Уткин Сергей. Сборник стихотворений «Люди как знаки препинания».

Ох, как я умел кино!
 И книги умел, и час их.
 Теперь я совсем иной,
 Хотя и умею счастье.
 
 А прежде умел и вздох,
 И слёзы в удел сюжетам
 Над вымыслом, над бедой
 Из книжки. А это. Это!
 
 Не лёгкое ремесло
 И не театральность жеста.
 А это часам назло
 Быть книжкою вместо. Вместо
 
 Себя самого. Постичь
 Героев, любовь и горе.
 А это – в себя вместить
 Сюжет и любви той вторить.
 
 И долго искать листок,
 И всматриваться в страницу.
 И всё повторять итог,
 Заучивать, словно лица.

Уткин Сергей. Сборник стихотворений «Летосложение».

Утро, намоченное дождём,
 Редки авто – штрихом
 Чёркают по привокзалью. Ёмко
 Диктора глас. Лихой
 
 Лета расчёт. Предосенний счёт
 Тропок и листьев. Пал
 Знойный июнь в обрамленьи пчёл
 Прямо в небес овал.
 
 Фуры по трассе. Развилки. Знак.
 Временем трёпан шрифт.
 Так формирует казну страна.
 Так проезжают вкривь.
 
 Пылью замешан знакомый путь.
 Редкий попутчик рани
 Сядет в автобус. Привычна суть
 Говора и молчаний.
 
 Жизнь не дозволила пустоты,
 Хоть и голы поля.
 Помнится век и его черты
 В беге от ковыля.
 
 Где-то остался вокзальный шум,
 Где-то молчат сады.
 Тихо ладошкою помашу,
 И отвечаешь ты.
 
 Лета сменились. Менялись дни.
 Окна и города.
 И молча, молча твердят они,
 Что все мы не навсегда.

Уткин Сергей. Сборник эссе «Почтившее о почивших».

Одышкой известен «Фета жирный карандаш» (по Мандельштаму). Но столь близкий к нему в хронологии школьной хрестоматии Фёдор Тютчев (1803–1873 гг.) был сухим листом российской словесности, возможно, в силу профессии (в качестве дипломата поэт был командирован в итальянский Турин, к примеру), которая аккуратно иссушала нажатием пресс-папье страницы документов и его владельца, в том числе, этими самыми «довлеющими бумагами».

Не достигнув 30 прожитых годов, молодой дворянин, выпускник московского университета, пишет определяющий (во многом) текст «Silentium» («Молчание»).

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймёт ли он, чем ты живёшь?

Мысль изречённая есть ложь.

«Лишь жить в самом себе умей» – совет, которому Фёдор Иванович следовал и среди чужих, и даже рядом с самыми психологически, воззренчески близкими людьми. Воспоминания сохранили встречу его на вокзале с Львом Николаевичем Толстым, не менее любившим отличность, своеобычность. В зале ожидания до встречи было прохладно, одиноко в его многолюдности. Разговор явил схожесть в отношении к происходившему тогда в Российской империи, «королевстве , где всё тихо и складно», прозаика, романиста и лирика, чиновника министерства иностранных дел. Но! Отдалённость нарастала тем больше, чем ближе они оказывались в словах, в речи. Каждый превозмогал других тяжелей, чем одиночество.

Тютчев, обойдённый признанной поэтической юностью, сохранился, скопился автором остроумных четверостиший-катренов и развёрнутых на страничку стихотворений-раздумий. Меланхолия его по-своему беспощадна и холодна, но лишена при этом жестокосердия, цинизма, необдуманных слов.

«Умом Россию не понять» – эпиграмма-обязанность памяти сограждан. Но не интересней ли это:

Природа – Сфинкс, и тем она верней

Своим искусом губит человека,

Что, может статься, никакой от века

Загадки нет и не было у ней.

Личную жизнь, как пребывание рядом, в союзе с иными личностями (жёны, дети) оставляю за текстом: Фёдор Иванович отмучил и отмучился. К биографам! Видимо, всё и всех классик понимал, в том числе, как повод задуматься...

Уткин Сергей. Сборник стихотворений «Стихи обведённых вокруг пяльцев».

Мир не делится на двоих –
 Лишь на потерпевших и тех, кто продолжает терпеть.
 «Троица» несбыточна, когда в тебе и в них
 То две трети её, то треть.
    Я не научился Его глазам,
                      желавшего умереть
 За чужие грехи, прощая
 Всех, как Отец и Мать
 Всем нам: Азам,
 Букам и Ведам, и не нужно меня этим глазам научать:
 Не хочу себя в них, не чаю.
 Не про…
 «Кофе и чаю,
 Если не сложно.»
 И старухе той,
 С внуком на коленках в маршрутке, пока тоже такие не можно.
 «А с рожденья бывал ты один? Сиротой?..»
 И я стал тишиной и ложью…

Уткин Сергей. Очерк «Повернувшийся к памяти. Многословие о шарьинском поэте Викторе Смирнове».

Многословие – не самый популярный разговорный жанр во взрослой и вынуждающей помнить о том, «как важно быть серьёзным», жизни. Но некоторые люди заслужили своим человеческим подвигом воспоминания о себе именно такие: пространные, многословные, падкие на красноречие.

Быть достойным подобных посвящений можно, преодолевая буреломы, горы и холмы, исследуя почвы, станы древних племён. Или, к примеру, посвящая себя людям в служении здоровью каждого, борющегося с болезнями, хворями, недугами. Знахари, лекари, врачи. А кто осудит человека за помощь народу в одолении дорог? Да-да, самых обыкновенных, шоссейных и грунтовых. Изо дня в день он, водитель, «шофэр», по фонетике Игоря Северянина, покоряет километры на разбитом автобусе, приближая нас к счастью очага и тепла или, напротив, отдаляя от бед, преследований, гонений. Сколько путей служения добру! И пусть специалист – «слуга двух господ», но хотя бы часть себя он умеет посвятить подлинно доброму поступку.

Герой прошедшего теперь времени, о котором пишу я, обретал себя и в работе в электросетях, и в лесничестве, и в отъездах из родной деревни в далёкие края. Но это не главное. Только сопутствующее основному. Самое важное – он многие годы, с юности шестнадцатилетней и до завершения жизни через полвека, сопротивлялся немногословию поэтическим словом, стихами, текстами. И поступал так, обитая последние двадцать лет в краях молчаливых, где произнесённое слово наделяется многим: и смыслами, и весом, и значением. Где слово порой даётся с трудом (и тебе, и окружающим), а возвышенность и высвобождение поэзии из обыденной речи – труд, близкий к подвижничеству...