Пасхальная история, не умещающаяся на столе. Действие третье

Действующие лица:

Режиссёр и драматург – они же:

Адам и Ева;

Парень – их сын (он же – парашютист, подводник, снайпер);

Сукис – старожил;

Шухер Марик – президент фирмы;

Чёрный баба-человек;

Блондинка – иностранная рабочая;

Дама местная;

Дама приезжая (она же – поломойка)

Муж своей жены

Музыка – регтаймы, блюзы Армстронга. В финальной сцене – “Отпусти мой народ”

 Комментарий к третьему действию

На сцене стол под белой скатертью нормальных размеров. Вокруг расположились прежние герои В их костюмах появились цветные детали (чёрным остался только Чёрный баба-человек) Стол накрыт, как для пасхальной трапезы.

Чёрный баба-человек (закрывает глаза, вытягивает вперёд руки, как в игре в жмурки, произносит считалочку очень многозначительно)

Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать, кто не спрятался – я не виноват, кто за мной стоит, тот в огне горит... я иду…

Дама местная:

Мой дед жил в колониальном Алжире, и у него была куча детей. Все они унесли ноги вместе с французами, кроме дяди-авантюриста, который пропал где-то в Южной Америке, и моего папаши, который – тоже (крутит пальцем у виска) – был поэтом, поэтому завёл нас с мамой в пустыню. И тут папа стал писать автобиографическую поэму “Моисей”, поэтому маме пришлось работать в курятнике.

Сукис:

В нашем НИИ, в Воронеже, где я был инженером, служила чертёжницей хорошенькая девочка – голосок такой, что мёртвый встанет. Говорит, мол, Вы, Сукис – сын оттепели… предвестник свободы... А начальник отдела – хам – подходит и специально при ней размазывает меня по кульману. ..

Дама местная:

Мама говорила, что живёт для детей, а, на самом деле, жила для кур… С тех пор я ненавижу поэтов и все книги…

Сукис:

Сейчас в этом НИИ склад моей фирмы – продукт для похудания, улучшения памяти и потенции. Теперь я – начальник отдела фирмы по улучшению потенции в Воронеже, а тот антисемит, что при девочке меня по кульману размазал – работает там сторожем. Я зла не помню, и когда бываю там… знаете… научные симпозиумы, презентации… всегда даю ему шекель – для них это целое состояние.

Ева:

Однажды соседи сверху – пьяницы – буйствовали всю ночь, а меня ждал тяжёлый день – восемь уроков по расписанию… Я набросила халат, поднялась к их дверям, позвонила: сизый свет, грязный, вонючий подъезд… химера в открывающихся створках двери: рот шевелился беззвучно, но я ясно слышала: ”Ты у меня будешь белугой реветь…”

Дама местная:

От мамы пахло курятником, и мы стыдились её. Нужно было стать бездушным, чтобы не свихнуться, видя её страдания… – и мы… сумели… Она разрушала своим рабством себя и нас – наши души. Зачем позволила так унизить себя? Лучше бы она умерла, чем учить нас низости выживания. (Нервно курит) Я видела её фото в юности… она была похожа на… Русалочку…

Ева:

А утром я надела всё самое лучшее, что было у меня – чёрное кружевное бельё, туфли – шпильки, и минут пять мы с отражением в зеркале молчали, пытаясь совместиться – понимаешь, сынок, я пыталась собрать себя: изгоняла из своей жизни ревущую белугу, в которую превращали меня той ночью. Понимаешь, лестница грязного подъезда, я бегу-бегу, задыхаясь, – куда-то – и это не сон, потому что меня вырвали из сна – бегу, превращаясь в ревущую белугу, обрастая чёрной чешуёй... холодная тяжелая рыбина – чужая жизнь – я не могла так больше, понимаешь – это слишком...

Сын (парашютист, подводник):

Да, мама, у тебя была трудная жизнь... я знаю… Поверь, я хочу пожалеть тебя, но не могу – я пробовал, мама, – не могу – не знаю, почему, но не могу – наверное, я бесчувственный – бесчувственная скотина, мама, я – злодей, и у меня каменное сердце, мама...

Ева:

А однажды, когда я работала на заводе... вдруг, испугалась, что меня уже нет... понимаешь – нет совсем: что я – давно уже не я…. И тогда я пошла в единственное место, где можно было закрыть за собой дверь – в туалет – метровый грязный кубик... Расстегнула платье и стала трогать – водить пальцем по плечам, груди, удивляясь их гладкости и теплу... в этом железобетонном аду...

Сын:

Не плачь, мама...

Ева:

Хорошо, но я... не могла прекратить этот бег... вот, одела чёрное кружево, чтобы обозначить себя – проверить... есть ли я ещё, могу ли... зайти к тебе – маленькому, не испугав... ты не помнишь меня?

Сын:

Нет... я не помню... только фото и твои рассказы... мне кажется иногда, что и меня нет, мама, иногда мне кажется, что я живу не в своей жизни, а в чужой: твоей, случайных встречных... У меня не хватает сил для себя самого. Отпусти меня, мама… Наверное, вы – трагическое поколение, мама, но нет сил сочувствовать – переживать вашу жизнь… вместо своей… Вы видите в нас свой эпилог – это жестоко, мама! Нужно было жить свою жизнь – быть счастливым в своей жизни – самому, а не “для детей” – не плодить грешников…чтобы было кому лгать…

Ева:

Что было бы с Русалочкой, если бы создатель не был милосерден, превратив её в морскую пену. Ради любви к человеку она отказалась от своего дара и свободы. Что, если бы принц женился на ней? ….Она родила бы ребёнка и молча ковыляла бы за ним, страдая, до самой смерти? Должно быть, сын был бы в досаде и раздражении от её убожества, нажил бы язву желудка или стал хамом... Или нет, она писала бы ему письма, мол, у меня был такой чудный голос, горы жемчуга, тонны бирюзовой воды... – я отдала их тебе... “Где они?”– спрашивал бы он в обиде...