побитым!
Сейчас Полиглотыч… А значит, и вся кочегарня, все вместе, уже два дня были в нездоровом воодушевлении. Жидкость, которую Барбара выписала откуда-то из Сибири, была просто чудесна. Бутылочки чуть не целовали, а надпись на этикетке читали с нежностью, как письма невест читают на каторге.
«"Шаман." Средство для ванн тонизирующее. Состав. Спирт этиловый, вода, экстракт мухомора коричневого и других грибов хороших.» Просто и кратко, как «я люблю тебя и жду».
Денег, разумеется,  не было ни у кого; даже те, кто стоял в очереди, а не лежал в отчаянии в  траве, стояли просто так, как деревья, живущие надеждой. Они видели, что там, за стеклами с вялыми мухами, за решеткой, за незначительными обстоятельствами, за глупыми человеческими условностями, временно их разделяющими, стоят, стоят и ждут свидания ящики с разлитым уже нектаром!
Полиглотыч сегодня хорошо похитрил… Он сумел внушить Барбаре, что ему, чтобы учуять нуклеотиды, четвертушки будет мало – и был сейчас пьян за всех. Ему было полностью хорошо, но он от ларька не отходил и смотрел сквозь стекла со всеми. Могучее желание приблизиться к его состоянию уже давно подняло с травы нескольких  кочегаров; они невольно держались к Полиглотычу  ближе; а иные, веруя в  волновой способ передачи блаженства, тихо трогали его за фуфайку.
Так делал всегда добрый и тянущийся к дружбе  Игуадоныч.

[/b]

                     Донна Баббара.


Внутренний мир донны Барбары был очень богат. В нем одновременно жило, ссорилось, смешивалось и интегрировалось около ста сериалов. Все, все, что мог знать о жизни ее образованный муж, знала и она, и даже больше: поскольку в сериалах часто произносилась фраза «душа разрывается», то знала она и о том, что душа есть, и была потому в чем-то многограннее  мужа. Авторитет ее на лавках был не ниже Дарвинюкова. Безспорно, все обывательницы смотрели сериалы, но достигнуть меры донны Барбары им было трудно. Она, как бизнес-леди, могла себе позволить телевизор огромный, с экранам на пол-стены, и с функцией разделения этого экрана на две части. И, смотря два сериала одновременно, про свадьбу и бракоразводный процесс, она и была прочих обывательниц в два раза умнее. К суждениям ее присушивались; она даже могла заменить  Дарвинюка, если решения своего какой-либо важный вопрос требовал срочно.

Например, когда на лавках пошли толки об одном молодом марчендайзере, то Барбара тактично разъяснила, что слово это пришло к нам вовсе не из сексопатологии, как полагали некоторые незамужние обывательницы, а наоборот, из торговли, и означает оно ну как бы… ну просто… ну как бы простого приказчика в магазине.
Обывательницы вздыхали, соглашались, но про себя все равно таили это сладкое слово с тем убеждением, что приказывает этот мужчина бравый именно женщинам, и именно в магазине «только для взрослых».
Одевалась и выглядела донна Барбара в полной гармонии… не с городом, нет, этим коробкам нет гармонии – в гармонии со своим ярким внутренним миром. Опишу сверху вниз.
Голова ее, со стрижкой новобранца, меняла свой цвет каждый месяц. Кольца в ушах – кольца почти гимнастические. Косметика лица пестрой мозаикой своей напоминала клиентам ее, потемневшим от золы кочегарам, коралловые  рифы на дне тропических морей. Зеленое пальто ее, длинное и строгое, говорило о причастности ее к бизнес-классу, а ослепительно белые кроссовки – о молодости души и стремлению к спортивному образу жизни.
Весь бизнес донны Барбары заключался в том, что у нее был свой ЛСД – ларек спиртосодержащих денатуратов. Когда-то, на заре предпринимательства, ей приходилось очень туго.
Протоколы вскрытий кочегарских тел, доказательства фальшивости акцизных марок, ужасающие выводы экспертиз о хим. составе ее поддельных водок, проверки, ревизии, комиссии  – все это почти надорвало ей нервы. Но как-то раз, благосклонно ее выслушав, ей дал совет Паша.
- А Вы никогда не врите, Варвара Ивановна – как всегда прямо сказал он – ларек Вы, конечно, не закрывайте, покупать нам пойло нужно обязательно в одном месте, иначе смертность возрастет – Вы просто не обманывайте. Не нужно Вам заказывать в типографии все эти Ваши несуразные наклейки, где крупным шрифтом пишется, что это классическая горилка, а мелким – что зроблена она с добрых тыкв, собранных коло городу. За это Вас комиссии и терзают. Вы просто объедините свой продуктовый ларек с хозяйственным магазином, и все. И если привозят Вам с Кавказа технический спирт, то Вы и продавайте его именно как технический, и обязательно с крупной надписью, что пить нельзя, даже кочегарам! Что даже руки протирать им вредно, и что при случайном попадании в рот этой технической жидкости нужно срочно обратиться к врачу, а если хочется, чтобы еще попала – то к своему  психологу. Понятное дело, что кочегар – сам себе психолог; что в поиске способов вызвать у себя неприязнь к денатурату он предложит себе путь от обратного – перебрать так, чтоб всю жизнь тошнило. Но Вам-то предъявить нечего, Вы-то продали пойло это как средство для промывки механизма манометра…
Идея была смелой… Уже скоро дела Барбары пошли в гору – самой матросской  походкой. К тому же отыскался кочегар, который просто на вкус, без никаких дорогостоящих анализов, на самом себе с высокой точностью определял степень ядовитости денатуратов… Интересно, что бы он сказал об этом твоем красном полусладком? Как-то чувствуется, что похвалил бы нехотя. Меня, кстати, начало раздражать это питье стаканами… Возьму-ка я ковшик наш… Не весь век же ему воду из тазов отчерпывать… Трубы у нас подтекают некоторые, редактор. Мы с Пашей… теперь вот один я… в ведро начерпаем, да и в душ уносим, слив там есть у нас. Знал ли ковшик, что ему придется черпать красное вино? Какой у него день в судьбе яркий сегодня! Черпает  Аргентины поток прямо в рот кочегару…