Яржомбек Александр. Сборник стихотворений «Раскрась. Укрась. Книжка-раскраска для детей».

Яржомбек Александр. Хайбун «Земиколён».

Земиколён (точка с запятой) – так мы прозвали преподавателя немецкого языка Ивана Ипполитовича Громеку. Диктуя тексты, он называл знаки препинания – пунктум, комма, земиколён… Он был очень высокий, худой, с седой, несколько взлохмаченной шевелюрой. Он принимал зачёты не только у «немцев», но и у «англичан», и у «французов». Наверное, у него было ещё старое гимназическое образование.

Лицо у него всегда было спокойное и отрешённое. А мы были порядочными шалопаями. Когда он неторопливо шагал по коридору, кто-нибудь становился на его пути и стоял как столб. Земиколён останавливался и ждал, глядя поверх наших голов, когда шалуну надоест, а потом неторопливо продолжал свой путь. Как-то раз на занятии Вовка и Алик повязали косынки, сели перед ним и стали говорить девчачьими голосами. Земиколён никак не отреагировал. Он говорил: «Лезен зи битте.. Нох айне фразе... Генук, данке зер». Казалось, он ничего не замечает и никого не помнит, но это было не так. Эрику он сказал: «Пожалуйста, не ходите на занятия. Вы можете испортить себе произношение».

Однажды он предложил желающим позаниматься латынью...

Яржомбек Александр. Сборник стихотворений и рассказов «Праздник».

На автобусной остановке мы, наверное, стояли друг перед другом довольно долго, но мой взгляд не поднимался выше его галстука. Подняв глаза, я обмер. Это был Олег. Во всяком случае, человек от него не отличимый. Полуулыбку Джоконды оживляла доброжелательная ирония. «Ну, здравствуй!» – решился я нарушить молчание. «Здравствуй, коли не шутишь», – ответил он с характерным пришепётыванием. «А я слыхал, что ты умер» – «Как видишь, слухи о моей кончине несколько…». А почему бы не поговорить с этим, по-видимому, добродушным мужиком. Он явно готов подыграть. «Я не был на твоих похоронах, но когда я вернулся с Сахалина… Кстати, кое-кто из тамошних зелёных помнит тебя, передают поклоны» – «Спасибо. Как они там?». На похоронах его я, действительно, не был, но был на сороковинах. Перед его фотографией стоял гранёный стакан, покрытый ломтиком чёрного. Надо снабдить мужика информацией для продолжения мистификации: «Цитируют твой «Шмелиный мёд», «Цветок папоротника». – «Приятно, а я сам уже почти забыл». Страшно захотелось поздороваться за руку, но, во-первых, вдруг это всё-таки бесплотный фантом, а во-вторых, он не любил рукопожатий – стеснялся своей огромной лапы – «Мне хорошо в чужом краю, но я вернусь, ей Богу, чтоб руку вновь пожать твою, похожую на ногу», – написал я ему как-то раз. «Знаешь, я так горевал, что не смогу прочесть тебе свои новые вирши». – «Так прочти сейчас». – «Не, не буду. Во-первых, не вспомню каламбуры, а во-вторых, ты ведь не любишь ненормативной лексики («Пора, пора в обратный путь из Азии в Европу, чтоб броситься тебе на грудь, похожую... и т. д.») – «Потерплю ради приятного свидания». – «Твой автобус?» – И уже через плечо с улыбкой он сказал: «Будь здоров, Саша». – «А я ведь не назвал себя!» – Может быть, всё-таки где-то проговорился? – «А я помню». В глазах моих всё поплыло от нахлынувших слёз, которые солоноватыми ручейками стекли к углам рта.

Яржомбек Александр. Эссе «Росия-го».

Несколько лет тому назад на Северных Курилах на маленькой шхуне «Тэнъю-мару дай-дзюроку» мы рыбачили всемером. Синдо (начальником промысла) был пожилой японец Савада-сан, а мы шестеро – «русские», то есть граждане разных республик распавшейся державы. Савада по-русски не говорил и общался с «толпой» через меня, хотя можно было обходиться без переводчика. Все знали своё дело. В разговоре с японцем ребята использовали выражения «санта мария» (дело плохо) «о’кей» (всё в порядке), известную ненормативную лексику и выразительные жесты. Японец был многословен вне зависимости от того, понимают его или нет. Со мной он старался говорить на «хёдзюн-го» – нормативном японском языке, но быстро сбивался на «цу-кающее» северное наречие Аомори и Хоккайдо.

Надо сказать, что, хотя, перефразируя Андерсена, в Японии все жители японцы и даже сам император японец, жители этой великой страны, как и у нас, очень разные. Там есть и свои чухонцы, и свои казаки, и свои пошехонцы, горцы, поморы. Я не сразу усвоил, что «цуно» это не рога, а «кино» то есть вчера, что «цуцу» это не трубка, а «тити» то есть отец, что «цзу» это не карта, а «дзи» то есть десять, что «хацу» это не начало, а «хати» то есть восемь. Не будь непременного хёдзюн-го, не было бы и единой нации Ямато. Поэтому Савада полагал, что мы, команда, общаемся на росия-го, российском языке – языке россиян.

Я втолковывал японцу, что нет росия-го – российского языка, а есть русский язык – русу-го, на котором общаются русские и крепко связанные с ними народности. Он «врубался» с трудом: «Вы все – «росия-дзин» (россияне), значит, и говорите на своём «росия-го» – российском языке». Нет, – говорил я. – Шарип – татарин – «тарутару-дзин», и его родной язык «тарутару-го», Саркис – армянин – «арумэния-дзин», и его родной – «арумэния-го», Григорий – украинец – «укураина-дзин» – его язык «укураина-го», Виктор – эстонец – «эсутония-дзин» – у него «эсутония-го», и только капитанящий Вадим Кочергин – русский. «А кем Ваше благородие изволит являться?» (вольно передаю одну из степеней японской вежливости). Я, говорю, поляк. Здесь я для красного словца приврал...