Топчиев Евгений. Рассказ «Отчаянный сичень, кровавый лютень».

...На площади было любо. Алёша жевал бутерброд и дивился. Тут словно снималось дорогое кино, только вот непонятно, про что. Точно на какой-то огромной стройке вдруг ни с того ни с сего встал жовто-блакитный табор и раскинулась весёлая ярмарка с едой, концертами, гуляющими толпами, румяными тётками с пирожками, чаями-кофеями; сюда же приехала полевая кухня, дымящая и шибающая аппетитными запахами, и здесь же откуда ни возьмись – мелкая, словно игрушечная, палаточная больничка: ярко-красный крест на белом фоне и девушки-санитарки в расстёгнутых камуфляжных бушлатах курят с оранжевыми коммунальщиками. Казалось, готовится какое-то широкое народное представление, например рок-фестиваль – вон палатки с названиями всех городов, областных центров, и молодёжи до жути, наверняка они все ждут какого-то невероятного «движа», как выражается Бес; и здесь же ходят-бродят вислоусые музыканты с чубами, с барабаном, трубой и гуслями, и опять красивые девушки в коротких курточках и с лентами в волосах пританцовывают, греются: глаза радостные и ласковые, а щёки, – жёлто-синие, размалёванные в национальные цвета. И как это все они не мешают работать вот этим толпам серьёзных мужиков в засаленных куртках и строительных касках? Весёлых и угрюмых, старых и молодых, что озабоченно шаркают сапогами по тротуарной плитке, таскают мешки, автомобильные покрышки, палки, железные обрезки, – тянутся работящими цепочками, чисто как муравьи. Совещаются, морщат чёрные от въевшейся грязи лбы, вытирают пот тылом деревянных, заскорузлых ладоней. То здесь, то там ослепительно бьёт в глаза сварка – лучше туда не смотреть, а то сожжёшь себе зрение. И тут же везде суются телевизионщики, папарацци, берут у всех интервью: наверное, майдан вечером покажут по телевизору. И всё это – внутри огромной чаши из чистых и респектабельных, вполне себе европейских домов, и никак невозможно поверить, что это прикольное место – та самая холодная, скучная и ничем не примечательная площадь, по которой он столько раз гулял, умирая от одиночества...

Топчиев Евгений. Рассказ «Богушевская и бордовое пятно».

...Однажды издалека понёсся слух: «Беркутов распяли… Несут!»

Все страшно напугались, неужели дошло до такого?!

Богушевская, стоя у входа в свой шатёр, увидела небольшой отряд майдановских голодранцев со щитами и битами, прущих по улице Городецкого. В предводителе она узнала Гринько. За ним вышагивали ещё несколько человек. Они были вроде как знаменосцы. В руках они держали какие-то хоругви.

Вдруг тщедушная фигурка отделилась от отряда и двинулась к их шатру. Это был Грин. Стало возможно рассмотреть, что он держит в руках. Это был высоченный крест, сбитый из занозистых брусков, который Грин с трудом удерживал в вертикальном положении.

Сам Грин был похож на маленький мизинчик. Он чутко балансировал и скоро перебегал ногами, как цирковой артист, фиксирующий шест, на котором мог быть другой акробат. Но на кресте висела большая окровавленная птица, прибитая гвоздями к брускам.

«О-оо!» – тихо охнула толпа.

Тут Наталья Ивановна поняла, что означало «Беркутов распяли». Они в прямом смысле распяли живых птиц и теперь шли пугать ими отряды милиции, окопавшиеся на Грушевского.

Гринько без слов, шатаясь и сам весь подбегая под свою палку, чтобы не уронить её, прошлёпал страшным петрушкой между шатров, даже не смотря на людей, а только вверх, на труп птицы, словно играя с ней в «битву взглядов».

Однако, проходя мимо Богушевской, он зачем-то отвлёкся от креста и вдруг посмотрел на неё, застывшую у входа в «Русский шатёр».

Этот взгляд Наталья Ивановна точно не забудет. Спокойный, слегка насмешливый. «Это абсолютно вменяемый малый», – отчётливо осознала тогда она. Однако от этого ей не стало спокойнее. Наоборот, ей показалось, что Грин запомнил её и ещё сюда вернётся.

У него был взгляд командира, заметившего непорядок с одним из бойцов, но решившего не говорить при всех – потом, с глазу на глаз.

Он покинул палаточный лагерь и, виляя, со своею страшной ношей, побежал догонять своих, а люди как-то суетливо, слишком быстро взялись за свои дела, словно стыдились, что не пошли на Грушевского вместе с тем отрядом.

Наступило тоскливое затишье. Было тепло и солнечно, и совсем не верилось в февраль. Птичья кровь на земле свернулась пыльными катышками и скоро её растёрли подошвами; через десять минут – как ничего и не было. Наталья Ивановна дежурила в шатре и каждые десять минут выходила на воздух: внутри стояла духота. Пахло нагретым брезентом, дымом, вонью от шашлычного жира, горящего на углях.

Издалека донеслись гул, треск и выкрики. Там началось. Там ломаются щиты, руки, головы. Только бы не докатилось сюда! Наталье Ивановне стало очень тоскливо. Она вспомнила про мужа, Вальку. Каким бы чурбаном он ни был, с ним бы она чувствовала себя в безопасности сейчас. А одной ей было не по себе. И ещё соседние шатры как-то подозрительно опустели, и солнце, садясь, так пронзительно светило сквозь декорации всего этого балагана…

Вдруг она услышала мужские голоса, очень злые и взвинченные, чью-то отчаянную ругань и проклятия, топот сапог, стоны. Она забежала в шатёр и задёрнула полог.

«Господи, пусть только не ко мне», – взмолилась она...

Топчиев Евгений. Рассказ «Красное и белое».

...А днём за блестящий доклад Неверова девушка уже готова была его расцеловать. Какой-то цветок распускался в ней: как важны ей, оказывается, в мужчине ясный ум, ироничность, умение видеть суть вещей!

Вообще говоря, до совещания она думала, что Андрей – «ватник» и ярый «путинец». В обеденных спорах ей подчас хотелось плюнуть ему в тарелку. Пару раз, было дело, она жестоко троллила Неверова, только что не высмеяла прилюдно, а так почти до этого дошло. Короче, она успела записать его в «ура-патриоты» – категорию, откуда не так-то просто выписаться.

И тут вдруг такой доклад! Андрей держался так уверенно и – о боже, какой секс! – чуть-чуть иронично к невидимому оппоненту – российскому государству: доклад был посвящён экономической ситуации в стране. Он как бы подводил слушателей к обрыву, куда каждый заглядывал сам – представлялось, что там окажется наша экономика.

Слова и мысли в этом докладе были упруги и нежны, как при правильном съёме мужчиной женщины – странно это сравнивать, но, видно, такая она ненормальная, оказалось, это близкие для неё вещи. К концу выступления она почти захотела этого прозревшего мужика, способного, как выяснилось, на тонкие наблюдения и глубокие выводы. 

Вечером они гуляли по территории отеля, прихватив с собой бутылку бордо, и он катал её на качелях, точно ребёночка, и читал ей «Шагане ты моя, Шагане». Вино казалось Марии очень вкусным и после каждого глотка сразу падало в низ живота, и там что-то натягивалось от сладкой тревоги. Мария хохотала, лёжа на гамачной паутинке, и, закинув голову, смотрела, как туда-сюда прыгает, перемещается звёздное небо, а когда её сапожки взлетали до пика – видела снег и деревья, растущие вверх тормашками.

«…Жаль, он не знает Бродского, всё-таки он «ватник», Неверов, Емеля, а ни фига не европеец! Всё равно он крестьянин, и нет в нём ни капли дворянского, но, с другой стороны, что ж тут такого, он талантливый, целеустремлённый, всё равно он – цвет народа! Каков народ, таков и цвет...»

На крыльце спального корпуса он держал в руках озябшую, пьяненькую революционерку и думал, что сегодня она какая-то чересчур кроткая, и что кротость эта – странная. Новая, покорная Донская будет, пожалуй, ещё поопасней прежней. Она целовалась отрывисто, как бы постепенно входя во вкус, и совсем не закрывала глаз.

...

Она не пылала от страсти, но её тело было переполнено тёмным весельем, и вот пришла пора его выпустить. Был довольно забавный зуд под кожей, появляющийся то здесь, то там, везде, особенно на сгибах, невыясненный и отчего-то мешающий жить. Почему-то сегодня ей было не жалко отдать себя этому мужчине, пусть бесконечно чужому и немножко презираемому ею за что-то – так сразу не объяснишь, за что...

Топчиев Евгений. Рассказ «Лена».

...В последнее время Андрей успел понять, что есть девушки – и их немало, – которые нравятся ему больше Кати. Не какие-нибудь бесплотные лебеди, а те, на чью любовь он вполне может рассчитывать. И что причина влечения не только и не столько в новизне, а банально в качестве, в сорте, в генах. Смотришь на такую – и хочется с ней делать всё, что предусмотрено природой для продолжения рода.

Но с Катей Андрея связывало столько лет и так много общего, что он никогда всерьёз не думал о разрыве. В их любви, такой искренней и яркой в первые годы, теперь было что-то от большой и ценной куклы. Куклы, у которой много платьев, игрушечных домов и прочих аксессуаров. Куклы, в которую они играли – Катерина всерьёз, Андрей по привычке. В душе постепенно выросли боязнь и неприятие разрыва, страх боли и дискомфорта, которые придут вместе с ним. Будучи не в силах смириться сердцем, разумом он уже давно смирился, что останется с Катериной на всю жизнь. Значит, такая судьба. Бросить он не в силах. Это сломит её, его доверчивую девочку.

И постепенно, по мере того как росло неприятие разрыва, в душе у Андрея выкристаллизовалось понимание, что он не сможет жить без измен. Мир женщин, в котором он не успел побывать, существовал и манил, он был слишком, болезненно желанным! И возможность путешествовать в этом мире оставалась. Свободы у Андрея было предостаточно. И тогда он принял для себя расхожий принцип: изменяешь – будь добр, делай так, чтоб никто не догадался. А догадались – не признавайся.

Приключения, которые случались до сих пор, и изменами-то назвать нельзя. Флирт и дурачество одно, и пьяные поцелуи.

Но вот – ждал и дождался – трескучей шаровой молнией прокатилась эта ночь с Леной через сухой валежник его души и объяла его всеразрушающим пламенем...