...– Люди! Опомнитесь! – до сих пор незаметный, встал тот самый седой мужчина, Веселовский, сосед Николая по заднему ряду.

Выкрики понемногу стихли. Родители усаживались, раскрасневшиеся, ещё клокотавшие, но всё же прислушивающиеся к этому уверенному человеку.

– Что же вы творите?! Откуда ненависть такая, я спрашиваю? – продолжил тот. – И вы, Геннадий Андреевич, на это спокойно смотрите. Как же так?

Николай глядел на неожиданного защитника, но ничего уже не чувствовал. Он обессиленно сел на стул, положил лоб на сложенные руки.

– Вы клянёте Сталина за тиранию, а сами… я не собираюсь обелять, но не собираюсь и обвинять. Ясно мне только, что нужно объективно подходить… А вы? Вы же сами за свободу слова и терпимость! А на деле что выходит? Брызжете слюной и готовы разорвать несогласного… Вы накинулись на бедного Реброва за что? За то, что он и его сын поперёк вашей идеологии сказали? Да?

– Постойте, постойте, в нашей школе нет никакой идеологии… – несмело возразил директор.

– Нет идеологии? – спросил Веселовский. – А как это называется? Вы же в зверей превратились в момент… И я согласен с Ребровым в том, что всё это… – он обвёл рукой класс, портреты на стене, людей, – всё это воспитывает наших детей не так, как надо… Что вы преследуете, я не знаю, но про правду и справедливость здесь и близко ничего нет.

В гробовой тишине он положил блокнот в портфель, звякнул замком и пошёл на выход.

– Всего хорошего! – не оборачиваясь, попрощался и вышел за дверь...