Арлет

 

 

 

Сумрак, густой, как жирная сметана, и цветом походящий более всего на спелую сливу, обволакивал дорогу, застилая ветровое стекло. Томительным было ожидание заката; небо набухло кровью, и клочьями висели на нём сизые и золотые облака. Но ещё труднее и тревожнее стало ехать, когда солнце скатилось за горизонт. Фары-маяки вонзались в блестящий от вечерней влаги асфальт, и скрипучий шорох шин не убаюкивал, а бередил думы, усталость и неудовольствие долгой дорогой.

Я любил скорость, но не хотел рисковать чужими жизнями: к трассе с обеих сторон лепились посёлки, и случайный ночной путешественник, оказавшийся вдруг на моём пути, но надёжно спрятанный окружающей темнотой от пытливых глаз автомобиля, остался бы для меня незамеченным.

Темнота сгустилась до чернично-чёрных оттенков, и единственными источниками света в ней оставались бликующая дорога да тонкая голубая полоса на ещё не уснувшем горизонте. Ощутив смутную тревогу, я слегка надавил на педаль тормоза и неожиданно увидел на обочине очертания человеческой фигуры, по мере приближения становившиеся всё явственнее. Заметив меня, некто обернулся и суетливо взмахнул рукой, прося остановиться. Я осторожно затормозил, но человек, смотрящий на меня через лобовое стекло, не торопился садиться в автомобиль, видимо, сомневаясь в своём поспешном выборе.

Я посигналил и махнул рукой, поторапливая прохожего. Перегнувшись через пассажирское сиденье, я на всякий случай открыл тяжёлую дверь КамАЗа и приветливо пробасил: «Залезайте же, всё веселей ехать».

Каково же было моё недоумение, когда ко мне в кабину забралась тоненькая девушка лет двадцати… скажем, двух – не проститутка, не гулящая, но одетая аккуратно и скромно, красивая, хотя без косметики и причёски. Вместе с ней в салон тягача ворвался острый ночной запах прелой листвы, жжёного асфальта, пряных грибов и переспелых ягод, а ещё неуловимый аромат молока и кислой капусты. И не пахло больше машинным маслом и копотью.

 

Я таращился на незнакомку, поражаясь несуразности пребывания хрупкого женского тела в грубой кабине тягача, а девушка, оказавшись на сиденье и с трудом захлопнув дверь, скрип и глухой удар которой тотчас же оборвали очарование тёплой ночи, сразу обмякла и уронила голову на грудь, а руки – на колени.

Я осторожно спросил:

– Простите, с вами всё в порядке?

Она подняла голову, посмотрела на меня, устало кивнула. Затем, собравшись с силами, промолвила чуть слышно, но твёрдо:

– Я поеду с вами. У вас глаза добрые; дайте мне возможность помолчать. Я подремлю немножко.

Я кивнул, хмыкнув (зачем только упомянула про «добрые» глаза? подольститься желает? или чтобы в покое оставил?), нехотя отвёл взгляд от странной пассажирки и нажал на газ. Тягач заревел и рванул к горизонту. По-прежнему пахло кислой капустой и молоком…

 

…Спустя пару часов на меня внезапно нахлынула такая дикая усталость, что справляться с ней не было сил. Глаза слезились, а пальцы рук казались хрустальными; ноги опухли и налились свинцом. Я съехал по широкой грунтовой дороге в лес и остановил неповоротливый тягач. Он поворчал немного, посопел, устраиваясь на мягкой хвое, и наконец заснул. Я улыбнулся и вдруг поймал на себе усталый, загнанный взгляд девушки. Она заговорила первая:

– Вы спите, я не помешаю.

Я лукаво прищурился, спрятав волнение, и торопливо ответил, боясь, что девушка снова обмякнет на сиденье, потеряется, уйдёт от разговора в тяжёлую отрешённость:

– Ну уж нет! Вы настигли меня неожиданно, как удар молнии; заняли пассажирское место; тягач вас принял, как свою, и я тоже. Расскажите хотя бы, откуда вы появились такая… – Я запнулся.

Девушка спросила:

– Какая?

Ни вызова, ни любопытства не было в интонации её голоса – только едва заметная усмешка, и мука, и равнодушие.

– Красивая, – уверенно ответил я и, предупреждая её возражения, продолжал: – Я говорю правду. Вы красивая, и тем удивительней ваше появление на дороге, а затем – в кабине моего неуклюжего тягача, который тоже, кажется, обалдел от такого приключения. Посему давайте знакомиться. Очень приятно, Художник, – картинно наклонив голову, я подмигнул нечаянной пассажирке.

Черты незнакомки смягчились, и отголосок болезненной улыбки на миг осветил её умное, но разбитое горем лицо. Девушка смутилась и тихо ответила:

– Арлет… Брат постарался. Неловко, да?

– Мне нравится.

 

Несколько удивлённый, но одобрительно кивая, я внимательней вгляделся в её черты, поражаясь безысходной и отчаянной мольбе, захлестнувшей их, как буря – волнорезы.

У Арлет были медовые волосы, падавшие на плечи густой волной, чёрные брови, хмурые и прямые сейчас, изящный подбородок. Маленькие губы беззащитны, как у растерянной куклы, которая, брошена во дворе, не может сберечь себя от людской злобы. Глаза – тёмно-синие, неживые, и немой ужас застыл в них; мне было страшно ловить взгляд, поражавший и останавливающий, томительно-странный, ледяной и кричавший о чём-то, мне неведомом.

Тонкие запястья, едва заметные морщинки в уголках губ, безвольные пальцы, поникшие плечи – однако не жалость вызывала незнакомка, а сострадание и недоумение. Поражённая, но не униженная горем, отчаянно-смелой отверженной принцессой казалась она, и благородство угадывалось в её молчании и жестах, в её сломленной спине и длинной шее, в самом её присутствии рядом со мной.

 

Я качнул головой, отгоняя наваждение. Арлет снова заговорила:

– Вы упоминаете о своей машине так, словно она живая.

– А разве не так? – возразил я. – Мой КамАЗ и я – больше у нас никого нет, а путь далёк и непрост. Мог ли я преодолевать его, будучи один? Но со мной он, толстяк-тягач, сильный, верный толстяк. Теперь вот с нами и вы…

– Вы странно разговариваете, – заметила Арлет.

– Я? Отчего же?

– Ну… То есть… Я хотела сказать, что странно – для водителя. Для инженера, учителя, музыканта – хорошо, а для дальнобойщика – странно.

Я тихонько засмеялся, расслабляя спину и разминая до хруста пальцы рук:

– А я, собственно, временный дальнобойщик. Я представился вам, кажется? Ну так вот. Ах, кем я только ни был за свою жизнь! – Любопытно было узнать её возраст, и я решил осторожно выпытать его у моей пассажирки. – Кочегаром – раз. На стройке – два. В экспедицию ездил – три. Теперь вот на тягаче капусту перегоняю, – Арлет улыбнулась, не поверила; чуть-чуть оттаяли мертвенно-ледяные черты, чуть-чуть погасла боль в тусклых глазах. Я затараторил с удвоенной силой, театрально взмахивая руками: – Я действительно художник. А знаете, кто это такой? Художник – это продолжение всех профессий на свете. Он всё может и всё будет делать: пилить, стругать, красить, зашивать. Путешествовать… Только искусство не продаст и ломать откажется: душа у него хрупкая, а руки сильные, рабочие. Немало я на свете прожил: сорок почти, даром что не горбат и не смур; а вам сколько?

 

Не надеясь услышать ответ, я обрадовался, когда Арлет заговорила. Сначала негромко, бесстрастно и сухо, но всё больше волнуясь; голос её дрожал.

– Двадцать восемь мне. Я маленькая просто, и по мне не скажешь. А глаза – вы не думайте, я не сумасшедшая какая, просто мне… мне больно, да так, что не осталось стыда и неловкости в душе, всё-всё поведать могу, себя наизнанку вывернуть, вытрясти до последней поры; но души-то, наверное, нет теперь. Не пугайтесь, – снова повторила она, заметив моё смущение, – если хотите, я замолчу, и уйду, и вы никогда обо мне не вспомните, и…

Она заплакала тихо, мелко вздрагивая, а я неловко заёрзал, заволновался, отвернулся к окну. Понял вдруг, что устал и растрёпан; что от меня дурно пахнет потом и пылью; что в животе громко урчит, а позвоночник стал колючим и впивается в кожу. Обернулся, вновь посмотрел на Арлет (как она нежна, беззащитна!), схватил её за руку (но как напряжена, будто в бой идёт!) и закричал зло, уже без пафоса, ненавидя кого-то, кто мог изуродовать, растерзать – обидеть:

– Полно; останься! Не пущу я тебя никуда одну, до утра будешь говорить, слышишь, пока не останется в тебе ни капли смертельной усталости, ни капли страха, пока глаза не станут ясными, пока спину не выпрямишь, Арлет!

Страх её передался мне; я сжимал её руку, пытаясь унять разволновавшиеся нервы. В кабине было жарко, а с неба вдруг упала на лес стена хриплого дождя; завыл ветер, затрепетали деревья, и понеслась вскачь бешеная, неукротимая, яростная ночь.