Перегудов Вячеслав. Рассказ «Fragile».

…Но Ефим не был бы Ефимом, если бы не испортил все начинания своими же руками. Поэтому лишним будет говорить, что он совершенно незаметно, вовсе не желая того, перессорился с приносящими дары волхвами. В очередной раз покончив с производством вывесок и штендеров, Ефим вновь заскучал. Притащил из дома старенькую, акустическую гитару, сказав домашним, что продает, (чем обрадовал жену, не терпевшую никакого звука, кроме звука своего голоса), и пулеметный треск электролобзика, еще вчера сотрясающий подвал, сменился сочными джазовыми аккордами, которые затопляли бытие темными водами реквиема по так и не найденному на путанных земных картах раю.
В какой из дней в мастерской появилась Елена, Ефим не помнил. Вероятно, заглянула из любопытства, услышав странную для такого места гитарную музыку. Но он точно помнит, что когда Елена вошла, Ефима словно кинули на оголенные высоковольтные провода. «Я вот такую всю жизнь ждал». Старенький, донельзя опаршивевший мир задрожал и с булыжным грохотом перевернулся. Взвившийся прах его улегся под ноги и обнажил синеву бездонного неба.
 И все это небо с застывшими облаками и птицами, кружащими в немыслимой вышине, умещалось в ее глазах. Ефим ловил себя на мысли, что ему хочется прикоснуться к ее белой, тонкой руке, или даже взять ее руку и не отпускать. И просто говорить с ней, и по-собачьи – преданно глядеть в ее глаза.
 Никакие эротические фантазии, как это не странно желания не сопровождали. Старый что ли совсем стал? – Размышлял он, пытаясь разобраться в себе. Нет, не то. Быть может это и есть любовь. А все то, что было раньше, до нее, – так, притворство, розовые мыльные пузыри…

Перегудов Вячеслав. Рассказ «Софья Андреевна».

...Владимир Ильич, невысокого роста, лысоватый человек с непропорциональной телу большой головой и угрюмым заспанным лицом быстрым шагом вошел в столовую.
– Все газетки почитываете?
– А вы, как всегда, не в духе? – обернулся к вошедшему Антон Павлович.
– Снится черти что, мерзость одна! – Владимир Ильич поморщился, отчего стал похож на ордынского хана из исторической книжки. – Мышки, представьте, всю ночь снятся. Все мышки и мышки, словно их тысячи и по полу, и по постели бегают. К чему там мыши-то снятся, Софья Андреевна? Хотя не нужно, не отвечайте, глупости все это, сказочки.
Говорил он быстро, безбожно картавил и притом отчаянно жестикулировал правой рукой. Со стороны казалось, что он пытается разогнать ею видимых только ему обступивших его эфемерных сущностей.
«Да, он так и сказал: «Мышки снятся. К чему мышки снятся?»
Софья Андреевна, словно янтарные четки, перебирала все эти давно прошедшие дни, пытаясь восстановить события и найти хоть какую-то логику в произошедшем. Как все началось? Где она, та черта, которой не следовало переступать? И было ли всему виною ее девичье легкомыслие или же какие-то неведомые силы встали на пути, разрушили все, смешали все карты и омрачили даже сами воспоминания о тягостном ожидании столь желанного счастья? Для чего я? Зачем я? – шорох легкого платья и вальсы Штрауса. – Ах, милый Антоша, я, верно, создана быть счастливой. Мне легко. Я смеюсь… Я знаю, что живу для любви… Слышишь, нам поют рассветные птицы… – Ложь, – сухая, мертвая ветка проскрипела по стеклу окна, – открой глаза, смотри – вот уже багровое закатное солнце покрыло медью верхушки старых ветел, и скоро с чернеющего неба холодной изморосью опустится на землю печаль. Вас обманули. Солнце незаметно для нас уже завершило свой оборот, и впереди – только ночь.
Как случилось, что они трое оказались в одном доме в одно время: молодой красавец-офицер, маленький, большеголовый не то адвокат, не то просто заурядный московский жулик и она – девочка из Гаммельна, по недоразумению не ушедшая вместе с другими детьми в горную страну счастья, вслед за музыкой, льющейся из волшебной свирели, а так и оставшаяся стоять посреди тесного, каменного, продрогшего на злом ноябрьском ветру проклятого города. Тс-с. Не поднимай головы. Оттуда, из-под черной высокой готической стрелы собора, ухватившейся тонким крестом за серую рваную холстину чужого неба, за тобой с ненавистью следят каменные глаза средневековых химер. Не упрямься, послушайся останавливающего тебя ветра: возвращайся назад...

Перегудов Вячеслав. Рассказ «Счастье».

...Дело в том, что с его появлением изменилось во мне что-то, треснуло.
И стало мне все чаще видеться, что я – маленький, ничтожный, оставленный посреди бескрайнего пустыря, заросшего ковылем и иван-чаем, а чуть поодаль проносится с грохотом локомотив, и вагоны, вагоны, груженные черными полированными роялями и бешено вращающимися балеринами, и арфы блестят на солнце золотом лебединых шей, и там пение невидимых хоров, и смех, и это все мимо-мимо-мимо. А я стою, и держат меня сухие стебли земной травы, сцепляются, обхватив щиколотки, и до крови режут беззащитную плоть. И силюсь я вздохнуть, но нет для меня воздуха, и слезы по моему лицу льются ручьями: жизнь мимо пролетает, с грохотом, звуками оркестра – настоящая, звенящая, большая.
И тысячи раз, захмелев, говорил я ему:
«Завидую я тебе, мой гость, ибо с камнями полевыми у тебя союз, и звери полевые в мире с тобою».
И как легкий газ из прохудившегося дирижабля уходит с шипением, ушел покой из жизни, осознал я – бардак в голове – силосная яма.
Потому что все дни мои – скорби, и мои труды – беспокойство; даже и ночью сердце мое не знает покоя. И это – суета!
И узрел я ,что пуста моя душа, как похоронный барабан, а состояние моего банковского счета велико весьма, но какой в том прок, если то, что я принимал за путеводную звезду, были лишь бледные болотные огни, заведшие меня в трясину безысходности.
И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все – суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!..