Герасин Виктор. Повесть «Костёр на снегу».

...Николай брёл, утопая по колено в мягком сыпучем снегу, который, казалось, был живой, подвижный. При каждом шаге в свете фар своей машины из-под ног буранно взмётывались серебристые фонтаны и тут же на глазах следы зализывались ветром. С каждым шагом свет тускнел, делался неверным, расплывчатым. Ветер упруго упирался в бок, воротил в сторону, хотелось подставить ему спину, увернуться от него, продвигаться боком. Но понимал: можно так продвинуться, что ни на ту, переднюю, ни на свою машину не выйти, а уйти в чистое поле.

Передняя машина остановила Николая внезапно, представ перед ним тёмной глыбой. Упёрся в неё рукой, определил: «Самосвал. С дровами». Передок и кабина были низко опушены, будто у машины не было передних колёс, кузов высоко задрался. «Почему он так стоит? Э-э-э, да он с дороги слетел! Тут же поворот на мост, насыпь!»

Увязая по пояс в снегу, Николай подобрался к кабине, стукнул в дверцу:

– Э-э-эй! Живой?! Слышишь?!

Из кабины не отозвались, будто там никого не было. «Что он, ушёл? Да это каким идиотом надо быть!» Рывком отворил дверцу, встал на подножку. Водитель лежал грудью на баранке. Пахнуло водочным перегаром.

– Чертяка! Да ты пьяный! Ну, даёшь! Умирать, что ль, собрался?

Николай толкал, тормошил водителя, но тот не просыпался. Свет не включался, оказалось, что фары утонули в снегу, не горел и кабинный плафон.

– Ну-ка, брат, двигайся, – повалил Николай водителя вправо на сиденье. – Ишь ты, ногой на тормоз хорошо нажал. Не нажал бы – я тебя не заметил бы.

Щёлкнул кнопкой стартера, но двигатель не провернулся. Чиркнув спичкой, Николай осветил лицо водителя. «Валерка!» – не поверил своим глазам. Да, это был он, Валерка Крылов. Слетев с дороги, машина, видно, передком налетела на камень, которых богато тут, возле моста, под снегом, Валерка при ударе ткнулся лицом в баранку, губы его кровянели свежо, опухли.

Посидев оторопело секунду-другую, поражённый этой неожиданной встречей, Николай тихо выбрался из кабины, тихо прикрыл дверцу: «Ну и подыхай тут! Подыхай! Это за всё тебе! Вам обоим!» Неведомое до сего мига отчаянное чувство мести вскипело в груди, затмевая рассудок. Даже жарко сделалось. «Два часа на таком морозе – конец тебе, крышка. Всё! И пусть!

Пусть! Если и не до смерти, то без рук или без ног наверняка останешься. Пусть она тогда возит тебя в колясочке! Пусть! Вот тогда и живите! Думали, праздник всегда будет! Нет, поплачете! Ещё как поплачете!»

Не замечая ветра, весь поглощённый чувством мстительного торжества, торопливо шёл к своей машине...

Герасин Виктор. Рассказ «Слабая».

...Клавдия Фёдоровна сидела в кухне у окна, облокотясь на подоконник. Глядела в окно и видела всё то же, что и Сергей Васильевич. Тех же голубей на соседней крыше, тот же выпускающий клейкие листики тополь. Но она их не видела так, как видел муж. Мысли её бежали в будущее, сначала близкое, потом далёкое. Навязчиво возникал вопрос: какая я стану, когда постарею? И тут же наваливалось видение самой себя. Оно собиралось из образов родителей, знакомых старушек. И видела она себя не какой-нибудь дряхлой, одышливой, брюзгливой старухой, а лёгкой, тихой, улыбчивой пожилой женщиной.

Видение это надоедало своей назойливостью. Она пыталась отделаться от него: вставала со стула, двигалась, перебирала и перетирала посуду, и понимала – ну греховно же в такое время думать ей о себе – свободной и молодой ещё, состарившейся через много-много лет. А муж за стеной будто мог подслушать её тайные мысли. Она боязливо оглядывалась на дверь. Представляла его вновь тем, ещё совсем недавно здоровым, мощным даже, в присутствии которого она трепетала всеми клеточками своего женского тела. И она жалела мужа. Нет, не того, что лежал теперь в своей комнате, а того, каким он был до ухода в больницу. Даже уже собравшись в больницу, перед выходом из квартиры, он крепко прижал её к себе, поцеловал так, будто прощался с ней и просил у неё прощения. Она задохнулась от столь крепкого поцелуя, которым он напомнил о себе том, далёком, двадцатилетнем парне. Под его шагами тогда поскрипывал пол. И присутствие мужа заполняло всю их трёхкомнатную квартиру. А его руки – руки! – которые она тайно любила больше всего на свете и рядом с которыми никогда и ничего не боялась, руки, сводившие её с ума, будто свитые из канатов, руки, которые принесли ей в жизни столько тёплой радости, они и тогда, в последний раз, были тяжёлыми, цепкими и ещё надёжными.

Клавдия Фёдоровна вздохнула, подумала умиротворённо: «Живой думает о живом, что ж теперь, рядом не ляжешь». И невольно сорвалось: «Здоровый – о здоровом. Молодой – о молодом»...

Жаль, статья имеет полугодовой возраст.
Готов обстоятельно поговорить о лит. критике как литературном жанра,
 о процессах, протекающих в новейшей литературе.

Герасин Виктор. Сборник стихотворений «Помяни моё слово».

Как пройти к тебе – я знаю,
 Я прошёл в сто крат длинней,
 Что там дальше – край, без края –
 Дальше будет и видней.
 
 А пока гадать зачем мне?
 Прямо, словно по стволу,
 От зари уйдя вечерней,
 К твоему спешу теплу.
 
 Солнце звёзды потушило,
 Солнце встало предо мной,
 Но меж нами ряд крушины,
 Ряд крушины стал стеной.
 
 И услышал я простое –
 Долгий путь твой – полпути,
 Ты прошёл через большое –
 Через малое пройди.

Герасин Виктор. Повесть «Убит в побеге».

…Он явно волновался, а в таком состоянии начинать дело не решался, можно одним необдуманным движением навлечь подозрение конвойных, испортить всё так тщательно продуманное. Успокоившись, искоса посмотрел на солдат и пошёл не спеша к туалету, на ходу вроде бы расстёгивая пуговицы. Вошёл в туалет, закрыл за собой дверь на крючок, навалился обеими руками на доски, стал давить, чтобы низ их сорвать с гвоздей, но так, чтобы было тихо. Гвозди поддались, вышли из соснового бруска. Стал приподнимать их. Высунул в открывшуюся щель голову и одно плечо, помогая себе ногами, стал выдираться наружу. Выдрался. Тихонько опустил доски на место. И только хотел взбираться на забор, как услышал сзади себя приглушённый от волнения голос:

– Стой! Ты куда? Стреляю!

Крутнувшись на месте, увидел солдата, вышедшего из-за туалета с автоматом наизготовку. Кровь бросилась в лицо, упруго толкнулась в ушах, в них даже зазвенело. Понял и свой провал, и как бы увидел Зою, ждущую его в густом сосняке, и то, как только что продирался сквозь щель в туалете. Обидно. Унизительно…

Коротким ударом правой ноги выбил из рук солдата автомат и тут же кулаком нанёс ему в подбородок удар такой силы, от которого солдат мешком упал на спину. Подхватив автомат, махнул через забор, штанина оделась на штакетину, свалился с забора, разрывая штанину и отдирая от слеги штакетину. Поднялся, побежал к лесу.

А сзади уже голос другого солдата:

– Стой, стрелять буду!

И голоса зэков:

– Куда ты, дурак!

–Замри!

– Остановись, сынок!

Все они прыгали через забор и бежали за ним…

Герасин Виктор. Сборник стихотворений «Русская сердцевинка».

Не от родины вдали,
В самой русской сердцевинке,
На краю села Кузьминки
Дали мне клочок земли.

Путь к земле в России долог,
Много слёз и крови в нем,
Потому мне мил и дорог
Этот тучный чернозём.

Я его тихонько глажу:
– Здравствуй долго, это я,
Велика печаль твоя,
Но о ней ты не расскажешь.

И не надо о печали,
Радость – это наш удел,
Главное, мне землю дали,
Как я сам того хотел...

Герасин Виктор. Очерк «И это всё о них, фронтовиках моих…».

...Году в семидесятом в областную газету и писательскую организацию тамбовщины приехал писатель-земляк Николай Вирта. Встреча проходила в круглом зале областной газеты.

Невысокого роста, подбористый, импульсивный, в гимнастёрке военного покроя, на гимнастерке – широкий ремень, он прохаживался перед журналистами и писателями и говорил тихим, но уверенным, твёрдым голосом.

Рассказывал о работе фронтового корреспондента, о написанных и изданных книгах, о Москве и новых веяниях в политике.

Кто-то из писателей задал вопрос:

– Об истории с публикацией романа «Одиночество» расскажете?

– Можно... Теперь – можно, – ответил Вирта, как бы размышляя на ходу. – Я знаю, что вас интересует. Пожалуйста. Роман был напечатан в журнале «Знамя». Естественно, радость, веселье, друзья, поздравления. С месяц так продолжалось. А как-то ночью за мной пришли: быстро собраться, вас ждут.

Кто ждёт, где ждёт? Но ребята стоят суровые, у этих не спросишь, да и спросишь – мало что скажут. Поехали. Везут, везут, я сижу между двоими, мне в окошко даже не посмотреть, куда везут. Привезли к какому-то зданию, долго вели по коридорам, остановились перед дверью, постучали, кивают мне – заходи. Захожу – огромнейший кабинет, пустой, свет слабый, а в углу за большущим столом, вижу, сидит человек, заслонился газетой, читает. Я прикашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Газета опустилась на стол, человек в крупных очках внимательно смотрит на меня, спрашивает: «Ты кто?» – «Вирта», – отвечаю. «Ты – Вирта! – человек привстаёт, – это ты – Вирта?! А ну, подойди сюда». Подхожу, а сам ног под собой не чувствую, весь каменный сделался. «Это ты написал «Одиночество»?» – «Я написал», – отвечаю...

Герасин Виктор. Рассказ «Здравствуй, это я».

...Сергей был возбуждён, легко волновался, движения рук сделались невесомыми, летающими, глаза цепко схватывали каждый мазок, сделанный кистью, он с уважением относился к себе, к своему делу. Готов был звонить Марине, звать её, извиняться перед ней за свою угрюмость при ней, за своё нежелание видеть её долгое время. Умилённая теплота наполняла грудь, легко увлажняла глаза.

Солнце поднялось над крышами девятиэтажек, подвигалось к полудню. Оно светило с тыльной стороны, а перед глазами Сергея лежал просторный двор с проталинами на асфальте. Вот-вот должны были эти проталины начать испускать чуть заметный пар.

И Сергей сделал открытие. В композиции не доставало того, кто глядит на женщину, кто видит её приход, не доставало самого его, художника, с радостью встречающего женщину. Но он, встречающий, невидим со стороны, а видит его только она, к нему и тянется её васильковый взгляд.

Сергей представил, как сам стоит, например, в какой-то полутёмной веранде, перед ним распахнута дверь, за дверью – крылечко. И он видит, как к крылечку идёт лёгкой, игривой походкой женщина в голубом пальто нараспашку, с тщательно уложенными и пришпиленными волосами. Приветливо улыбается, готовая произнести: «Ну, здравствуй, это я!» Произнести это грудным, мягким, искренне любящим голосом, от которого делается на душе тепло и волнительно.

А главное, – зритель. Тот, кто будет смотреть картину. Главное, чтобы он ощутил лёгкость и радость. Ни в коем случае зритель не должен видеть, в каких муках, с каким трудом давался художнику каждый штрих, каждый мазок кистью. Этого знать и видеть ему не надо. Его, зрителя, дело – ощутить лёгкость и радость бытия...

Герасин Виктор. Рассказ «Весною соловей пропоёт».

...В последний день перед Новым годом в отделении могло бы и никого не быть из больных.
Многие разъехались, разошлись по домам. А троим мужчинам и трём женщинам не повезло, все шестеро они – из дальних районов, кому двести, кому триста километров до дома. Да, могли бы, конечно, успеть, не случись под Новый год неувязка с лекарствами. На складе кончились, и три дня эти шестеро, которым вливали одно и то же, отдыхали. И только вчера лекарство привезли из соседней области. Теперь хочешь, не хочешь, а провожай старый год и встречай новый на больничной койке.
Под капельницей можно и уснуть. Но мужики занимали себя разговорами.
– Стены-то какие, – провёл Сергей свободной рукой по стене, – и что это за мода такая – в казённых домах красить стены в какой-то грязный цвет? Тоску нагоняют. Такой краской, к примеру, в хлеве у быка стены покрасить – конец придёт бычаре, подохнет от тоски.
– Не подохнет, кормить будешь, поить будешь – не подохнет, перезимует. Тебе что же, васильков-ромашек нарисовать, птичек-невеличек? – спросил Игнат, так мужики звали Игнатова.
– А что, и птичек-невеличек недурно было бы. А ведь новый год, мужики, тост надо бы поднять, поздравить друг друга, да и милых дам тоже, – приподнялся на локте Сергей, – как все порядочные люди...