следующая тема »

[Лачин]

     "Мне жаль, что карикатурность не стала явной".
     Жалеть особо не о чём. В тексте трудно что-то поменять.

    "Меня интересует только отношение современников к Войне".
     Значит, я правильно понял автора, пиша об этом рассказе (ещё не опубликовано).

     "О самой Войне, о самом героизме (как части войны) писать я не беру на себя смелость".
     Таким, как вы, и писать.
     Прошу учесть. 

[Лачин]

     "...может, в этом рассказе так много всего, что я этого просто не замечаю, может, здесь неизмеримая глубина..." (Синичкин).
     Синичкин, как настоящий прозаик, почувствовал смутно, ЧТО он читает.

[Лачин]

     Мне удалось убрать не более 5% слов из рассказа - при том, что почти из любого произведения, из классики тоже, могу убрать 10-30% текста, абсолютно не повредив сюжета и содержания.
     Из многих прозаических соч. Пушкина могу убрать больше, чем из этого рассказа, при том что Пушкин особо отличается краткостью.
   
      Вышло так:

    Лес уже обтаял. Но утром мягкий снег снова припорошил землю. Остались лишь кочки с прутьями карликовых берёз, похожих на вилы. Он шагал в сторону кладбища, прижимая к груди бутылку вина, спрятанную во внутреннем кармане пальто. На примятом ботинками снегу, как капли марганцовки, проявлялись раздавленные ягоды старой брусники.
    Он вышел из дому, когда по телевизору учёный Гапон рассказывал его отцу, что место красного в спектре солнечного света можно посчитать, подставив в непроверенную формулу двенадцать в квадрате. Он бродил по улицам, сворачивая в дворики, руководствуясь смутными воспоминаниями детства. Зашёл в душный павильон, купил вина, попросил продавщицу вытащить пробку и вышел на улицу. По корке недообтаявшего льда метался снег. Он слышал сотни раз, что время одиночества – старость. Но старики всегда казались ему самыми счастливыми людьми. Именно он, молодой и красивый, был самым одиноким в мире человеком. Если в собственный день рождения не с кем распить вино – не одиночество ли это? Близкие люди умирают, но остаются в памяти, ты хотя бы можешь сказать, что имел близких людей. Можешь искать в толпе похожие лица, любить человека за то, что он напоминает кого-то, искать женщин, похожих на оставившую тебя, искать дружбы человека, формой носа или манерой говорить похожего на старого друга. Конечно, всё это тяжело назвать счастьем. Но куда хуже – не знать близости вообще.
 
    Над проспектом Победы метался от проезжающих автомобилей свежий морозный воздух. К дороге примыкал сквер с бетонными скамьями, за каждой из которых стояла гранитная плита с медным листом, покрытым именами погибших. Фамилий было так много, что ряд трёхметровых плит, исписанных мелким шрифтом, тянулся несколько сотен метров. Ровно посередине сквера, в углублении, горел в цветке пятиконечного лотоса вечный огонь. Ветки голых вязов проходили сквозь чёрную кованую решётку заброшенного парка.
    Парк Победы с его покосившейся сценой, на которой выступал когда-то по вечерам духовой оркестр, и бетонным цилиндром общественного туалета без крыши, без окон, с двумя зияющими проймами бывших дверей, стал обиталищем духов. Пересечённые трещинами дорожки обрывались, упёршись в заросли кустов, никуда не ведя.
    Внутри парка – тот же высокий чёрный забор отделял дорожки для прогулок от старого городского кладбища. Там давно никого не хоронили. Изредка показывались одинокие фигуры. В родительский день, под солнцем или дождём, дальнюю часть парка наводняли толпы разомлевших людей. Выдёргивали траву из кладбищенской земли, раскладывали печенье на лавках, наполняли стаканы, ставили их у изголовья могил, клали на них хлеб.
 

    Он пошёл по ломаной, поросшей репейником дорожке меж кладбищенских участков. Из виньеток, словно предъявленные проводнику паспорта, словно руки узников концлагеря, тянулись к нему блеклые, как исподнее, фотографии. Случались барельефы, покрытые нежно-голубым налётом. Он нашёл лавочку, бывшую не за оградкой: ему казалось, что смерть оставляет на прутьях калиток какой-то след.
    Он сел, пнул ботинком куст репейника, достал бутылку и вдруг осознал, что здесь, под землёй, лежат кости тысяч солдат и офицеров. Посмотрел на часы: семь сорок пять. До новостей по свободному радио оставалось восемь минут. Взял стакан с могильной плиты, вытряхнул из него травинки и налил вина.
    В отдалении, за надсадом могильных ограждений, он увидел женщину. Она стояла неподвижно у дальней решётки парка, будто дожидалась кого-то. Волосы падали на узкие плечи и закрывали часть коротенькой бордовой куртки, такой короткой, что рукава уходили далеко за полы, а низ не прикрывал белого свитера.
    Женщина казалось ему достойной любви только за то, что была женщиной. Ему, не знавшему не просто женщины, а даже радости общения с женщиной, любая казалась таинственной и заманчивой. Он поднялся, поставил на лавку стакан и пошёл к ней.
 
    Он шёл вдоль забора, но забор не кончался, а преломлялся углами и каждый раз на месте калитки упирался в заросли. Когда выбрался за ограду, женщина пропала. Посмотрел на электронные часы, на магазине вдали, за отлогим оврагом, забитым прошлогодней листвой. Потряс головой, не поняв цифр на табло. Он видел лишь левую часть: вторую загораживала стеклянная стена павильона, зеркально отражающая те же «19».
    Послышался шум со стороны парка. Он прищурился, чтобы проникнуть взглядом сквозь заросли. На растрескавшейся дорожке трое, один высокий, в спортивном костюме, с огромной лысой головой, двое других – пониже, один – в военном кителе, второй – в милицейской фуражке, тащили под руки ту самую девушку. Она каждый раз, вырываясь, не убегала, но цеплялась за руки и снова завязала в грубых объятьях.
    Высокие сапоги, синие лосины, короткая куртка и длинные кудрявые волосы. Красный рот выделялся на лице даже с расстояния. Она кричала, но шум проспекта заглушал крик. Её тащили к заброшенному зданию общественных туалетов.
    Он прижался к ограде. Кучка людей застыла. Девушка лишь выгибала спину, как кошка над тазом с водой, яростно, но бессильно. Лысый схватил её за волосы и затащил в пройму, за ним в темноту шагнул военный. Третий остался на улице, встал спиной к бетонному зданию.
    Он машинально отряхнул колени. 
 
    Через несколько минут из проймы бетонного здания вышел лысый, сказал что-то коротышке в милицейской фуражке, тот осклабился и шагнул в чёрный проход. Спустя какое-то время зловещая компания вынырнула из цилиндра и зашагала, втянув головы в плечи, в сторону проспекта. Он дождался, пока они скроются из виду, поднялся и пошёл медленно к бетонной ротонде.
    Он шагнул через разбитый порог в темноту. На полу валялись листы жжёной фанеры, битое стекло, бутылки. В углу, в мороке, как тряпичная кукла, спиной к стене лежала она. На лице её размазанная тушь мешалaсь с помадой и кровью. Волосы клоками лежали на плечах и на животе. Она была без сознания. Лосины вывернуты пушистой изнанкой, спущены до щиколоток. Под окровавленным коленом – клочки белья. Куртка валялась разорванная рядом. Свитер держался на вороте, обмотанный вокруг шеи. Белый бюстгальтер порван посередине и раскинут в бока. Рёбра выпирали. Больше всего его поразило, что женщина, оказалось, не так молода. Ей на вид было семьдесят.
    Он достал телефон и посмотрел на часы в 20:13. Подумав, можно ли в такой ситуации звонить в милицию, убрал телефон, шагнул к выходу, чтобы убедиться, что по проспекту никто не идёт, но спиной наткнулся на стену. Свет проникал сквозь проём, но образовалась невидимая преграда.
    Из тела женщины выделился дух – белый старик в мундире, обвешанном орденами, – и стал говорить, что женщина погибла не просто так. Что она отдала жизнь за него, что теперь она должна жить в его памяти, что всем нужно рассказать, как она вела себя в 19:45, хоть он этого и не видел.
 
    Когда он зашагал в сторону больших ворот, парк погрузился в сумерки. По дорожке вилял широкий пунктир марганцевых капель. Он, пытаясь найти выход из парка Победы, думал, что эти капли – тоже кровь женщины, ибо на героя, как и на злодея, списывают не только всю пролитую кровь, но и всё похожее на кровь, и вообще все благородные жидкости. Исключение делают лишь для прозрачного молока матери, но его совсем не видно, даже на снегу.
 
 
 

[Дмитрий Зуев]

Спасибо, Лачин. Так лестно, передать не могу. Забавно, что это ваше сообщение N1945.

[Лачин]

    Чёрт возьми... Действительно.

[Лачин]

     Можно убрать ещё одно слово: "пнул ботинком куст репейника" - убрать "ботинком". Пинают только ногой, а что герой именно в ботинках, ничего не меняет. К тому же известно, что погода довольно морозная, и, значит, люди именно в ботинках. Но "пнул куст" - такое словосочетание мне кажется неблагозвучным (а настоящая проза только выигрывает при чтении вслух или вслух про себя).
    Поэтому убирать это слово не стал. Так лучше, пожалуй.

    Позволил себе исправить одну опечатку: "На лице её размазанная тушь мешалась с помадой и кровью" - было "мешались".

[Лачин]

     Ведьма "Вия" Гоголя, но наоборот. Это я понял уже дня три назад.
     По моему, я уже в силах написать о подобном сочинении. Я дерзну, ядрёна мать. Должно получиться.

[Лачин]

     Дмитрий, выходит, фантастическое начало проявлено уже в начале рассказа? Где поп Гапон, давно умерший, вещает по телевизору. Или я не так что-то понял...

[Рыбакрыбака]

Рассказ как-то стразу пронзил, но не дал повода высказаться. Теперь пришло время. Конечно ляпы в тексте, прошедшем редактуру, недопустимы. Рассказ – очень короткая форма, и автор обязан довести его до блеска. С романами – дело сложнее, брак отчасти допустим. Раньше в издательствах тексты чистили профи, которые хорошо видели чужие ошибки, и, чтобы таки не допускать своих, сами не писали вовсе. Дело в том, что у Дмитрия на НОВЛИТЕ висит ещё шесть отличных текстов, почему они не увидели аудиторию НЛ – я не понял. Видимо редакторы раздела циклились на мелких огрехах и просмотрели редкий дар лапидарности, за которой прячутся подчас целые Вселенные. Раз уж у него нашлись добровольные помощники, то недурно было бы те отвергнутые тесты пересмотреть и поставить на повторное голосование. Подчас «на главной» появляются беспомощные «письки», а тут дельный материал прячется под спудом. Я уже как-то высказывался здесь, что с авторами надо работать, холить их, беречь, чесать им перед сном брюшко, они – золотой фонд всякого литературно-художественного издания. А наши осенённые ребята «на вахте» просто ставят авторам уды-неуды, как на конвейере, не опускаясь до работы с тем самым «фондом». Респект, Дмитрий, и упорства на пути к читателю, вы им нужны, я думаю…

[Лачин]

     Ну что, Рыбак.... Молодец.... Терпеть я вас не могу. Но, справедливости ради - молодец.

     "редкий дар лапидарности..." Рыбак неплохо это подметил.

[Дмитрий Зуев]

Лачин, там не совсем фантастическое. Что-то между аллегорией и ребусом. Числа. 12 лет по 12 месяцев. 12 в степени 2. 1905-й поп Гапон, 1917-й красный. Формула, которую никто не проверил, но которую использовали. Все те же ученые с формулами в телевизоре. Я не настаиваю, что это тонко. Я решил, что в тоне абсурда можно говорить так.

[Дмитрий Зуев]

Спасибо, Рыбак!
Я пишу. Отправлю в НЛ новый текст скоро.
Отзывы важны мне вообще. А уж такие - как гонорар.)

[Лачин]

     Ядрёна мать... А я то думал, что добрался до дна рассказа...

     Дмитрий, если не секрет - в каком году рассказ написан? Если не хотите разглашать, можете мне в личку, и никто не узнает. Или вообще не ответить - есть и такой вариант.

[Лачин]

     "...у Дмитрия на НОВЛИТЕ висит ещё шесть отличных текстов..." (Рыбак).
     Дмитрий, ссылку можно?

[Лачин]

     Ага, нашёл. Я ж думал - не может быть, чтобы первый рассказ на таком уровне был. Не бывает такого.