Не знал, что повесть из 3-х частей можно прочитать так быстро, как это сделал уважаемый "рыбак"... В форуме участвую крайне редко, но заметил, что за год-два "рыбак" раз пять пользуется фразой: "деревенский (казахский) акын: поёт, что видит..." (с вариациями). Скучно читать такие отклики, что дают они автору? За подсказку, текст больше похож на роман, спасибо. В издательстве готовится к выходу книга уже с названием-роман.

Михайлов Юрий. Повесть «Лёд и пламя Арктики».

...Полную копию сюжета на ТВ принесли только к двум часам дня, в приёмной собралось больше десяти человек и все ждали официального выпуска новостей на большой, в полстены, плазме. Я видел, как президент дал команду и как приступили где-то далеко, в северном океане, к буровым работам. А он взял за локоть Бобо и отошёл с ним на значительное расстояние от свиты, и они минут пять, на фоне дикторского текста, комментариев участников события, оживлённо о чём-то разговаривали. Агриппина ликовала, у собравшихся в приёмной были счастливые лица, замгендиректора предложил выпить по рюмке коньяку, который у него давно припасён на случай, подобный происходящему в нашей жизни. Я даже не заметил, как у меня в руках оказался мобильник: Груша принесла его из кабинета.

– Привет, племяш, – сказал Бобо тихим голосом, – новости посмотрел? – пауза, снова почти шёпотом заговорил, – вот такая у нас перезагрузка… Прилечу и много чего расскажу. Главное: мы в составе консорциума, видимо, я его и возглавлю…

Ничего не успев сказать, а я не очень и рвался к разговору, чувствуя, что звонок пришёл  с какого-то совещания, немного ошеломлённой новостью, стоял посреди приёмной, все смотрели на меня, ждали какого-то слова. Охранник убрал звук на плазме, где уже во всю рекламировали заграничную еду, и я сказал:

– Привет всем от Бобо Константиныча. Он просил вас поздравить: мы вошли в состав консорциума по разработке шельфа Арктики. Эта программа – на десятилетие, если не до конца века.

– Ура-ааа! – донеслось такое громкое и раскатистое, что можно было подумать: в приёмной разместился взвод солдат...

Михайлов Юрий. Рассказ «Вставай, пора домой...».

...– Подожди, расскажешь, и тогда выпьем за то, чтобы все беды и невзгоды ушли, а мы – в мире и согласии тихо закончили свой жизненный путь...

– Грустно говоришь, но верно: в мире и согласии... Только у меня не получится так, моя Татьяна никогда не простит мне эту подлость. Я профурсетке оставил всё: жильё, мебель, коттедж с двадцатью сотками земли, две иномарки, своё доброе имя умного человека и хорошего семьянина... Всё! – Виктор плакал, но слёз на глазах не было видно, – я взял каюту на пароходе, спустился по Волге до святых мест, где известный монастырь стоит на холме... Хотел замолить у господа свои грехи, но пройдя сотню метров, понял, что не поднимусь даже на такую мизерную горку. Остановил паломницу – монашку, попросил её привести ко мне любого служителя в духовном сане и, присев на траву в тени деревьев, стал ждать. Мне казалось, что я сумею докричаться до бога. Вскоре ко мне подошёл монах, старый, с неопрятной бородой и беззубым ртом, спросил:

– Ты хотел меня видеть?

– А кто ты? – спросил я.

– Монах, служу здесь Господу, – он перекрестился. – Болен, что ли, не можешь до обители дойти? Что ты хотел сказать мне?

– Не тебе, монах, Господу хотел передать вот это, – Виктор отдал в руки служителя увесистый пакет, – там деньги... И попроси у Бога прощения за меня, Виктора, раба его, чтобы он простил грехи мои по отношению к семье, к жене и детям, девочкам моим и внукам...

Монах долго смотрел на Виктора, пытавшегося подняться с земли без посторонней помощи, вдруг развернулся и пошёл по дороге к монастырским воротам. Пакет с деньгами лежал на земле.

– Не взял деньги монах, не захотел молиться за меня, просить у Господа прощения. Понял, что мне конец приходит... Надо спешить, подумал, успеть кое-какие дела закончить: бросил пароход, в тот же день самолётом полетел домой...

Михайлов Юрий. Рассказ «Крёстный приехал...».

...– Ты кто, ты чей? Лицо знакомое... Не Шурин сын? Похож на неё...

Севка поднялся с лавочки, поправил отцовскую кожаную шапку, одёрнул фуфайку, пошевелил пальцами ног в резиновых сапогах, сказал:

– Да, я сын Шуры... А вы кто?

– Не хорошо задавать такие вопросы взрослым, мальчик! Как тебя зовут?

– Севка...

– А сколько тебе лет?

– Одиннадцатый пошёл...

– А как ты учишься? Пионэ́р, надеюсь?

– Учусь хорошо. В пионеры скоро будут принимать... – Севка, честно говоря, соврал, потому что не знал, когда им повяжут галстуки, а, главное, не мог с уверенностью сказать, примут ли его в пионеры...

– Ты пришёл к Геннадию Вениаминовичу в гости? Так я тебя поняла, правильно? Ты сын Шуры – уборщицы и...

– Да, меня мама послала... Передать крёстному, что она приглашает его в гости... Вечером она напечёт пирогов... его любимых... с капустой. – Почему-то, разозлясь на женщину, Севка стал говорить громко, отрывисто.

– Ну-ну, не нервничаем! Что это за тона́? Можешь идти, я передам Геннадию Вениаминовичу слова твоей мамы... Боже мой, эти одежды! Даже номер квартиры не могут запомнить... – бормотала женщина, но Севка всё слышал, и злость не только не проходила, усиливалась. Он вздрогнул, когда над головой раздался треск открываемой на балконе рамы. В большом проёме появился высокий полный мужчина с круглым лицом и лысеющей головой. В зубах он держал папиросу, длинную, дорогую, не какой-то там «Север» или «Прибой».

– Ма, что за встреча на баррикадах? С кем это вы мило ведёте воспитательную беседу? – сказал медленно, на распев, мужчина...

Михайлов Юрий. Рассказ «Плакальщица».

...«Нет похоронки, нет убитого... – думала о муже Мотя, уже не так часто, не каждый час, вспоминая его. – Значит, пропал без вести... Значит, есть надежда, что Генка не останется сиротой... Сколько их в бараке уже без отцов осталось... Почти у каждой второй бабы – похоронка в ридикюле хранится...» Работали по сменам: двенадцать часов через сутки, от усталости некоторые женщины не могли дойти до дома, падали на топчаны и только потом, через пару-тройку часов отдыха, получив банку жидкого молока, спрятав в мешочек горсть отрубей или очисток от картошки, неслись к детям домой. Хоть какая-то кормёжка, отходы из отходов, которые разрешалось взять домой, делали женщин почти счастливыми. С приходом матери семья ела горячую похлёбку, иногда удавалось испечь на нутряном жире животных тонкие блины из картофельных очисток. При выходе с комбината обрезки сала женщины прятали в интимных местах одежды.

Мотю устроили на мясокомбинат родственники мужа, по блату. Подкармливала ожидающих забоя коров, доила их, молоко отвозила в столовую. Раз в смену рабочие ходили туда за супом из круп, ещё довоенных запасов, полагающийся кусок хлеба несли домой. Конечно, до линии фронта сотни километров, нет бомбёжек, жизнь спокойнее, чем у соседей, но голод наседал, особенно в военную зиму почувствовали. В школах развёрнуты госпитали, раненых столько, что забиты и коридоры, и цокольные помещения. Тихое кладбище на окраине города разрослось до гигантских размеров, съев все поля близлежащего колхоза: в день умирали десятки воинов. Их хоронили в братских могилах, выставляя на свежем бруствере фанерные таблички с ФИО и цифрами госпитального шифра. Умерших от голода, болезней и старости жителей хоронили в заброшенной части кладбища, в специально выкопанной траншее, которую делили на равные участки.

Уже несколько раз Мотя говорила, что надо переехать с Генкой к брату, до работы идти сто метров, мама – бабушка, хоть и старенькая, – но зато постоянно дома, да и дядя Коля не против: всё веселее будет ему сапожничать с помощником. А Генка – весь в папу, не голова, а «дом советов»: вопросы и рассуждения вихрастого шестилетки ставят взрослых в тупик. Обожал его дядя, любитель литературы серебряного века, читывавший в своё время ежедневно до корок «Известия», а по выходным дням – журнал «Огонёк», он мог разговаривать и играть с малышом часами, благо это не мешает работе. Но сейчас родители мужа слышать ничего не хотят: свекровь всю жизнь домохозяйка, свёкор ездит по областям, подписывает документы на закупку продовольствия. У него персональная машина, охрана и форма полковника интендантской службы. Так что Мотя с жидким молоком и отрубями казалась золушкой на королевском пиру...

Михайлов Юрий. Рассказ «ГК и ЧП».

Конец второго дня противостояния на Краснопресненской набережной. Ночь – влажная и душная после дождя. Вместе с журналистами Сергей ходит возле мрачного исполина – здания Совмина, отражающегося огнями в маслянистой воде Москвы-реки. Машину, договорившись с водителем, оставил в переулке за американским посольством, работающим без остановок и перерывов...

Десятки встречающихся в темноте сквера и похожих на тени людей о чём-то говорят, жгут костры, едят хлеб с колбасой, пьют водку, бегают проворные активисты, зазывая народ то на Садовое кольцо, чтобы перекрыть дорогу танкам, то к зданию на Набережной, чтобы противостоять войскам спецназа, защитить штаб революции от штурма. Кричат истошно: «Ре-во-лю-ци-я!». Слушают себя и снова кричат: «Революция!».

Сергей до тошноты, до позывов рвоты ощутил прилив тоски: невероятных размеров она наваливалась на него со всех сторон. Он незаметно отошёл от журналистов, остановился у группы курящих и не спеша пьющих водку прямо из горлышка мужиков, дождался, когда подойдёт его очередь и наконец глотнул крепкого зелья. Потом ещё и ещё раз. Поперхнулся, сильно закашлялся.

– Что, с непривычки? Ни фига, привыкнешь! – одобрительно похлопал его по спине тощий мужичок в очках, похожий на туриста-одиночку, шатающегося по северным просторам. Мужик сунул ему прикуренную сигарету в рот.

– Мы что сейчас делаем? – спросил Сергей.

Турист заржал громко, запрокидывая голову и так рьяно мотая ею, что через сгнившие передние зубы во все стороны полетели куски хлеба и колбасы:

– Рассмешил! – орал он. – Мы сейчас водку пьём! И нам по фигу, что будет потом. Видали чудака?! – обратился он к соседям. – На баррикады пришёл… Ха-ха-ха-ха... Один скорпион долбает другого, один катран дерёт второго… А мы водку на халяву пьём, сир-ви-ладом закусываем, финским, из самых дорогих ресторанов припёрли…

– Кончай базлать, – строго сказал мужчина, одетый в профессиональную куртку охранника или егеря, хотя было жарко и все шаг за шагом отодвигались от костра. – Ты кто? – спросил он Сергея.

– Корреспондент…

– Понятно, вопросы задавай трезвым, а не этим… – и он посмотрел в сторону туриста.

– А где трезвые? – парировал мужик. – Вон у кустов складывают трезвых… – и он опять заржал во всё горло...

Михайлов Юрий. Рассказ «Муж и жена».

Почти три года мы с женой спим в разных постелях. Огромную квадратную кровать я отдал ей, хотя она сопротивлялась, говорила, что на диване располагаться лучше, особенно днём, когда я на работе, он жёстче, ниже, с него легче вставать и добираться до ванной. От памперсов, био- и прочей дребедени она отказалась наотрез, говоря:

– Ещё не время… Хотя я чувствую, боюсь и умираю, оттого что время приходит...

– Давай поедем к берберам, – шучу я, – они вообще не знают, что такое болезнь суставов и прочая хламуда. Вот, я был у туркменов, триста пятьдесят дней в году – солнце, влаги – грамм, никакого ревматизма…

Конечно, я лукавил, зная, что дело не в ревматизме, что у жены тяжёлая болезнь костей... И она, естественно, знала. Но мы старались аккуратно касаться этой темы. Во всяком случае, она промолчала даже после посещения Кремлёвской больницы. А в поликлинике, по моей инициативе, много чего рассказали о болезни жены. Возраст, нагрузки, перенесённые в молодости, поздние роды второго ребёнка, крайне тяжёлые и опасные, – всё это способствовало кризису.

...Ужинаем вместе, Мила, как правило, без меня не обедает. Убегая на работу, ставлю на прикроватную тумбочку «брейковский» термос с горячим чаем, варенье, постное печенье, сухарики, мармелад, мёд, много орешков. На второй тумбочке, стало быть, моей, лежат книги, журналы, газеты. И, если приваливало такое счастье от бывших коллег, бумажные варианты вёрстки для издательства. Интересно тогда ведёт себя моя половина: она надевает очки, явно к моему приходу берёт листочки, на меня почти не обращает внимания, говорит:

– Я поужинаю попозже: срочная, безотлагательная работа...

Иду в наступление, заваливаюсь в костюме на постель, начинаю целовать жену, раздвигаю ажурные кружева на халате и целую груди, прекрасно сохранившие форму. Мила возмущается, старается отодвинуть меня, говоря, что помну издательские листочки:

– А это работа, милый мой...

– К чёрту работу, я хочу свою жену, мою любимую девочку!..

Михайлов Юрий. Рассказ «Полюсы недоступности».

…Сталин пришёл на спектакль неожиданно, именно тогда, когда выступал второй состав. Он спросил: кто солирует? Ему ответили. Чья она? Ему сказали, что жена штурмана Полярной авиации, который служит у Ивана Дмитриевича Папанина. В антракте Соню привели в ложу. Папанин был здесь же, стоял рядом с Берией. Помня, что Соня – жена Ивана, он ни на шаг не отходил от Вождя народов.

Сталин сказал примерно следующее: «Вы замечательная балерина, вас ждёт большое будущее. Вы даже не представляете, какое будущее вас ждёт!».

Потом он спросил Папанина: а где её муж? В срочной командировке по проводке судов по Северному морскому пути… И сколько он уже в командировке? Больше месяца, – последовал ответ…

<a href="/~mamyko/">Мамыко Галина[/url]. <a href="/~mamyko/5154.html">Рассказ «Хук»[/url].

<p>...Дождь перестал моросить. Из подъехавших машин сыплются журналисты. Бегут в нашу сторону. Устанавливают штативы, телекамеры. Да, пахнет жареным. На меня смотрят. В десятках глаз читаю внимание. Арбузов, заросший седой щетиной, в помятых брюках, торжественно возвышается над бабками, словно петух в курятнике. От меня ждут истину.</p> <p>А какую истину может изречь старый одинокий волк? Что жизнь давно ушла от всех нас, и только на волнах качаются осколки страны? Что каждый из нас скоро окажется в том самом гробу, в который ещё раньше прыгнула Родина по имени СССР? Но какое дело нам будет в гробу до СССР? Вряд ли будем там вспоминать о своих коммунистических идеалах.</p> <p>Вдали по проспекту ползут троллейбусы. На крыше фантастических размеров десятиэтажного вычурного замка с узкими арочными окнами в форме бойниц – четыре гигантские серебряные буквы: «БАНК». На фоне этого учреждения трёхэтажное здание облгосадминистрации похоже на приёмную для клиентов банка. Со стороны ещё одного гиганта – стеклянно-зеркальной коробки супермаркета – долетает из усилителей хорошо поставленный актёрский голос: «Только у нас прямые поставки свежих фруктов и овощей из стран Западной Европы». Тротуары заполнены спешащими по своим делам людьми.</p> <p>Городу нет дела до этой горстки последних из могикан? Или это мне только кажется?..</p>

Сильный рассказ. Актуальная тема. Автору спасибо.

Михайлов Юрий. Рассказ «Перчатки».

...– Здорово, герой с дырой! – К Вовке подошёл довольно взрослый парень по кличке Дрей (от полного имени Андрей), бросивший школу в шестом классе и года три уже болтавшийся без дела. В посёлке все знали, что он приворовывает, чистит карманы у подвыпивших мужиков, на лето уезжает в деревню пасти скот подпаском. Но и там – куча проблем: ни за один сезон он так и не получил денег. То за лень и потерю коров его прогонят пастухи, то за оскорбление местных девушек смертным боем побьют парни. При маленьком росте, Дрей страдал комплексом неполноценности: ему постоянно казалось, что над ним подшучивают, издеваются, оскорбляют его… Чтобы казаться мужчиной, выучил блатной жаргон, а матерился так, что посетители пивнушки за искусство «выговориться» покупали ему кружку пива. – Чё делаешь с утра пораньше? Хошь в цирк сходить? Валим вместе, плачу за билеты на детский сеанс, по выходным в двенадцать начинается… Тебе во сколько домой-то надо придти? К обеду? Успеем вернуться… Посмотришь клоунов, зверей, фокусников… А брательник твой у школы играет в футбол на снегу, четыре команды, домой придёт к вечеру…

Вовка растерялся, не знал, что и ответить. Честно говоря, ему очень хотелось вживую посмотреть цирк: он только в киножурнале перед фильмом видел про открытие циркового сезона… Так сказал мужской голос в динамике. И всё-таки мальчишка отрезал:

– Не, мне надо предупредить сестёр… Или Генку…

– Щас, организуем, – Дрей подошёл к какому-то парню, поговорил с ним, вернулся, заявил:

– Всё в порядке. Этот кореш щас пойдёт возле школы, всё скажет твоему Генке… Понял, да? Айда, трамвай подкатил, садимся, а то не успеем!

Вовка зачем-то снял варежки, мягкие, тёмно-коричневого цвета, засунул их в карманы пальто: ему всегда казалось, что только маменькины сынки носят такие девчоночьи варежки. В ту же секунду Дрей схватил его в охапку и буквально запихнул в трамвай. Уселись на деревянные сиденья, Вовка впереди, его новый друг – сзади...