Отчаянный сичень, кровавый лютень

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2023:

 

На чтение потребуется 48 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Была у Алёши одна история, проходящая по разряду фантастики. Невероятная и жуткая. Однажды он видел, как человеку в голову, отрикошетив от брусчатки, попала пуля – и человек тот остался жив! Крутнулся на месте, пробежал задом и сел на бордюр. На лбу его отчётливо виднелась дырка. Человек стал трясти головой и бить себя ребром ладони по виску, словно пытался вытряхнуть постороннее тело из башки. Ему даже удалось подняться на ноги, прежде чем он завалился опять. Алёша тогда спас его: подбежал с носилками, и вдвоём с напарником они эвакуировали подстреленного в вестибюль гостиницы, где был развёрнут полевой госпиталь. Позже Алёше рассказали, что человек тот выжил и остался в здравом уме. И, может, по сию пору носит в голове свинец.

Случилось это в Киеве, на Институтской. В тот день, когда снайпера по людям били, когда вознеслась на небо «Небесная сотня».

До той зимы Алёша не особо интересовался политикой. Уж всяко меньше, чем подкованные ребята с курса, в чьё окружение он попал, поступив в Киевский строительный на архитектурный факультет. Чего уж говорить, в плане кругозора, эрудиции был он тогда откровенно слаб, этакий деревенский простачок. Увидев своё имя летом тринадцатого года в списках зачисленных на курс, он моментально намечтал себе, как очень скоро подружится с продвинутыми пацанами, которых видел на вступительных экзаменах, возьмёт от них то, чего ему не хватает – вот этот весь культурный «обвес», начитанность и насмотренность, станет таким же крутым и свойским, как они. Ага!

Продвинутые не больно-то стремились дружить. Общались на каком-то своём, только им понятном языке, словно паролями обменивались – тоже мне, разведчики! Обсуждали какие-то выставки, перфомансы, каких-то не то режиссеров, не то акционистов, не то архитекторов, – эти имена Алёша даже не слышал. И тем не менее, он старался понять, схватить. Тут же бросался искать в сети – находил, штудировал, пытался наловчиться, чтобы так же вольно жонглировать словами – мало что получалось! Каждый день наплывали новые – книги, блогеры, фестивали, фильмы – Алёша не поспевал.

Вожак в институтской группе был ­– Вадим Бессонов. Долговязый, как-то особенно модно стриженный мажор с бесцветными рыбьими глазами, подкатывающий на служебную парковку института на серо-голубом «Ситроене DS» чуть ли не из шестидесятых годов прошлого века. Потрясающая ретро-тачка, ещё, кажется, из доисторических фильмов про Фантомаса. Все называли Вадима – Бес. Конечно же, Бес был киевлянином. Да ещё и пожившим во Франции, что в глазах одногруппников возводило его на недосягаемую высоту. Вальяжным, напичканным знаниями, противно-доброжелательным, «сердечным» к тем, кто оказывался ниже его по статусу, а ниже оказывались примерно все, причём добровольно. Бес как-то сразу ловко сближался с ребятами, в каждом находил какой-нибудь талант и охотно его признавал, как бы с барского плеча дарил человеку уважение «авансом», и теперь вновь посвящённый должен был отрабатывать, а Бессонов зорко следил, достоин тот человек или же не оправдал надежд.

В тусовочке вокруг Вадима всегда было жутко, зыбко, нервозно. Бессонов то и дело отзывал раздаренные мандаты, отправлял ребят «подготовиться получше», разговаривал сердечно, снисходительно и строго – и все каким-то образом признавали за ним право оценивать и судить: если Вадим сказал так, значит, так оно и есть.  

Алёша изо всех сил пытался сохранять независимость, оставаться вне свиты, но это было не так-то просто. Бессонов вроде бы к Алёше благоволил и часто пытался разглядеть его сквозь толпу своих подхалимов, предложить кусочек своего царства – например, возглавить министерство инженерных дел. Увы, на роль министра Алёша не годился: слишком робел высказывать мнение. Оказавшись в кружке одногруппников, боялся лишний раз открыть рот, чтобы, не дай бог, не ляпнуть глупость. Но и вечно отмалчиваться тоже было нельзя, он же не глухонемой! До сих пор помнит это ощущение светской беседы во дворе института: слова, как ласточки, летают, носятся, а он пытается ухватить мысль, поймать момент, когда можно вклиниться... Лихорадочно бьётся сердце – он хочет намотать мысль на руку, как кнут, примериться, хлестнуть как следует, чтобы разом решить спор... Отходил в сторону, злился, страдал, курил в одиночку, сцеживая длинную слюну в самую дальнюю урну.

Однажды кто-то из стайки серьёзно опростоволосился, не назвав нынешнего премьера страны.

– Ты не в курсе, кто у нас второе лицо в государстве? – холодно осведомился Бес у разом сделавшегося несчастным паренька. – И что они с Януковичем натворили, тоже не знаешь? Ты даёшь, чувак... А ещё на архитектурном учишься. Что же, по-твоему, такое – архитектор?

– Да лан, Бес, я вспомнил, этот... как его... – попытался выкрутиться парень, заглядывая в смартфон.

– Что такое архитектор? – повторил свой вопрос Бес.

– Ну... э-м...

– Архитектор – не тот, кто рисует поселковые дома культуры, как при совке. И не тот, кто лепит коттеджи для олигархов. Нет. Архитектор – это тот, у кого есть вижен. Ребята, я, честно, хочу, чтобы у каждого из вас открылся вижен, рано или поздно. Иначе как мы будем поднимать с колен нашу страну?

Алёша, слыша этот разговор, противно волновался. Как зовут премьера, он знал. Зато понятия не имел, что такое вижен, а значит, по мнению Беса, не имел права называться архитектором. Вечером в общаге залез в Интернет и выяснил: vision по-английски – способность заглянуть в будущее, понять, каким будет завтрашний день. Пока сёрфил, презирал сам себя: оказывается, ему важно не ударить в грязь лицом перед Бесом и он готовится дома, как школьник! Но самое неприятное заключалось в том, что Алёша и правда не имел этого вижена, у него не было мыслей про будущее страны, в которой он жил. Всё, о чём он мечтал – это выучиться, найти «нормальную» работу – к примеру, проектировать коттеджи для бизнесменов, чиновников и олигархов – точно как сказал Бес! – и дальше этого его помыслы хоть убей не шли.

На следующий день между парами Бес, видимо, раскусив, что Алёша нарочно всё время молчит, прямо спросил его:

– А ты, Алексей, на майдан пойдёшь?

Алёша не понял или не расслышал от волнения. Он подумал, что Бес говорит о концерте российского певца Дениса Майданова: кое-кто из Алёшиных деревенских корешков его очень уважал.

– Куди? – переспросил он на всякий случай.

– Куди! – захохотало несколько голосов. – Туди!

Алёше жар ударил в лицо.

– На площадь Независимости, – терпеливо объяснил Бес. – Ты знаешь, что сейчас происходит?

Вопрос повис в воздухе. Все ждали, что ответит Алёша. У него не было понятия, зачем идти на майдан. Может, там выставка какая?

– Вот вся страна так, – вздохнул Бессонов, сокрушённо покачав головой. – Что мне нужно, то знаю! А что всех касается, то моя хата с краю. Мой совет тебе, Алексей, почитай новости, телик хоть посмотри. И да, надо идти... надо, – задумчиво повторил он. И для всех громко, задорно: – Слышите? Кто не пойдёт, тот олень!

Был конец ноября.

Беса и ребят, что с ним пошли, ночью избили и вытолкали с площади омоновцы. Парню из группы – тому самому, который не знал, как зовут премьера, расквасили дубинкой ухо. Алеся Милошенко, влюблённая в Беса девчонка, сбегала по ступенькам возле стелы и подвернула ногу. Травмпункт, перелом лодыжки, гипс.

Алеся, к слову сказать, нравилась Алёше, и то, что она была там, со своим кумиром, было обидней всего. Нет, не это... А то, что Бес предстал перед ней настоящим героем.

Ему досталось больше всего. Омоновцы скрутили его и повели в автозак. Он стал упираться, и ему сломали руку. Не стали задерживать, передали скорой.

– Он даже не кричал, – восхищённо передавали друг другу девчонки в понедельник, через два дня после событий.

Алёша чувствовал себя отвратительно. Предателем и неудачником одновременно. В выходные он, как назло, ездил домой. Показался отцу с матерью и – сразу в кафе: бухать со школьными друзьями. А в это время на Крещатике винтили ребят. Если бы ему сейчас предложили выбор: на одну чашу весов положить все радости жизни, какие у него до сих пор были, включая самые славные драки, в которых он одерживал победу, включая первый опыт с девочкой, а на другую чашу поместили бы ночную схватку с омоновцами у стелы, – он бы не колеблясь выбрал второе.

Но уже ничего нельзя было поправить.

В тот вечер он набухался. Завис в дешёвом кафе возле общаги, хлестал водяру, не закусывая: без закуски пилось даже лучше. Водка была какой-то масляной и отдавала пластмассой. Пока сидел, сгрыз ногти до красного мяса. И в какой-то момент почувствовал: ему надо туда.

Пусть он уже всё упустил – неважно! Просто посмотреть. Спустился в метро, доехал до центра. Пьяный в говно, едва не падая на эскалаторе, поднялся на улицу, вышел прямо на Крещатик. Его тут же приняли какие-то расплывчатые люди с лицами, как отражения в ёлочном шарике; у него что-то спросили, он что-то ответил, и от собственных слов ему вдруг стало жарко и радостно, он давно не чувствовал такого воодушевления, как в ту ночь; ему налили целый стакан самогона, и кто-то крикнул «Слава Украине!». Алёша, пожалуй, не слышал слов прекрасней и искренней. Помолчав и подумав, он тоже крикнул, извлёкши из своих лёгких всё, на что они были способны: «Слава Украине!» – ещё громче и искреннее, чем тот, крикнувший первым; и медленно, давясь, выпил целый стакан гудящего огня. Огонь перетёк к нему в грудь, разрастаясь и в одну минуту заполнив Алёшу целиком. А потом его стали обнимать и трясти одновременно много, много сильных, стальных мужских рук; все стали кричать его имя, нахваливать, хотя он ещё ничего не сделал, но это не страшно, потому что в долгу он точно не останется; он решил не терять времени и отправился смотреть площадь: встал на гигантские ходули и стал вышагивать над Крещатиком, высоченный инженер, примечая, где и какие сделать укрепления, бо он – архитектор, он знает, как.

                                                    

Когда он утром проснулся, то даже не сразу понял, где находится. Было темно; над ним натянут брезент; он лежал ничком на грязном спальнике, прямо в одежде, в тяжёлых заледеневших ботинках и шарфе, шапка же куда-то подевалась. Голова ужасно замёрзла и болела, и казалось, что часть от неё отпилена и открытый мозг всю ночь пролежал на морозе. А ещё в него, в этот мозг, отовсюду проникал шум – равномерный и бойкий, как на вокзале, где говорят по громкой связи и народ спешит к поездам. Он едва не околел; конечности не гнулись, было такое ощущение, что это не руки и ноги, а замороженные мокрые тряпки, прилипшие к телу.

С трудом сел, затем на четвереньках подполз к выходу из палатки, ухватил ушко застёжки. Глаза ослепил холодный и яркий дневной свет. Приятно пахло тушёнкой и костром.

– А, архитектор? Вылезай, иди кушать, – позвал его незнакомый мужик.

Какой-то парень в «петушке» с надписью «SPORT» бросил ему початую полуторалитражку воды. Та летела как беременная, переваливаясь с дерганьем с боку на бок. Алёша поймал, скрутил пробку, жадно приник к мятой бутыли, задвигал кадыком. Вокруг засмеялись. Он не обиделся. Смех был добрым, как у него в деревне, когда пацаны после славной пьянки встают и поправляются. Он подошёл к дымящейся бочке, у которой грелись мужики. Протянул руки к огню, блаженно зажмурился.

На площади было любо. Алёша жевал бутерброд и дивился. Тут словно снималось дорогое кино, только вот непонятно, про что. Точно на какой-то огромной стройке вдруг ни с того ни с сего встал жовто-блакитный табор и раскинулась весёлая ярмарка с едой, концертами, гуляющими толпами, румяными тётками с пирожками, чаями-кофеями; сюда же приехала полевая кухня, дымящая и шибающая аппетитными запахами, и здесь же откуда ни возьмись – мелкая, словно игрушечная, палаточная больничка: ярко-красный крест на белом фоне и девушки-санитарки в расстёгнутых камуфляжных бушлатах курят с оранжевыми коммунальщиками. Казалось, готовится какое-то широкое народное представление, например рок-фестиваль – вон палатки с названиями всех городов, областных центров, и молодёжи до жути, наверняка они все ждут какого-то невероятного «движа», как выражается Бес; и здесь же ходят-бродят вислоусые музыканты с чубами, с барабаном, трубой и гуслями, и опять красивые девушки в коротких курточках и с лентами в волосах пританцовывают, греются: глаза радостные и ласковые, а щёки, – жёлто-синие, размалёванные в национальные цвета. И как это все они не мешают работать вот этим толпам серьёзных мужиков в засаленных куртках и строительных касках? Весёлых и угрюмых, старых и молодых, что озабоченно шаркают сапогами по тротуарной плитке, таскают мешки, автомобильные покрышки, палки, железные обрезки, – тянутся работящими цепочками, чисто как муравьи. Совещаются, морщат чёрные от въевшейся грязи лбы, вытирают пот тылом деревянных, заскорузлых ладоней. То здесь, то там ослепительно бьёт в глаза сварка – лучше туда не смотреть, а то сожжёшь себе зрение. И тут же везде суются телевизионщики, папарацци, берут у всех интервью: наверное, майдан вечером покажут по телевизору. И всё это – внутри огромной чаши из чистых и респектабельных, вполне себе европейских домов, и никак невозможно поверить, что это прикольное место – та самая холодная, скучная и ничем не примечательная площадь, по которой он столько раз гулял, умирая от одиночества.

Умылся в угловом доме, выходящем на Крещатик, в большом облицованном белым кафелем туалете. Отстоял весёлую, взлохмаченную очередь с зубными щётками, грязными полотенцами через плечо. Позавтракал бутербродом с маслом и холодной сосиской. Пора было приниматься за дело. На институт забил – какой на хрен институт, когда тут такое... Попросился к главному.

Его отвели к бодрому усатому мужику в оранжевом жилете коммунальщика, бригадиру.

– Григорьич, – представился мужик.

– Что нужно делать? – спросил Алёша.

– Что умеешь?

– Много чего.

– Сам-то откуда?

– С-под Ровно.

– Деревенский? Добре. Иди о-от туда, хлопцы мешки наполняют песком, таскай и складывай вон на ту бровку.

– Тачка?

– Нема.

Через двадцать минут Алёша предстал перед Григорьичем с тачкой.

– Откуда?!

– Валялась. Починил.

– Молодец! – похвалил Григорьич. – Больше песка надо. «Беркут» скоро на нас пойдёт. А песок он тяжёлый. Долго разбирать будут.

Строили баррикады, как птицы гнёзда, как бобры плотины – из всего. Из железа, песка, рекламных щитов, берёзовых поддонов, профлиста с городских строек, киевских заборов и оград, разодранных на секции, дорожных знаков, фонарных столбов, арматуры, мешков с керамзитом, деревьев с городских скверов, поваленных и попиленных на корявые и дородные куски; колючей проволоки, старых кроватей, матрацев с звенящими пружинами; киосков, пластиковых туалетов, камней, порожних бочек, строительного мусора.

Хлопцы, что строили баррикады, порой вообще не включали голову! День Алёша работал, а на следующий не выдержал, подошёл к Григорьичу:

– Всё не то мы делаем. Сопли, а не баррикады!

Григорьич очень удивился.

– А ну скажи, как делать не сопли!

Сперва Алёша потребовал расчистить место, затем – охапку арматуры, вязальной проволоки и простых инструментов – гвоздодёров, фомок, зубил.

– Время ценное сжираешь! – обругал его Григорьич. Но затребованное дал. – Не получится – отгандошу, – пригрозил он.

Алёша взял трёх хлопцев, начертил на тротуаре кирпичом красные крошащиеся линии, бросил под ноги пару чёрных прутов, начал вязать каркас.

До того протестующие варганили баррикады без плана, как придётся, набрасывали бездумно одно на другое, и вырастали страшные на вид щетинистые горы, да только разобрать такое препятствие и очистить улицу при желании можно было за час: пригнать пожарных или стройбат – и готов проход.

А вот ежели сделать хотя бы минимальный каркас – хватит «десятки» арматуры, – а уже потом в него напихать острых железок да мешков с песком, такую конструкцию хрен разберёшь даже пожарными баграми. Тут придётся голову включать, потребуются специальные ножницы и много «болгарок». Или тяжёлая техника – но технику наши ребята сюда не пропустят, разве только Янукович решится ввести войска.

 

В конце недели на Михайловскую площадь привезли несколько машин металла: арматура, уголки, профили, швеллера, – ребята говорили: какой-то владелец строительной фирмы пожертвовал, у него точки на всех рынках вокруг Киева. Вот это была подмога! Разгружая и складывая в штабеля лоснящиеся от смазки, глухо звенящие и больно отдающие в ладони пруты, Алёша радовался, как будто внезапно сделался баснословно богат.

Срочно требовалась сварка. Аппараты, что работали в первые дни, куда-то растащили – верно, они были нужнее на Грушевского: брать в кольцо правительственный квартал. Недолго думая, Алёша поехал на другой конец города и на свои купил аппарат и электроды. Оставалось бросить провод, и тогда можно варить. Тарахтящие то тут, то там генераторы (подарки майдану от разных европейских спонсоров), были маломощные, сварку по любому не тянули.

Недалеко от их баррикады, за углом, располагалась сувенирная лавка. Алёша решил спросить там. На входе прочитал вывеску: «Рівненський бурштин». Ого, земляки! Пусть только попробуют отказать. Алёша зашёл внутрь. Магазин был чистенький, сверкающий, как положено.

Продавец отсутствовал.

Тут за его спиной нежными колокольчиками зазвенела входная дверь.

– Добрый день, – услышал он голос, не менее нежный, чем колокольчики. Обернулся и обомлел.

На него смотрела... Маша Пахтунова, жена Алёшиного работодателя из Москвы, богатея Николая, которому Алёша с отцом строили дом. Как она здесь оказалась?

– Маша?!

– Нет, я не Маша, – покачала головой. – Вы что-то хотели купить?

Ну да, не Маша... И голос, и губы не те. И всё-таки до чего же похожа!

– Просто погреться? – понимающе кивнула девушка.

Она была в курточке, с капюшоном, отороченным белым мехом. Дружелюбно, с любопытством разглядывала Алёшу, не торопясь за прилавок. Алёша краснел и проклинал себя за то, что спутал её с Машей. Вернее, что он так смутился, приняв её за Машу. Не больно-то и похожа! Теперь, когда она сняла капюшон, выяснилось, что и причёска не та, и лицо чуть более угловатое... Но, бляха, этот ВЗГЛЯД! И улыбка! И так же морщит нос, когда улыбается, и ровно так же щурится, как будто на яркий свет! Бывает же такое.

Ему вдруг стало досадно, что эта увидела его в таком виде: небритым, в запачканной солидолом телогрейке, в раздолбанных ботинках, просящих каши. При других обстоятельствах он бы мог сюда зайти по-иному: в новых джинсах, любимой толстовке с надписью «Barcelona» и с вымытой головой.

Тем временем симпотная продавщица сняла куртку, осталась в белой кофте с пояском и диковинным воротником, обрамляющим шею волнами.

– Розетка свободная есть? – довольно бесцеремонно спросил Алёша, заглядывая под прилавки, стараясь на эту не смотреть.

– А вам зачем? Телефон подзарядить?

– Сварку подключить.

Продавщица молчала. Дождалась, пока он поднимет взгляд.

– Что? – спросил Алёша.

– Ресницы дуже чудные, – засмеялась она. – Таких не видела.

– Че-го?!

– Ничего. Вон розетка, – показала пальцем.

– Добре, скоро вернусь.

– А если провод бросишь, дверь будет открыта?

– Что, холода боитесь? – равнодушно осведомился Алёша.

– Не зна-а-аю... – протянула продавщица.

– Можно дверь просверлить, – предложил Алёша, – вот здесь.

– Тоже мне выход!

– Я вас спросил, можно провод кинуть чи нет. Нет – так я пойду в другое место, – раздражённо сказал Алёша.

– Давно на майдане? – совсем не в тему спросила эта.

– Неделю. Около того.

– Такие, как ты – настоящие герои, – неожиданно выдала девушка, – вся страна зараз гордится вами.

После этих слов Алёша предпочёл побыстрее покинуть магазин. Было дико приятно и очень необычно, что такие, как эта дива, заискивают перед ним. Внутри всё тревожно звенело. Герои... Не ударить бы в грязь лицом, когда начнётся.

 

В тот же день, чуть позже, когда Алёша вечером пришёл убрать провод, эта сказала:

– Хочешь, тут можешь умываться и ходить в туалет.

Алёша отвёл глаза, покашлял в кулак.

– Спасибо.

– Я серьёзно.

– А хлопцы мои тоже могут в туалет? – с вызовом спросил.

– Да! – просто ответила. – Пусть ходят.

– Добре, – кивнул он. – Может, тут и кушать разрешено?

– Кушайте! Плита есть. Чайник.

Алёша молчал, не зная, чем ещё подцепить её.

– Я же вижу, как вам трудно... Хочу помочь, – объяснила она, ласково глядя на него.

– Проблем не будет? ­– Алёша смущенно кивнул на сверкающие витрины.

– Честно? Мне по фигу. ­– Продавщица уже запирала стеклянные шкафы, выключала подсветку. – То, что сейчас происходит – важнее. Не время беспокоиться о всякой фигне. У меня сердце болит за вас… И у всей страны!

– Спасибо, – искренне сказал Алёша. – Как тебя зовут?

– Катерина.

– Я – Олексий.

– Олексий, – нараспев повторила она. – Будем знакомы.

Алёша отвернулся к двери, упёрся в неё лбом и медлил.

– Я что-то хотела спросить…

– А?

– Ты меня сегодня с кем-то спутал?

– Нет, – соврал он, по-прежнему стоя спиной к ней.

– Да, да! – азартно возразила она.

– Такую разве спутаешь? – буркнул Алёша, не поворачиваясь.

– Ой! Как приятно… А всё-таки, назвал меня какой-то Машей... Кто это, девушка твоя?

Алёша наконец повернулся, пугаясь нового состояния, в котором всё дозволено.

– Нет у меня такой! Другие разные есть, а Маши нет. И Катерины не было.

– Я так и подумала: мамочки, ловелас, – медленно проговорила Катерина, неподвижно глядя на него ярко-коричневыми, будто в них капнули йода, глазами.

– Чушь! – обиделся Алёша, скрестив на груди руки. – Ладно, я пошёл.

– Иди! Чего стоишь?

– Пока.

Он развернулся к двери.

– Завтра придёшь?

– Мабуть, скучать будешь? – оглянулся он.

– Буду, а як же!

– Всяко сварку надо подключать, приду!

Ночью у него был настоящий бред на почве этой Катерины. Ему снилось, что её магазин не имеет фасада, без входной двери, сразу выходит на площадь и не заканчивается, а будто бы продолжается под открытым небом: между палатками с людьми, между бочками с горящими дровами стоят аккуратные сверкающие прилавки и шкафы с ювелиркой – ожерельями с горящим янтарём, перстнями, камнями. Сама Катерина ходила всюду за Алёшей туда-сюда, они словно уже были парнем и девушкой, или мужем и женой; она носила телогрейку поверх белой кофты и иногда держала его, Алёшу, за руку. Это был не любовный сон – скорее череда каких-то иллюзий; то и дело Алёша ловил себя на том, что он не спит – проснулся, разглядывает брезент палатки над головой, шевелит пальцами ног в шерстяных носках, закупленных впрок у бабки на Михайловской площади; но в следующий момент он опять оказывается на площади, на баррикаде: вот он показывает Катерине, как работать со сваркой, она – в защитной маске склонилась над аппаратом, пытается закрепить электрод; вот они вдвоём стоят в толпе перед сценой, а на сцене – разные политики: кролик Арсений с яйцевидной головой на тонкой шейке; всемирно известный боксёр, лидер партии «Удар», будто жующий гвозди перед тем, как выдать очередной «шедевр»; постаревшая красавица Юля с толстой косой, которая вроде должна быть в тюрьме, а тут оказалась на сцене; и с ними – какие-то иностранцы: седой американский сенатор в распахнутой «аляске» с мехом, с красной рожей – хлопцы говорят: этот воевал с русскими во Вьетнаме, а потому знает, что говорит; рядом тётка с мощным подбородком, тонкими губами и сильно вздёрнутой правой бровью, из-за чего у неё всегда недовольно-удивлённый вид. Они толкают речи по-ихнему, переводчик переводит, а Алёша с Катериной переглядываются и смеются, потому что у американца расстёгнута ширинка, но никто этого не замечает или не хочет замечать, потому что этот яркий американский дед только что сказал, что «весь американский народ с замиранием сердца следит за тем, что творится на майдане», а также пообещал, что «Америка будет стоять здесь, бок о бок с украинским народом, до полной перемоги над диктатурой».

Всю ночь голова у Алёши бурлила, как кастрюля с супом, яркими впечатлениями последних дней. Только перед утром он заснул, когда сил не осталось даже бредить.

Этой ночью ОМОН не пошёл в атаку, как многие ждали...

 

Утром поехал в общагу, принял душ и, пока намыливал голову, старался избавиться от въевшейся в пальцы грязи; подстриг ногти, надел нормальную одежду – джинсы, кроссовки, лёгкую куртку – то, в чём сам себе нравился. Подумав, перед выходом нацепил любимую бейсболку с лейблом американской баскетбольной команды.

Майданную одежду затолкал в спортивную сумку, взял с собой.

На подходе к площади Независимости увидел потасовку: огромный джип, похожий на облитого смолой бегемота, рычал и дёргался возле одной из баррикад; быки с бритыми затылками (обитатели джипа) выясняли отношения с протестующими, многих из которых Алёша знал в лицо.

«Ишь, бандюганы какие! – отметил Алёша, подходя ближе и чувствуя железный вкус адреналина на губах. – Интересно, что сейчас будет». Видать, эти бычары хотели проехать, а новая баррикада такой возможности не давала. Братки в грубой форме требовали освободить улицу, убрать бочки, кирпичи, арматуру – наши этого делать явно не собирались.

Бычар было трое; все в кожаных куртках, едва не рвущихся у них на плечах; один то и дело хватался за подмышку – видимо, у него там был ствол – травмат или что...

Прямо против него стоял щуплый тип из наших, в камуфляже самообороны майдана, сидевшем на нём неуклюже, как на дачнике. Бледный, с крючковатым носом как у совы, с оселедцем на бритом черепе.

Алёша видел его впервые.

Он был на голову ниже гопников из джипа и худ настолько, что, казалось, шатался на ветру, но именно он базарил с быками и настаивал, чтобы те отступили, объехали по другой улице.

Наших было больше; они обступили джип и бандюганов и постепенно сжимали кольцо, как бы заталкивая братков обратно в машину. Тот, кто щупал под мышкой, наконец вынул пистолет и стал водить им перед носом у «дачника». Зря он это сделал. Сразу несколько человек бросились на него, послышались удары, возня; протестующие в два счёта запихали кабанов обратно в салон, приложили дверью; джип постоял несколько секунд, взревел, дал назад – протестующие едва успели отбежать, чтобы не попасть под колёса...

Видимо, бандюкам было мало; они развернули махину, устремили на ребят – давить, что ли, будут?.. Ни фига себе! Опять ребята едва отпрыгнули... Ну всё. Звезда им! Кто-то сообразил кинуть бревно под задний мост, чтобы бритые затылки точно не уехали; а дальше толпа стала громить джип всем, что попадалось под руку, – палками, арматурой, ломами; потом человек двадцать вытащили этих троих, бросили на землю, начали пинать, втаптывать в твёрдое... Заломали им руки за спину, заставили реветь, как диких кабанов, просить пощады...

С пинками и затрещинами, всех в крови, усадили обратно, отпустили. Гопники уехали на размочаленном джипе, без двери – болталась на одной петле...

Увиденное взволновало Алёшу. Он понимал, что протестующие – это сила, с которой по любому придётся считаться, но только сейчас, кажется, понял, насколько она внушительная. Такая, которой вот бандиты, например, не страшны. Щенята они перед лицом народа!

 

А скоро народ разбушевался так, что щенятами показались даже грозные омоновцы. Запись, как большой трактор на Банковой улице таранил оцепление из шлемастых «головастиков», спрятавшихся за щитами, Алёше показал Бес со своего смартфона, однако Алёша запомнил так живо, будто сам там был. Жёлтый китайский Long-Gong наезжал ковшом, корёжил щиты, опрокидывал по нескольку человек, в последний момент тормозил, чтобы не наделать мяса. Сдавал чуток назад и – снова в людей. Кроме трактора, милиционеров лупили хлопцы – палками, цепями, арматурой; бросали огромные булыжники, стреляли из ракетниц, кидали фаеры. Милиция тогда ещё никак не отвечала – только прикрывалась щитами, прятала головы от летящих камней, падающих дубин. Смотреть на это было неприятно, но и оторваться нельзя.

– Видал? Видал, как наши могут?! – счастливо смеялся Бес, гордый и взбудораженный, с загипсованной рукой на повязке.

Они смотрели концерт на главной сцене майдана, согревались из фляжки настойкой рябины на коньяке, передавая друг другу по очереди: Алёша, Катерина и Бес. Выступали вперемешку музыканты, поэты, политики, телеведущие, рокеры – известные и не очень; все ждали «Мечту Кассандры» – Алёшину любимую группу.

Бессонов случайно наткнулся на Алёшу в толпе, обрадовался, обнял друга здоровой рукой, расцеловал в замерзшие щёки.

– Лёшка! Рубчик! И ты с нами! Как же я рад тебя видеть... Не знаю, что там впереди, но обратного пути нет! Твари теперь уголовные дела стряпают, уже полсотни завели! Нам теперь сдаваться нельзя. Нам тут до победы, до полной, ясно?

Честно говоря, у Алёши пока не получалось представить, как будет выглядеть эта победа. Что может сделать безоружное ополчение против «Беркута», если тот пойдёт разрушать майдан? А ежели введут войска?

Словно угадывая ход его мыслей, Бес просветил, перекрикивая шум:

– Сейчас решается, за кого встанет милиция по всей стране, а может, и армия. Это главный вопрос! Власть нас реально боится. Гляди, у них уже есть приказ – не применять оружие. Они обосрались после первого разгона, когда тут на следующий день полмиллиона наших собралось... Блин... сколько времени? – Он задрал руку, выпростал из-под рукава модного оранжевого пуховика часы, глянул, – Опа! Сейчас Вася Грин будет выступать, это надо видеть! Айда к сцене!

В тщедушном человечке, вышедшем под прожектора, Алёша узнал того типа, что базарил с быковатыми бандитами, желавшими, чтобы протестующие расчистили дорогу для их джипа, и грозившими стволом. После того, что он видел, Алёша как-то сразу зауважал чувака – попробуй, как вот так стоять против пистолета, даже если это простой травмат.

Лицо у этого Грина было суровое, аскетичное. Тонкие губы, крючковатый нос, взгляд – неуютный, сверлящий. Казалось, он этим взглядом проникает в каждого и сразу понимает всё, что ему нужно. Он был похож на сердитого взъерошенного хищного птенца. Вышагивал по сцене нарочито широкими, театральными шагами и декламировал на мове свои сочинения, которые Бес называл стихами.

Это не имело ничего общего с тем, что понимал под стихами Алёша, с тем, что писали, к примеру, Пушкин или Тарас Шевченко. Этот тип бегал по сцене на цыпочках, размахивая руками как крыльями, совершал с микрофоном что-то вроде «траха» – и тогда по толпе прокатывался одобрительный гул, ещё бы, молодёжь такое любит.

О чём эти стихи? Ни слова не понять! Алёша недоуменно оглядывался по сторонам. В большинстве своём люди посмеивались, перемигивались. Но только не Бессонов. Тот целиком открылся «искусству», слушал, зажмурившись, запрокинув голову, картинно закусив губу: знаток-ценитель. И Катерина, видя, как Бес внимает этой галиматье, вдруг тоже посерьёзнела, прислушивалась, то и дело привставала на цыпочки, чтобы получше разглядеть «поэта», хлопала после каждого стиха. И только поймав на себе Алёшин взгляд, опомнилась, взяла его за руку, прошептала на ухо:

– Мне так хорошо с тобой... Что-то творится… чувствуешь?

– Ну тебя, – раздражённо буркнул Алёша. И вдруг не выдержал, сорвался: – Что вы все рты пооткрывали, слушаете этого... бесноватого!.. Что он там воет и улюлюкает?!

– Не злись, – примирительно сказала Катерина. – Стихи и правда – так себе. Но зато видно, как он любит нашу родину.

Перед тем как сойти со сцены, Грин перестал прыгать и спокойно, даже как-то устало, сообщил в микрофон, что сегодня ночью власть предпримет попытку разогнать майдан.

Он сказал это так просто и убедительно, что вся площадь вздрогнула, затаила дыхание, ожидая ещё каких-то слов. Он набрал воздуха в лёгкие, но больше ничего не произнёс, просто устало махнул рукой и передал микрофон какой-то маленькой девушке, которая выступала после него. Слова Грина стояли у Алёши в ушах. Он вдруг впервые осознал, что ОМОН стопудово пойдёт атакой на его баррикаду, сегодня или завтра, это точно случится, драки не избежать, и почувствовал сладкий, мучительный мандраж, отдававший даже в дёсны.

– Пойдём отсюда? – шепнула Катерина. – В магазине погреемся. Я чаю сделаю.

Но тут они услышали из динамиков голос девушки, что вышла на сцену вслед за Грином:

– Никогда мы не будем братьями ни по родине, ни по матери! – звонко произнесла она, поднеся микрофон очень близко к губам. И сама, кажется, испугалась собственного голоса, грянувшего из концертных колонок. Отвела микрофон подальше, вжав голову в плечи. Продолжила читать, но толпа загудела:

– Не слышно!

– Говори в микрофон!

И девушка начала снова, более уверенно:

– Никогда мы не будем братьями, ни по родине, ни по матери! Духу нет у вас быть свободными, нам не стать с вами даже сводными...

Алёша почувствовал, как Катерина прильнула плотнее, обхватила слабыми ручками, напряглась. За две недели встреч они уже начали понимать друг друга без слов. Сейчас она как бы говорила: а вот это уже другие стихи... совсем.

Эти, в отличие от кривляний Грина, понравились Алёше без всяких оговорок. Он глубоко вдохнул и стоял с полной грудью воздуха до самого конца стихотворения.

Девушка, на вид его ровесница, невзрачная, в сиротском пальтишке и вязаной шапочке, с жёлто-синим платком на шее – произносила со сцены такие простые, правдивые и пронзительные слова, что, казалось, они составлены не сегодня, существовали много лет: всегда. Больше того, ему чудилось, он знал эти стихи.

Почему никто до неё так ясно это не сформулировал? По спине у Алёши волнами расползались мурашки. В глазах щипало. Кулаки налились свинцом и каким-то щекотным, злорадным ожиданием: только попробуйте тронуть, только дерзните. Сунетесь – мало не покажется. Накормим такой наваристой кашей, проглотить не сможете!

 

 

*   *   *

 

«Беркут» шёл с горки, с Грушевского. Красивые, ладные, один к одному, шлемы лоснились, как чёрные ягоды. Будто корзину сливы на площадь высыпали. Алёша наблюдал со своей баррикады. Что-то сейчас будет! ОМОН полз медленно, ступать было некуда – всё занято протестующими, нашими. Наших – до фига, да все какие-то хлипкие, несерьёзные: против слив высыпали мелкую, плохонькую ягоду – жимолость, облепиху, смородину. «Петушки», «пидорки», строительные каски – кто чем богат. Милиция пёрла сверху, потихоньку давила эту мелочь, сбрасывала ближе к Крещатику, к Алёшиной баррикаде.

Алёша уже был наслышан про «космонавтов». Ютуб подкидывал «вкусные» ролики, да и огромная «плазма» на площади тоже никогда не гасла, транслировала картинки, как в первые дни избивали студентов. Ребята, опять же, рассказывали, кто был на первом разгоне, что «Беркут» использует дубинки из поликарбоната, которые на пробу – как железные.

Ну, видать, скоро будем красное варенье кушать. На языке ощущался вкус лакрицы, как в детстве, когда микстуру от кашля пил. В голове шумела кровь; сердце выпрыгивало; звуки слышались глухо, неясно, как уши ватой заложило.

Что делать? Драться или тикать? В другой ситуации он бы не сомневался, но тут положение особенное. Когда на тебя прёт официальная власть, разве можно ей сопротивляться? Он озирался вокруг. Около него стояли такие же люди, как он, не бандиты. Хмуро, строго смотрели на приближающихся «головастиков». Без страха смотрели, тикать никто не собирался. Но и злобы настоящей ещё не было: не пришло время. У иных в руках щиты – ясно, никто не хочет, чтобы его покалечили. Щиты из фанеры, из стального листа, из крышек мусорных баков. Что до оружия, так его нет. Палки, дубины, деревяшки – но ни ножей, ни топоров. У кого в руках металлическая труба или кусок арматуры, так побросали от греха, бо злоба злобу множит. Это уже потом осатанели, перестали жалеть тех и себя, а в ту ночь ещё жалели.

– Кажись, уже оттеснили от «Глобуса», скоро и нас зачистят.

– У стелы титушки! Вон те, в оранжевых жилетах! Палатки, сволочи, рвут; баррикады рушат.

– Крюки у них, багры. Пожарники грёбаные!

– Вроде, не бьют, Янукович им запретил, боится! Это он нас боится…

– Скоро, видать, звезда нам. Тримайтеся, хлопцы!

…И стоял Алёша на своей баррикаде, в ночь с десятого на одиннадцатое грудня, и глядел, сощурив глаза, как теснятся силовики под мостом, а вкруг стелы медленно водят хоровод ихние и наши; лениво, словно нехотя, качаются дубинки – как камыш на ветерке, осторожно, щадя, боясь загнать ситуацию в отчаянный сичень, кровавый лютень...

Стоял и ждал, а изо рта – пар, бо вдарил нормальный мороз, в животе плескался вкусный суп из курятины с вермишелью, которым накормили в палатке «Житомир»; ноги жгло (подсказали ребята, кто в армии служил: оборачиваешь стопы горчичниками, потом целлофан, а поверх носки – так хоть спи на морозе, ноги будут как у Христа за пазухой).

А дальше что-то непонятное случилось: время собралось в комок, закрутилось, сплющилось, сразу со всех сторон, и стало – как ёлочный шарик – круглое и зеркальное, с любой стороны можно смотреть: себя увидишь, выпученные глаза свои, а под ними – респиратор, чтоб пожаром не дышать; край щита железного увидишь, товарищей своих – в касках, масках, куртках грязных; врага своего разглядишь; бой, всю картину уличной сутички; да только – что за месяц? что за день? и почему ты здесь? и что было вчера? и что будет завтра? – никак нельзя определить, всё смешалось в переливающийся ком, калейдоскоп майдана; отдельные ситуации – как видео в телефоне, что играются в случайном порядке...

 

Помнишь, к примеру, отдельное с января:

Улица Грушевского, у стадиона «Динамо».

Мужик толстый в оранжевой каске, которая ему на голову не налезает, убеждает не таранить автобусом ОМОН, хлопцев ещё можно перетянуть на свою сторону.

– Иди и дай ему монтировкой по голове! Не, ну если ты такой деловой!

– Мы предложили: переходи к нам!

– Да он боится! Убеждай! А ты автобус на него – с дуба рухнул?

– Кто с дуба рухнул? А шо робить? В диктатуре жить?

– Так договаривайся. Или давай откопаем автоматы, так, что ли?

– Да завтра тут уже не будет людей! Завтра никого не будет!

– Я против этого умника, который хотел автобус... Ну надо ж края видеть. Пойми, если они не видят, это не значит, что мы не должны. Мусора, Янукович, они звери, я не спорю. Я их сам бы убивал, но ты смотри, кого они поставили. Послушай, они на Банковой поставили без щитов, молодняк, чтоб их херачили. А командиры спрятались за автобусами. И здесь они то же самое делают. И щас мы их опять поломаем. Пока они боятся. Надо их убеждать. Но если, послушай, если на них щас погоним автобус, они станут нашими врагами, понимаешь? Это будет гражданская война, мы начнём такую бойню, что охереют все. Их надо как-то на свою сторону перетянуть. Убивать этих детей нельзя. Их вперед выставили, а сами там прячутся…

Горят покрышки, горят какие-то диваны, трещат в огне сваленные в кучу поддоны; пазик вон весь выгорел, осел на стальных дисках, рыжих, прокалённых огнём, распластался пузом по мостовой; вонючий дым плавает над улицей, одним концом бьёт в шлемы «Беркуту», другим – нам в лицо; темно... туда летят ракеты, фейерверки, «коктейли Молотова»; оттуда – шумовые гранаты, пластиковые пули... Бес вон здоровой рукой швыряет камни и горящие бутыли в «головастиков»... Камни взбивают снопы искр, когда попадают в костры – те озаряют «экраны» на шлемах солдат.

Никто ещё не убит, ну, официально; много пацанов просто пропало; раненых – море... Алёшино отделение разбирает плитку дворницкими ломиками, складывает камни в кучу. Боевики? Провокаторы? Да ни разу! Просто тупо страшно проиграть, тогда хана. Пацаны говорят: главное – не попасть в плен: запытают. Раньше боялись, что посадят, сейчас – что забьют, замучают. У Алёши пальцы синие, распухли: китайская петарда взорвалась в руке, стыдно за такое «ранение» – будто самострел...

Катерина перевязала, она теперь – медсестра. Бегает, пригибается, ползает вместе со всеми...

Иногда появляется здоровый такой, под два метра, мужик, пожилой, в армейской каске, завёрнутый в лохмотья. У него очень грустные глаза и всё лицо какое-то вислое; длинный унылый нос. Почему-то от него воняет солидолом, будто ночует он в бочке на авторемонтной базе. И ещё каким-то душком, как от воды, в которой долго букет стоял. То появляется, бегает с ребятами, то исчезает.

Владимир зовут.

– Ты откуда? – спрашивают у него.

– Я з лютого. Мене там убьють, – отвечает.

Из февраля, то есть! С приветом он, видать, по башке чем-то дали, и тю-тю, поехал мужик. Но слушать такое – жутко. Ребятам жутко. И Алёше, честно говоря, не по себе.

Иногда дёргает за рукав, за ворот, заставляет пригнуться. После его пальцев одежда в солидоле. Как будто бережёт пацанов.

Один раз раненого вынес с-под самого носу у «Беркута». Павлика Шкуту. Тому попало камнем по голове, рухнул прямо в костёр из поддонов.

Так этот Володька его выволок.

– Чего такой грязный? – интересуются у него.

– Це – время, – отвечает, – думаешь, легко сюди до вас пробиться?

Добрый, хороший мужик, но чокнутый он, точно.

 

Помнишь, к примеру, отдельное с февраля:

О, февраль – это, братишки, рыцарская сеча! Смотрели фильм «Храброе сердце» с Мэлом Гибсоном? Что-то такое.

Тепло. Плюс четыре. Для лютого это не погода, недоразумение! Потеешь дуже в своих доспехах. Две армии; каждая стращает врага, как может. Над улицами вокруг правительственного квартала – гул, бой, звон, треск, стрекот, взрывы; уши болят от этого шума; посторонний может подумать, что каждый, кто сюда пришёл, явился за одним – зробить шум. Столько шума, сколько никто до него не делал! И пошёл творить кто на что способен; все, каждый, кто живой, взяли палки, молотят в гонг – по щитам, по фонарным столбам, по каскам, что держат в руках як бубны, самое громкое – бочки; лупят в бочки так, что барабанные перепонки обливаются кровью; когда этот шум долго слышишь, перестаёшь понимать, что он е, кажется, что вокруг – тишина. А у самого голова звенит, но, как уже сказано, этого не замечаешь, как будто оно так и надо… И долбят, и долбят, як папуасы какие. Побачь на них, во что одеты. Папуасы и есть! Международные хуманитарные организации пусть пришлют ещё одежды из развитых стран – всё хорошо, всё сносят! Вышли на охоту. Загоняют крупное животное. Животное то зовётся – президент. Слыхали про такое? Крупная добыча. Слышно, как бежит, дрожит от нашего боя, больше грохоту, братишки, больше!.. Ще тришечки потерпеть… Звонче! Бам, бам, бам, бам, бам, бам, бам, бам, бам, бам, бам…

Раньше то были игры – теперь бьются по-настоящему. Никто уже не стесняется, стенка на стенку, табун на табун – лупят, топчут, только что не до смерти – до той последней ниточки, что держит жизнь; и их в ответку бьют, калечат, хватают в плен, кто не успел убежать; ребята пропадают по двое, по трое, и слуху про них больше нет... Если б не передвижные больнички, половина людей не вернулась бы в отряд. Но нет, женщины подлечивают, хлопцы как чуть оклемаются – становятся в строй.

Алёша сам подбил одного «беркута». Выскочили на них неожиданно, на углу Шовковичной и Институтской. Смяли их, погнали. Один замешкался, так хлопцы содрали с него шлем. А без шлема он – что? Считай, труп. Он с перепугу вырвался, давай тикать. А все бросают камни; в воздухе их – тьма, величиной какой с грушу, какой с дыню. А только Алёшин булыжник ему по темечку попал, надо же, как повезло... в кавычках. Этот «беркут» как бежал, так и повалился, носом в землю, не движется... У Алёши аж кишки поджались. Подумал – всё, убил... Сразу как будто протрезвел... Что натворил? Грех – не отмолишь. «Прости, прости!» – шептал. Отволок его за ноги в сторону, к дереву. Медички подбежали... щупают пульс, говорят: живой!.. Стали его поливать водой, откачивать. Он пришёл в себя и сразу проблевался. Спасибо же тебе, Господи!

 

 

*   *   *

 

Февраль был чудной: тёплый, туманный, душный, какой-то ненастоящий. Плюс пять, плюс десять. Не бывает такой погоды зимой! Город, такое впечатление, что накрыли пластмассовым колпаком, как вот блюдо в микроволновке, чтобы пища по стенкам не разлетелась. Минутами казалось, что давно уже весна, но тут же ты понимал, что нет, для весны нужен специальный запах – его не было. Может, в городе всегда так? Но нет, Григорьич, десять лет проработавший в ЖКХ, говорил, что весной и близко не пахнет.

– Зима-а... – тянул нараспев, словно зевая, кантуя спиленный тополь, шершавый и холодный, как крокодил. – В дереве жизни нет. В земле ще мертво всё. Ещё бу-у-дет мороз! Так что таскайте дрова, пока вам последние руки не поотшибали, – шутил, кивая на Беса, который так и мытарился со своим гипсом, уже сколько раз переменянным, но, спасибо медичкам, всегда чистым-аккуратным, запакованным в свежий бинт.

Дымящийся, чёрный, похожий на лесное кострище майдан казался уже ненастоящим, декорацией. Крупнейшая мировая кинокомпания навезла фургонов, палаток, артистов, не жалеет тугриков, гоняет массовку туда-сюда, шурует бесконечные дубли.

По утрам, когда выходил по нужде, Алёша ловил себя на подозрении, что всё, что его окружает – сон: эти дрожащие в тумане рогатые палатки, напоминающие раскормленных и разучившихся летать воздушных змеев; дремлющие часовые, похожие на памятники советским солдатам, в зелёных касках и накидках из одеял, застывшие на щетинистых от выпущенной арматуры горбах баррикад; эти плывущие и в то же время навсегда пригвождённые к месту здания; серая гора Институтской, металлический ажурный мост, мутный и зыбкий в тяжёлом утреннем воздухе; подкопчённая, но гордая стела – главный гвоздь, удерживающий все достижения трёх месяцев революции; дымящие бочки, выдавленная из земли костром роса; флаги, транспаранты, кресты на больничках; храпы и вздохи в палатках; стоны в палатках; торчащие во множестве ноги в шерстяных носках; Катя, что видит последние сны, застёгнутая как куколка в спальник – американский, «гуманитарный», надо домой такие забрать, ночевать в поле – самое дело...

Алёша то и дело ловил себя на мысли, что время никуда не идёт, стоит на месте.

 

 

*   *   *

 

Сегодняшний утренний бой давал пусть слабую, но всё же надежду, что время хоть немного шагнёт вперёд.

Хлопцы даже обрадовались, когда поняли, что ОМОН попёр в атаку. Причём сразу отовсюду – и спереди, и сзади, и с-под Консерватории, и с горы. «И в хвост и в гриву хотят нас повоспитывать», – весело сказал Григорьич, быстро затягиваясь грузинской «Мальборо».

Сегодня к обычным звукам уличной сутички – треску палок, стуку камня о железо, взрывам шашек и шумовых гранат – добавились новые, хлёсткие и злые, как удары кнутом – природу их толком пока никто не понимал, может, только начинал догадываться; эти новые звуки как-то затмили прочие, на фоне их привычное бряцанье палок и лат почему-то стало глухим и скучным. Утренний туман быстро проглатывал «короткие» звуки приевшейся уличной борьбы; новые же, редкие и резкие, напротив, разносил далеко, с эхом, они носились где-то над головами, выше слоя погонь и драки, рикошетили от стен архитектурных доминант, долго и сладко пели на нервах.

У Алёши зачесалось какое-то чувство, что сегодня будет не так, как всегда. Сегодня можно. Что именно «можно», он не понимал. Оно долго нарождалось, это чувство, и, кажется, не у него одного. Все хотели разом, решительно продвинуться. Всем было нужно наверх, выше по Институтской, туда, где сидит надоевший всем большой, белый, дряблый, испуганный Президент.

С балюстрады Октябрьского дворца их уже много минут атаковал подвезённый на двух жёлтых пазиках какой-то особый «Беркут», с короткими винтовками и жёлтыми повязками на рукавах.

Неприятность была в том, что на этот раз они не только били пластмассой – к этому как раз все были привычны – но зачем-то активно стреляли в землю, в асфальт, как раз туда, куда наши хотели бежать.

На асфальте от этого играли скупые искры, на земле коротко и почти незаметно для глаза двигались разные тонкие травинки и веточки. Ребята, кто служил, вовремя сообразили: это уже палят с огнестрела. Бьют по земле, чтобы мы, не будучи тупыми, туда не шли, даже не совались.

Это было новое, непривычное обстоятельство. Ребята, конечно, заробели выставлять туда, где пляшут эти искры, свои здоровые, теплые, с исправным пока кровотоком, ноги. Бросали к ним на горку бутылки-«зажигалки», да только они не долетали, жмякались, горели метров за десять – вверх бросать труднее, вот если бы поменяться местами…

Но и «Беркуты» почему-то ссали спускаться к нам. А странно, все возможности у них были. Может, просто не было приказа. Это скорее всего. Потому что творилась какая-то неразбериха.

Пока мы так глядели друг на друга, сзади пришла совсем странная новость – двух командиров ОМОНа убили.

– Как убили? – не понимал никто. – Из чего?

– С огнестрела!

– Не может быть!

– Там, у «Глобуса».

Тогда же заметили, что «Беркут» стал группироваться, отступать. Потихонечку, потихонечку, верх, вверх, от нас, от нас. Видать, им дали приказ: отходить. На заранее подготовленные позиции, к метро, к банку.

Наши намного осмелели, полезли за ними. Тут же один с другого отделения упал, схватился за ногу, стал дёргаться. Молча, страшно, как червяк, когда его лопатой перережешь. Стало понятно, что его подстрелили. Стало страшно. Не дадут они нам преследовать, не дадут приближаться.

Подстреленного унесли товарищи.

Наши между тем подтаскивали поддоны, катили бочки, покрышки, «закреплялись». Хоть эти тридцать-сорок метров, а наши!

Всё же что-то было не доделано, не закончено; день только начинался, а схватка сошла на нет; результат был тухлый: один раненый и напуганные – примерно все.

Внутренний голос задавал разные вопросы, суть которых сводилась к одному: неужели больше ничего не будет? Никакого движения вперёд, никакого рывка? Время вновь начало застывать, из весёлых вулканических брызг, бегущей лавы превратилось в медленно ползущую, горбами застывающую породу…

Ребята чувствовали себя обманутыми; все же распалились, но против жгучих пуль, которые влетают в тело и проходят его насквозь, не попрёшь, это все понимали.

Время сдвинул с места кумир Беса, непонятно откуда взявшийся. Тот поэт, неприятный крючконосый – Грин.

Он подбежал сзади, крикнул: «Ребята, да что же вы зассали?», оттолкнул Алёшу, оттолкнул Григорьича, дал сапогом (он был в больших охотничьих сапогах с подвёрнутым верхом) по поддону, выбил палку, на которую опиралось заграждение, призывно махнул рукой:

– А ну за мной!

Кто-то силком всучил ему щит – так бы он побежал без него. Зачем он ему? Больных на голову смерть и опасность щадят.

Грин со щитом полез вверх по склону, за ним ещё человек десять, и ещё десятков пять позади, поодаль.

Пока бежал, Алёша испытывал странное ощущение: будто он топчется на месте, как на беговой дорожке, а под ним прокручивается лента – улица Институтская, бордюры, здания по бокам…

Снизу было ничего. А вот на горке завидели цепи ОМОНа, тут затормозили, убрали головы, подняли щиты: кто знает, что у них на уме? А ну как начнут бить в упор, прямой наводкой?

Т-щ-щ-щ, – раскатисто щёлкнул кнут.

Т-щ-щ, т-щ-щ, – ещё два раза.

Фьють, фьють, пиу, пиу...

Тонкий, леденящий сердце посвист...

Грин со своим передовым отрядом, включая Беса, успели перебежать улицу. Теперь они в смешных позах – на полусогнутых, с головами, вжатыми в плечи, со своими пригодными для отражения резиновых пуль щитами – как на ладони у «Беркута». До его цепей прямо – метров двести-триста...

Алёша и ещё человек тридцать затаились на этой стороне, пока в относительной безопасности.

И тут началось. Алёша потом долго не мог забыть то, чему он стал жалким, кусающим губы свидетелем.

Отряд Грина стал погибать на глазах у всех.

Странное это было зрелище.

Ужасное.

Удар кнута – и отваливается кто-то. Дрыгается, теряет щит, сучит ногами, затихает. Или стонет, держась за живот... Или голосит недолго, а потом затихает. Или кубарем летит, уязвлённый в ногу, или трясёт рукой, как будто её опустил в кипяток, в ужасе ползёт к случайному укрытию, приваливается спиной, обводит дикими глазами всё вокруг, часто-часто дышит, закрывает глаза... сидит вроде спокойно, иногда только подёргивается, – и тут глядишь, а он уже не шевелится!.. Пока сидел, его прошило в нескольких местах...

Алёшу поразило то, что расправа, творящаяся на его глазах, выглядит так буднично, так спокойно, будто хлопцы не на сковороде смерти жарятся, а – на стройке, выполняют какой-то трудный этап, ну там, ползают по лесам на большой высоте, или вот заливали бетон, а тут разошлась опалубка и надо срочно исправлять, бо капает деньга, работает бетононасос, да и застынет раствор – ерунда получится, нельзя так оставлять...

Наблюдая расстрел Гриновского отряда, Алёша сначала даже не заметил перемены, что произошла у него в голове. Что-то случилось с его глазами. У него будто появилось новое зрение, позволяющее видеть поверх картинки боя что-то другое, что в обычной жизни людскому глазу видеть не дано. Поверх картинки с боем, размётанными среди деревьев телами раненых и убитых, а также живых, злых, матерящихся, вжавшихся в укрытия людей, продолжающего отдавать приказы Грина с перекошенным лицом и бровями разной длины, одна выше другой, – поверх всего этого Алёша начал видеть смазанные следы смерти – белёсые, неясные, как будто тут и там подтёртые ластиком, траектории пуль, прочерченные сначала штрихами: где по древесной коре, где по бетонному парапету, где по живому – обжигающим касанием кожи, где навылет – с волокнами одежды и кровяной пылью, а затем, самое интересное, эти траектории в Алёшином мозгу стали сами собой рождаться и, вне связи с предметами, достраиваться до белых, прорытых в самом воздухе канальцев, как будто снайпера шмаляли трассирующими, единственное – эти траектории быстро рождались и тут же пропадали, появлялись новые – являлись, дрожали, исчезали, воздух словно перемигивал, стирая одно и рисуя другое – новые траектории; только горки и кочки из живых, убитых, раненых меняли положение, будто листаешь кадры фотохроники, сделанные близко по времени...

– Хлопцы, потрибна допомога! – истошно орали с той стороны, кто ещё мог орать.

– Раненого треба забрати, ще двое!..

Алёша не слышал и не соображал. Все звуки притупились, он хлопал глазами и заворожённо наблюдал, как возникали и таяли гибельные трассы, а он пытался сохранить и запомнить всё, что видел. В его голове уже всё было исчерчено тонкими преломляющимися лучами, струнами, лесами, он пытался удержать их в голове, вычислить какую-то связь, найти закон, которому они повинуются... Что-то со всем этим было не так, но он пока не мог понять, что именно.

– Ты что, глухой? Или трус конченный?

Это предназначалось Алёше. Все уже перебежали, кроме него.

Он не мог заставить себя бежать на ту сторону.

И всё-таки он заставил.

Пригнувшись, в несколько прыжков одолел улицу, оскользаясь на сухом камне. Упал, дыша как загнанная собака, припал к стволу дерева.

Лески, натянутые в воздухе, рассеялись.

Рядом, прижавшись спиной к бетонному парапету, сидел Бес, с безумными глазами. Гипс на его руке превратился в чёрные лохмотья с какими-то обломками внутри.

– Вася... Васька... – шептал он, показывая куда-то пальцем.

Алёша проследил его взгляд.

Там, куда он смотрел, отмороженный Грин пёр вверх по улице, едва прикрываясь щитом.

Вот он повернулся и открыл рот...

В следующий миг Алёша увидел белую нитку, мелькнувшую в воздухе, стреканувшую, как будто кто-то баловался, открывал и закрывал окно в громадине здания, оставшегося у них за спиной, потом – холодные розовые искры от мостовой, потом – две ниточки потоньше: пулю разорвало на части. Одна прошила кору дерева в метре от Грина.

Другая вошла ему в голову.

Прямо в голый, высокий и узкий, лоб.

С запозданием вдарил кнут.

Грин изумлённо остановился, выронил сделавшийся ненужным щит, крутанулся на месте и, пятясь маленькими ножками, осел на бордюр.

На лбу у него образовалась тёмная точка, похожая на присевшую муху.

Он открыл рот и стал что есть силы трясти головой, заваливаясь набок. Но потом, как неваляшка, вернулся в сидячее положение и стал толкать себя ребром ладони в висок, словно желая выбить постороннее тело из башки. ...Упал на другую сторону, хватая ртом воздух. Но затем, с каким-то чудовищным усилием снова сел, снова стал вытряхивать из головы пролезшую внутрь и жужжащую там муху...

– Святой!.. – заворожённо шептал Бес, безотрывно глядя на поэта. – Он святой!

– Медикс! – голосил какой-то носатый – грузин – залёгший рядом: – Медико! Вондид! Медико!..

 

...Алёша, Бес и этот грузин тащили Грина за подмышки, за ноги в лазарет, на первом этаже «Украины». За Грином тянулся мокрый след: обоссался.

Алёша не понимал две вещи: первое – как может быть, что подстреленный пытается вырваться, сесть, встать, бежать обратно в бой, когда у него во лбу – дырка, проделанная пулей; и второе... второе особенно не давало ему покоя.

Он не мог понять, почему стреляли с этой стороны? Вот прямо оттуда, куда они теперь несли раненого.

– Стойте, хлопцы, стойте же... – облизывая сухие губы, бубнил Алёша, – шмаляли с гостиницы!

– Святой!.. – не слушая его, твердил Бес, обнимая раненого за плечи. – Ну же, Васько, ще тришечки осталось, перевяжут и снова побежишь...

Грина затащили в холл «Украины». У поэта изо лба уже вытекал густой сок – как жирную улитку раздавили.

– С гостиницы этой стреляли! – заорал Алёша во всю мощь лёгких. – Отсюда били! Надо наверх! По этажам искать! Предатели!

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в сентябре 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: